Глава 15

Глава 16
Ника и свадебные перипетии

- Тапор и рукавица, рукавица и тапор! – дядя Миха ухнул, визгнул и затоптался на небольшом пятачке между стеной и длинным столом, задергал локтями, затряс маленькой лысой головой, подмигивая Нике. Та улыбнулась, поднимая фужер с лимонадом, отгородилась им от танцора. Пестрый широченный галстук летал по жаркому воздуху, не поспевая за дядей Михой, ложился на тощее плечо и соскакивал при следующем прыжке.
- Эх-эх-эх, – одобрительно заревели гости.
Во главе стола Настя, растопырив локти, укутанные кисеей, накалывала что-то на вилку и одновременно выговаривала сурово Петрику, который послушно кивал, раз за разом сбивая локтем со стола фуражку и нагибаясь под стол – подобрать и водрузить на место. Уши Петрика пылали, будто к стриженому ежику темных волос приклеили два ломтя помидора. На круглом почти детском лице застыла смесь любви и возмущенного внимания.

Дядю Миху с топором и рукавицей утащили на улицу, из колонок на полную громкость замурлыкала Лайма Вайкуле, неумолимо вытаскивая из-за сбитых скатертей девчонок в бархате с люрексом и парней в плохо сидящих костюмах – а под пиджаками – обязательные белые рубашки с торчащими сикось-накось воротничками.
- Ах, вернисаж ах вернисаж! – заливалась певица.
В вечернем свете в распахнутые настежь двери внезапно проскакивала Джулька, клацала зубами, ловя брошенный кусок, и девчонки, взвизгивая, томно откидывались на деревянно подставленные руки партнеров.
- Какой портрет какой пейзаж! – вступал певец, и тетки за столом таяли, как сахар в чайной чашке, – Валера… Валерочка, слышь, как выводит!
- Вот зимний вечер летний зной!
Напротив Ники упал на табурет Тимоха, промахиваясь, плеснул себе водки в огромный хрустальный конус, но пить не стал. Воздвигся, покачиваясь, и стал искать на пиджаке грудь, чтоб приложив руку, пригласить даму на танец, но все совал ее подмышку, и снова пал на табурет, клоня голову на залитую вином скатерть.
- А вот Венеция весной, – слаженно голосил дуэт.
Вокруг танцевали, нестройно подвывая, рядом кто-то орал политические откровения, обращаясь к широкой спине соседки, а та отмахивалась, припадая к подруге и, время от времени кося жирно подведенным глазом, приветливо улыбаясь Нике.
В Венеции – коттоновые юбки, вспомнила Ника. Встала, хватаясь за блестящую спину соседки и перекидывая ноги через скамейку, пробралась к выходу, спотыкаясь о чужие колени и похлопывая протянутые руки.
Во дворе постояла, дыша вечерним воздухом, и выйдя из ворот, свернула за угол, разводя ветки, забралась под то самое окошко, с дырой в стекле, через которую ночью Петруха открывал щеколду. Села на лавочку в темноте, вытянула ноги в кроссовках.
Что-то не так идет в ее жизни. Двадцать шесть лет. Профессия, да. И детей она любит, а главное – они любят ее, вон как висели сегодня на боках и руках – не уходите, Вероника Анатольна, почитайте еще, и домики давайте дорисуем. Пока сидела за мужем, чувствовала, что связали ее по рукам и ногам, но верила маме, которая, вздыхая, говорила «такова наша женская судьба, Веронка». Сейчас случилось для замужней женщины страшное – муж изменяет, и уже несколько раз она удивленно прислушивалась к себе – куда же делась ее любовь? Ведь верила – любит. А в сердце пусто, но не горестно. Просто пустота. И обида, ужасная такая обида – меня, которая так старалась, и вроде бы получалось – готовить, шить, работать, встречать мужа с улыбкой, выслушивать его, когда о проблемах, срываться с места и ехать по первому зову… такую вот ее и вышвырнуть из своего сердца. Заслужила разве? Несправедливо!
Она судорожно вздохнула, сгорбилась, опираясь локтям о коленки, но выпрямилась, боясь, что слезы потекут и закапают на невидимую землю.
А есть ли в любви справедливость, Куся-Никуся? Ты же книжки читаешь, ну какая может быть справедливость, если накатило и понесло. А у тебя было ли так? Или было – ах какой, веселый, яркий, очаровательный, всем нужен, а выбрал тебя…
Сидела, сглатывая слезы и утишая беспорядочные мысли.
- Чарли Чаплин, смешной чудак, – доносилось с освещенного двора.
Ника пожалела, что не взяла сигарету, а уходить неохота, так тут тихо и тайно.
- Чар… – певицу вырубили на полуслове.
- Ты казала у субботу пидем разом на роботу, – вырвался из нутра дома радостный рев, – я пришов тебе нема, пидманула пидвела!
- Йээх! – заорали звезды, прыгая в небе и скача по веткам старого грецкого ореха.
- Ты ж мене пидманула!
- Ты ж мене пидвела!
- Ты ж мене молодого з ума розума звила!
Вдалеке заголосили петухи, залаяли собаки. Затрещали кусты, Ника съежилась испуганно вглядываясь.
- Вот ты де! – Люда упала рядом, обмахиваясь ладошкой, сунула открытую пачку сигарет:
- На, мальборо. Пока мать не видит, хоть перекурю.
Зажигалка осветила потное радостное лицо, плечи, обтянутые сверкающими бархатными розанами. Огненная крошка упала на колено и Люда задергала ногой, спасая подол.
- Фу-у-ух, как хорошо! Платье вишь, надела дурновастое, тут таке што Сергуня мне везет – не считается за одежу. Так я все эти комбезы да джинсы-бананы таскаю в портах. А дома ни-ни, тут чтоб шелковое да поблестее. Ты как?
Ника пожала плечами.
- А то бери вон Тимоху, – предложила Люда, изо всех сил затягиваясь, – дурак еще тот, то зато телок-телком. Через полгода водить будешь за собой, как бычка за кольцо. Главное, чтоб не пил. А так-то он работящий. И руки с нужного места. А чего ж еще бабе надо? А?
Вот, подумала Ника, вот главный вопрос. Чего ж мне – бабе – надо?
- Я ж не только баба, – ответила вполголоса, – я ж еще и человек.
- А кто мешает? – удивилась Люда, – мне тоже Сергуня поначалу закатывал – то должна, да это должна. Так я ему отрезала, как отрубила. Ты говорю у меня сыт-ухожен, как сыр в масле, нежишься. Да тебе такую, как я, разве ж когда найти?
Она толкнула Нику локтем и захихикала, прислоняясь и вытягивая в рассеянный свет руку с длинными ногтями, выставила указательный палец и отмерила на нем большим один суставчик:
- Тем боле, с таким-от прыщичком, как твой.
- Люд! Да ты что, разве можно такое мужчине? У него ж комплекс неполноценности будет навечно.
- Ага. И хорошо. За меня крепче будет держаться.
Она покрутила рукой и растопырила пальцы, снова шепча и укисая от смеха:
- Соврала. Все у него нормального размера, да пусть думает. А решит на других проверить, так я ему… О! – Вскрикнула она и Ника подскочила.
- О! а ты про Осю-Тосю ржачные новости знаешь? Ой, ты же развелась, черт… ну все равно, давай расскажу.
- Это про кокшу с пекшей новеньких?
Ника вспомнила двух тощеньких испуганных девочек, которые пришли прямо из училища и бледно улыбались ей в коридорах «Каразина». А потом, когда через два месяца она приехала к Никасу, то Осю-Тосю не узнала. Обе барышни потяжелели килограмм на десять каждая, облачились в джинсу, немилосердно расшитую гранеными каменьями, и по палубам ходили важно, как королевы, цедя сквозь зубы «драссти» всем женам, кто ниже капитанской и старпомовской. Зато победительно окликали чужих мужей уменьшительными именами, громко смеялись, презрительно поглядывая на некстати нагрянувших жен.
- Первый рейс, не хухры-мухры, – смеялся Никас в каюте, растирая полотенцем шею и бицепсы, – загордились девки. А жрали, знаешь как? Чисто бульдозеры, по вечерам часа три чай конфеты пирожные ветчина…
Так и уехала тогда Ника, унося в памяти две вальяжно развалившиеся в столовой перед теликом фигуры.
- Колясик, – томно вскрикивала щекастая Ося, – побеги малыш на верхнюю палубу, там твои джинсы я кинула сушиться.
- Сережечка, – вторила ей расплывшаяся по креслу Тося, – конфетку кинь, с ликерчиком!

Люда затоптала окурок и сразу же закурила еще одну сигарету.
- Ну, так вот. Я Серому говорю – а шож за дела такие? Чего эти коровы права качают? Ну, ты уехала тогда, а я осталась, отпуск у меня был. Он ржет, да ладно, не бери в голову, то наш нынче зоопарк. Мы их дразним, а они думают – королевы. Я говорю, да мне начхать, что они там думают! Но если кто из них еще раз Ляльке хоть слово скажет, уйди девочка не мешай, так я патлы повыдеру королевские! По одной волосине! Ну вот… утром смотрю – нету Оси-Тоси. Уехали домой в свою Горловку, в отгулы. Думаю, повезло дурам на это раз. Я ж не шутила. А потом, мне уже ехать через денек, и тут бац – идет краля по коридору навстречу. И сразу к Лялечке «ах ты мой котик ах ты моя сладкая папина-мамина дочка!». И мне «ой, Людочка, ой как я рада вас видеть!». Смотрю – а у нее, у Оськи, бланш на пол-рожи! Глаз заплыл, щека фиолетовая. Я, конечно, здрасти, Ляльку дернула к себе и ушла. В каюте Сергуню спрашиваю, а кто же это вашу Осеньку изукрасил? Он как зашелся. А это говорит, наши девоньки дома слишком сильно хвалились, какие они теперь королевы. Три дня хвалились, а на четвертый у подружек нервы сдали. То есть, Верунчик, схлопотали Ося-Тося от своих же подружаек! А главное – такие сразу стали мяххкие, хоть к ране прикладывай! Мне до самого отъезда чуть не в пояс кланялись.
- Ой, мороз-мороз! Не морозь меня! – завел кто-то, и гости грянули так, что крыша на доме подскочила:
- Не морозь меня-а-а-а, маиво ко-оня-а!
- Пойдем, Вер, песни начались. Попоем!
- Я посижу еще. Люд, мне завтра надо бы ехать.
Люда бросила поправлять платье и всплеснула руками.
- Да ты что? Завтра ж самый смак! По родычам пойдем, там-тут посидим. К вечеру сеструху надо на тачке катить, в ставок вываливать, да Ларка хитрая, видишь, в городе осталась. Но все равно, мужики в платья нарядятся, будут дурковать.
И проломившись по узкой тропке через кусты, закончила решительно:
- Послезавтра и поедешь. Тимоха проспится и на станцию отвезет. Или в Бердянск с дядей Михой двинешь.

Следующий день слепился в голове Ники огромным лоскутным одеялом с рваными краями. Застолье утреннее, стоны похмельных мужчин, внезапные песни и громкий смех. Нестройная толпа во главе с аккордеонистом, салютующая бутылками и стаканами, и вот уже застолье у Петрика, потные родители, мать в панике озирающая накрытые столы, отец, что-то рассказывающий сыну, который оглядывался в тоске, кивая стриженой головой и держа в руке неизменную парадную фуражку. Рыдания Насти, что заглушали тоскливые песни. И танец новобрачных, сверкание люрекса на широких плечах невесты и жених в крепких женских руках. Снова переход по центральной улице, крики соседям, что собирались на скамеечках, разглядывая гостей.
Пару раз Ника убегала в детсад и там, надевая белый халатик, с удовольствием возилась с малышней, пока Инна, наспех переодевшись, бежала к пирующим. А после, вернувшись, притаскивала с собой куски жареного мяса прямо в тарелке, вперемешку с солеными помидорами. Пирожные и ломти свадебного торта с каменной твердости сахарными розами. Падала на стульчик и рассказывала Нике о том, что она пропустила:
- Петруха подрался! Ну, я думала, он в первый день еще загавкает, запозднился. А щас – дяде Михе навалял, за то, что Миха плясал с Караваихой. Ну, то так, ему просто подраться схотелось. У нас знаешь, гостей провожают и кланяются «извините, что без драки»
Инна хохотала и совала Нике кусок торта.
- Ты ешь, ешь, тетка Равилька пекла. Они татаре, знаешь, какие вкусные делают сласти. Спать-то где будешь? Хочешь, раскладуху поставлю в кладовке. Сегодня всего трое ночуют, Костик, Машенька да Владик.
- Хочу. В кладовке. А завтра поезд во сколько?
- На станции-то? В пять вечера проходит. На Мелитополь. Поедешь?
- Пора мне.
- Ладно. Ты щас-то побеги, там народ уже переодевается, морды красят. Шо черти! Тимоха у меня ночнушку выпросил, в ней по улицам скакать. У Людки фотоаппарат японский, она потом в городе напечатает фотографий, уй, поржем после!
Инна быстро расчесала короткие черные волосы, вытянула губы, крася помадой и пристально глядя на себя в зеркало, добавила:
- Еще ж Ларка приехала. Класс будет, она ж старше Настьки, ее в тачке повезут выкидывать. И Леонору Палну хотели, да к ней не подступишься. А Ларка тебя искала. Привет, говорит, Веруне от дяди Феди.
- От кого?
Ника совсем собралась остаться в детсаду и снова отправить Инну развлекаться. Но заинтересовалась.
- Какого дяди?
- Феди. Как в мультфильме, прям. Дядя Федор. Твой дядька. Ты иди, Вер, она расскажет. А как устанешь, приходи, я снова сбегаю.
- Я недолго.

Лариса встретила ее как старую подругу, стиснула в объятиях, чмокая красной помадой и гордо поглядывая на любопытных тетушек.
- Верунчик!
Но ее тут же оторвали, завертели и она издалека, смеясь и поднимая руки, на которые соседки натягивали какое-то рванье, только кивала, подмигивая.

Потом была нелепая бешеная скачка по ухабам и рытвинам. Парни катили тачки, в которых подпрыгивали мальчишки, свистя и улюлюкая вслед хохочущей Ларке, она ехала первой, и рядом с редкими камышами ее аккуратно вывалили на желтую полосу песка, а потом гонялись, стараясь загнать в воду, где в панике орали гуси.
Устав веселиться, медленно шли обратно. Повизгивал аккордеон, Лариса шла, скомкав в руке оборванный подол старого платья, весело огрызалась на бегающих мальчишек.
- Догоню щас! – кричала грозно, – нашли перестарка, да я из рейса вам сюда капитана привезу!
- Ларка-капитанша! – орали мальчишки, прыгая и сверкая мокрыми босыми ногами, – капитанша-Ларка!

В доме Элеонора Павловна осмотрела очередной разор и скомандовала:
- Ну, будет! Убраться надо, а к ночи сядем с чайком, уже по-тихому.
- Ма-а-а! – трагически заорала невеста, выныривая из глубины дома, подняла руку с зажатой в ней фотографией, – ма-ма, да что же это? Я чего нашла!
И, суя матери измятый снимок, упала на стул, всхлипывая. Женщины столпились, заглядывая через плечо, толкая Элеонору Павловну в бока. Ларка, оторвав, наконец, мешающий кусок подола, тоже устремилась к матери.
- Покажь. Что там, что?
Элеонора Павловна повернулась к соседкам спиной и отступила, оказываясь рядом с Никой, что стояла у стены.
- Да что. Ничего! Идите, мы сами тут разберемся.
Ника вздохнула. Хотела у Ларисы спросить про дядю, какого-то Федю, но та прыгала вокруг хозяйки, вырывая снимок и, рассмотрев, уставилась на Настю с горестным восхищением:
- Вот. Это. Да. Ну, Петрик, ну, прожига!
Ника посмотрела на снимок в откинутой руке.
Довольный Петрик раскачивал качели, придерживая под спину тонкую девочку с темными волосами, поднятыми, как языки пламени. Прямо в экран летели стройные ножки в туфельках, закидывалось смеющееся личико, руки крепко держали железные прутья.
- Там и число-о-о стоит! – плакала Настя, тыкая пальцем в молодого мужа, что стоял позади, повесив голову, – пока я тут, пока я такая вот, а ты там, с какой-то! Мама-а-а!!!
Элеонора Павловна растопырила руки и, приговаривая, стала толкать уставших гостей на выход:
- Все, леди и джентлемены, пора и честь знать. Погуляли, теперь дайте уж нам самим разобраться. У невесты вон нервочки, устала.
- Устанешь тут, – хихикнула одна из соседок и умолкла, глядя снизу вверх на выпрямляющуюся хозяйку.
- Еще что скажешь? – немилостиво вопросила та.
- Совет да любовь, – поспешно ответила неразумная и удалилась, подхватив под руку качающегося супруга.
Двери захлопнулись, оставляя внутри электрический свет над грязными тарелками, упавшими фужерами и пустыми бутылками. Лариса, оседлав скамейку, прижимала к себе плачущую Настю. А Петрик благоразумно отступил в угол и стоял там, рядом с отцом невесты, поглядывая то на молодую жену, то на тещу.
Элеонора Павловна еще раз посмотрела на зажатый в руке снимок и перевела вопросительный взгляд на новоиспеченного зятя. Глухое молчание встало под люстрой с чашечками в виде тюльпанов. Петрик сглотнул и криво улыбнулся.
- Ма-ма! – вскрикнула Настя, отдирая от себя ласковые ларискины руки, – чего молчишь? Скажи ему-у…
Мама медленно повернулась к дочери и уперла руки в мощные бока.
- Ему? Мамо, значит, должна ему сказать? А ты каким местом думала, когда юбку задирала? Он пацан совсем, ему в армию, а ты значит, хи-хи да ха-ха? Вот теперь ты – жена. Печать в паспорте. Теперь это все – твоя забота, дочка.
- Я объясню, – торопливо сказал Петрик, выступая вперед.
Ника подумала, мимолетно удивившись, кажется, голос жениха она впервые и слышит. Нормальный такой голос и вроде не испуганный. Приготовилась ждать объяснений. Рядом с Петриком глухо покашливал Степан Ильич, делая непроницаемое лицо. Но тут Настя, восприняв совет матери буквально, взвилась над лавкой, отпихивая руки сестры. Лицо ее покраснело и перекосилось.
- Ах, объяснишь? Кобель драный! Слушать не хочу!
Во дворе грозно залилась Джулька. Дальние собаки подхватили лай.
Настя рванулась вперед, выставив руки со скрюченными пальцами, и Ника поспешно отступила за неработающий телевизор, укрытый вышитым покрывальцем.
- В-волосья повыдеру в-вот!
Могучая рука Элеоноры Павловны преградила дочери путь, и та упала матери на грудь, рыдая и грозя мужу белым стиснутым кулаком. Ника по стенке отступала к двери, стараясь двигаться незаметно.
Петрик вскинул круглую голову, сунул руки в карманы военных брюк, и, покраснев, вызывающе ответил на вопли молодой жены:
- Не хочешь, не буду.
Подумал и добавил:
- Пошла к черту, коза.
- Ах-х, – потрясенная Настя оглядела домашних, призывая их в свидетели бунта.
А Ника, приоткрыв двери, выскользнула во двор, освещенный голой лампочкой под виноградной беседкой. На ходу погладила жесткую Джульку и, выйдя за ворота, быстро пошла к главной улице. Ей уже было неинтересно, что там расскажет Петрик, помирятся ли, и что за дядя Федя разыскивал ее в городе. Устала, замаялась, переела лиц и криков, музыки и общения. Какой там семейный ужин с чаем и конфетами!
Она подошла к детскому саду, вспомнила любопытные черные глаза Инны, нянечку Васильевну, что будет шуровать шваброй, замирая, чтоб не пропустить ни слова. И, шепча нехорошие слова, решительно пошла дальше по темной улице, на которой вяло разгорались редкие фонари. Ну вас всех! Ругайтесь, миритесь, сходитесь и расходитесь. А Нике срочно нужно побыть одной. Совсем-совсем одной!
Она лезла вверх по склону. Цепляясь за кустики травы, оскальзывалась и, закусив губу, сгибалась в три погибели, отталкиваясь пальцами от сухой глины. Выше и выше. Собачий лай удалялся, оставаясь внизу. Туда же уходили маленькие далекие голоса, смех, тарахтение какого-то движка и сонное мычание коров. Легкий ветер вырвался с обратной стороны холма, подул на горячее лицо, и Ника засмеялась от удовольствия. Выпрямилась и, отряхивая руки, пошла к торчащему круглому валуну, прогнутому, как огромное кресло. Находя ногами выемки, вскарабкалась и, шумно выдохнув, села, свешивая ноги вниз, по неровному боку скалы, такой теплой, что грела даже через штанины. Глядя на небо, через край полное звезд, оттянула ворот футболки и подула туда, чтоб остудиться.
…Штаны изгваздала за эти дни вконец, хорошо хоть бельишко с собой, да маечки. А то пришлось бы в детсаду постирушку устраивать. Ей вдруг стало смешно и, глядя вверх слипающимися от усталости глазами, она засмеялась. И замерла, услышав снизу сиплый смех.
У ее ног вынырнула лохматая голова. Ника чуть не заплакала, разглядев смутное Тимохино лицо. Нигде нет покоя!
Мужчина перестал смеяться, когда она сурово замолчала. Кашлянув, прислонился к камню у ее ноги, глядя вниз, на редкие огни и черную степь вокруг.
Ей стало стыдно. Тимоха, конечно, дурень, но кажется, не вредный мужик. И какое право она имеет возмущаться, он сам показал это место, оно – его. Может быть, даже больше его, чем она думает…
- А ты чего тут? – спросила осторожно, боясь услышать в ответ пьяное бормотание.
Но голос был вполне трезвым, видимо перед пробежкой с тачками он успел проспаться.
- Да я. Я часто тут.
- Ага.
Они помолчали. А что говорить, и так понятно – приходит, чтоб вокруг посмотреть и – один. Дома, наверняка, все время шум и беготня, бабки, с детьми.
- Ты на Ленку мою похожа, – сказал из темноты Тимоха, – она тоже такая вот, жоп… с фигурой. Пошире, правда будет, троих рожала, ну так, – он поднял руки, изображая какие-то очертания в темном, полном рассеянного света воздухе.
- Ты поэтому сватался?
- Ну да. Чего ржешь?
- Ой. А я думала, ты к каждой сватаешься.
- Та ну. Вон в селухе сто баб холостые, хотел бы, так давно уже привел в дом.
- Так приведи, Тимоша. Пацаны растут без матери, так? Это плохо, очень плохо. Костик твой в саду ночует.
- Ну, ночует, – Тимоха шмыгнул, кашлянул и сплюнул на траву, – у меня смена в пять утра. Еще свадьба эта. Бабка старая уже, а ну не уследит. Пусть он с воспиталкой. То лучше.
- Ну… да, – раздумчиво согласилась Ника.
Опять помолчали, слушая, как сверчки протягивают трели, будто нитки деревянных бусинок через пальцы – ррри, ррри…
- Ленка… Она хорошая. Тебе тут плели, ты не слушай.
- А я и…
- Да ладно. Будто я не знаю, языки, что помело. Ах, бросила, ах, оставила детишков. Бухал я. Сильно. Ну, с работы поперли. Она маялась, на ферме работала медсестрой, получка маленькая. Долги. Потом как-то собралась, у нас тут копатели жили, мужик один снимал комнату. Ухожу, говорит, и старшего с собой забираю. Да если б куда близко, а то на Сахалин. Костик и Санька, пусть значит, у матери ее будут, а Тиму – Тимофей Тимофеич у нас старший, беру с собой. Устроюсь и приеду за дитями. Сил говорит моих больше нету.
Тимоха покопался в кармане, зашуршал, щелкнул, открывая пачку.
- Курить будешь?
- Нет.
- А я закурю.
В темноту полетела спичка, погасла над травой.
- Щас еще ладно, а позжее не кинешь, степь запалится. Ну, вот… получается, вроде я своих сынов не люблю, что ли? Я кулаком себя бамм! Гадом буду, завяжу завтра же! Мотай, говорю, хоть на луну. А я буду с дитями. Клянусь, капли в рот не возьму! И тогда, как устроишься, вот и приехай и забирай. А что? Ну, пусть едет Тимка, выучится. Не как я.
- Поверила она тебе?
Тимоха усмехнулся.
- Ажно вся заметалась. Билеты уже у ней. Тишком взяла. И этот хахаль ее стоит, очками сверкает. Леночка, опоздаем на самолет. Самолет! Я хотел его порвать на шматы. А Ленка кинулась, между нами. Ну что ж я – бить ее, что ли. Пацаны ревут, я потный весь, что-то шибануло внутри, аж сердце прихватило. Ну, думаю, свалюсь, тут-то они Тимку и возьмут. Очнуся – один вообще. Отошел я в сторону, и снова ей – чем хочешь клянусь. Хочешь – матерью своей.
- Дурак ты.
- Во! И она говорит – дурак ты. Я ж говорю – похожи вы. В общем, Тимку схватила, целует и ему – я говорит, позвоню через две недели, и если папка запьет, ты скажи. Приеду и сразу тебя увезу. И ушла. С этим своим. Новым. А я не пил. Ну, год, наверное, не пил. В рот не брал. Позвонила, да. Тимка ей говорит, мама все нормально. Ты там как устроишься, я и приеду. А я не стал с ней говорить. Побоялся – услышу и пойду сразу за водкой. А через год меня скрутило. Такая тоска. Хоть вешайся. Ну и…
- Блин! Ты же поклялся!
- Та…
Тимоха выкинул окурок и фальшиво замурлыкал, притоптывая:
- Тапор и рукавица, рукавица и тапор…
Ника сжала кулаки. Но вспомнила багровую Настю, кидающуюся на мужа. И подышала мерно, чтоб успокоиться.
- А она что? Когда узнала?
- А она и не узнала. Ни разу и не позвонила больше. Видать так мы ей нужны. Правду Петруха говорит – курва. Она и есть…
Ника сползла с камня и, вставая напротив, пихнула Тимоху под ребро кулаком.
- Ты дурак совсем? Не смей так!
- А что? Не лезь, ты!
- Не лезь? Скажите, какие мы нежные! Да какая мать своих детей совсем бросит? А может, с ней случилось что? Не подумал?
- Что случилось? Что?
- Может, она под машину попала! Или… или, упала и забыла все!
- Во-во. Как в кино.
- Какая разница, как в кино или нет!
Ника подступала ближе, задирала голову, со злостью глядя в удивленное лицо:
- Ведь может такое быть?
- Так и что? Мне теперь что?
- Звони! Разыщи. Или поехай, тьфу, поезжай и найди.
- Куда? На Сахалин, что ли? А денег откуда возьму?
Ника мгновение поразмышляла.
- Зачем сразу на Сахалин. Во-первых, она наврать могла. Чтоб ты ее не искал. Может она в Москве застряла. И там бесится, что не ищешь. Или еще ближе где.
- Чего? Чтоб не искал, и чего не ищу?
- Ну, да!
- Э-э, ну ладно. Тем боле – где ж искать-то?
Голос Ники победительно зазвенел.
- Он археолог? Они все друг друга знают. Ну, как вы на работе. Найди других, адреса ж есть? Позвони и спроси. Не знают, как там твоя Ленка, так пусть дадут номер хахаля этого. И адрес! Вот его и прищучишь.
Она отступила на шаг, чтоб не упираться носом в мужскую грудь, скользнула подошвой по склону. Тимоха машинально поймал ее руку, утвердил рядом с собой.
- Погодь. Ну да, это можно. Пална тогда была в райсовете, у нее бумаги. Там наверняка с паспортов списано.
- Вот видишь, – устало сказа Ника, остывая, – только смотри, с водкой и Северухой завязывай. Он для тебя, прям, личный черт какой-то. Ага, щас угадаю, наверное, за Ленкой твоей ухаживал. В школе, да?
- Ну, ухаживал, – угрюмо отозвался Тимоха.
- Божежмой, какие вы дураки бываете. И ты с ним теперь вошкаешься? Да он будет рад, если ты в канаве помрешь.
- Ладно. Не твоего ума. Разберусь я с ним.
И они снова замолчали. Нике очень хотелось еще сто раз попросить, чтоб не пил, не надо! Она смотрела на редкие огни и думала – а сколько же раз просила его Ленка. И без толку.
Тимоха повернул к ней лицо, блеснули глаза в свете наливающейся луны.
- Знаешь. Я вот подумал. Ну, найду я ее. Приеду. И встретит она меня – вся такая нарядная, красивая, с новым мужем, и не нужны мы ей. А? Что тогда?
- Тогда вернешься и будешь пацанов своих растить. Сам. А то люблю-люблю. А кроме себя никого и не любишь. Боишься ты. Вот испугался, что она там жива и счастлива. Бухать и плакать легче, правда?
- Я ж могу и в глаз, – ласково сказал Тимоха, – что ты меня за свинью держишь, а?
- Ну, вот и хорошо. Извини.
- Ладно.
Он помялся и, засопев, обнял Нику за плечи, прижимая к себе. Она шагнула в сторону:
- Вот не надо, а? Я ж тоже не просто так. Думаешь, веселая барышня приехала, да?
– Не думаю. Как раз. У тебя глаза, как у коровы.
- Спасибочки!
- Угу. Когда на забой ведут, по глазам видно, херово им. Хоть и не знают, куда. Ладно. Не хочешь, не буду.
Ника мучительно-сладко зевнула, раздирая скулы. Махнула рукой.
- Пойду я вниз. Спать хочу, сил нет. Ты идешь?
- Еще побуду. Иди уже.
Ника улыбнулась и, осторожно ступая, сделала несколько шагов. Обернулась, остановленная внезапной мыслью.
- Пойдем лучше. А то вдруг ты постоишь и снова к своему Петрухе-козлу. Пойдем вниз, Тимоша. Я тебя домой отведу. А? Ну, что ты смеешься?
- Чертишто! Ну, точь-в-точь Ленка!
Он отклеился от камня и, мурлыкая про топор, бережно потащил Нику за руку вниз.