Глава 11

Глава 12
Ника и внезапные коварства

Небольшой Бердянск был знаком Нике пунктирно, как практически все портовые города, куда она приезжала к мужу. Морвокзал, автобусный и железнодорожный вокзалы, окрестности порта, некоторые рестораны, куда обязательно бегали праздновать приходы и отходы судна, рынок, валютный магазин, универмаг, да нечастые прогулки по центру. Летом пару раз на катере уезжали небольшой толпой на косу, где длинные пляжи светлого песка были очень похожи на пляжи Южноморска. И все время – вместе, Никас одну ее никуда не отпускал.

Унылая и голодная, Ника шла по знакомым улицам, стараясь не уйти от порта далеко. Тут они ели мороженое – Никас закапал сладким новую рубашку с кнопочками. Потом Ника обрезала длинные рукава и смастерила манжеты с погончиками.
А тут вдруг купились ей замшевые черные сапожки и полдня они таскали длинную картонную коробку, потом забыли ее в кафе и возвращались бегом, чтоб Никас не опоздал на вахту.
…Дорога на рынок, там покупали огромные розовые персики, и полированные до искры яблоки совершенно белого цвета, хрустящие, как сахарный иней, никогда больше Ника не видела таких. А в магазине «Океан» закупили как-то пять кило мороженых кальмаров, что одни громоздились неопрятной блестящей горой на жестяном прилавке. И матрос Юрчик торжественно жарил их на камбузе, возя сковороду по огромной плите, напялив маску для подводного плавания и длинные резиновые перчатки выше локтей. А все сидели в столовой вокруг телевизора с видиком и кричали ему в открытую дверь, что противогаз было б лучше.
Бродили с Никасом, отмахивались от тополиного пуха, смеялись, глядя по сторонам, и весь мир улыбался им – молодым и счастливым.

А тут… Ника остановилась напротив темной незаметной двери с маленькой вывеской. Точно! В этой кафешке продавали дивные сардельки и стакан горячего молока к каждой порции.
Она вошла в полутемный зальчик, повела носом, и с радостью купила – именно такие, как пять лет тому – толстые, сочные, в лужице натекшего с них бульона, две сардельки.
И – молоко.
Стоя у высокого пятачка столика, ногой придерживала сумку, кусала сардельку и запивала молоком, глядя на яркий экран улицы в раме большого окна. И только начала вторую, чувствуя, мир на сытый желудок становится ласковее и проще, как по тротуару проплыла знакомая фигура, угловатым жестом поправляя прямые выбеленные пряди.
- Люда? – Ника схватила сумку и, кособочась, выбежала, жмурясь от яркого солнца, – Люда!
Догнала на перекрестке, еще раз выкрикнув имя. Та обернулась и, удивленно поднимая широкие брови на деревенском крупном лице, обрадовалась:
- Вероника! А ты чего тут? А я слышу, кричат, ну не подумала что ты, ой, а это ты.
- Я…
- Жаль, не успели да, в кабак не успели. Я сегодня в справку звонила уже, ночью будут в Жданове, Серега, наверное, спишется в отгулы, прикинь, я могла б и не ехать. Ну ладно, прогулялась и бонный ваш посмотрела. А ты чего тут-то? А Коля где? Сергуня сказал…
И спохватившись, торопливо поправилась:
- Да не сказал, не успел. Не до вас было-то Мы с Серым как заперлись в каюте, так я чуть свой автобус не упустила.
Люда смущенно, но довольно гыгыкнула, щуря светлые глазки. Была она широка в кости, деревянна в движениях. И все привозимые радистом Серегой импортные тряпки сидели на ней, как деревенское платье с подоткнутым передником. Работала в поселке заведующей молочной фермой, и Серега ее был оттуда же, из Николаевского. В ресторане как-то смеялись они – оба широкие, нескладные: да вы ребята приезжайте, то ж ваш поселок, именной Колькин, будете там главные.
Ника поспешно проглотила недожеванный кусочек сардельки. Значит, Люда на «Каразине» была, но говорит, что Никаса не видела. Немудрено, если его там не было. И даже Серега ей ничего не сказал. Ну, может быть, может быть, не сказал… А может?..
И вдруг что-то внутри перевернулось, то ли от вовремя съеденной сардельки, то ли от вида Люды, что старательно улыбалась, настороженно посматривая из-под длинной редкой челки, вся одетая в новые, свежепривезенные из рейса тряпочки. И Ника, скроив страдальческое лицо, ответила негромко:
- Ушла я от него, Люд.
Улыбка застыла на широком лице, потом медленно сползла, уступая место сочувственной гримаске. И вдруг появилась снова – уже сострадающая, но немного торжествующая.
- Ага. Значит, знаешь, да? Фу, ну, я, прям, извелась вся. Ехала когда, думаю, как с тобой теперь говорить-то? Шампанского вон, сколько вместе выпили. Даже поплакала и Сергуне говорю – ну как я буду, как? А он заладил – та ничо, ничо, обойдется. А я тебе вот что скажу! Правильно сделала!
Мимо проехал автобус, хлопнул дверями на остановке и Люда, дернувшись следом, с сожалением проводила его глазами.
- Слушай. А ты чего тут-то? Я вот приехала квартиру посмотреть, у меня сеструха подалась в техникум, а мать ее с сожителем свалила к родычам, на севера, на месяц. А мне ключи оставили. Тыж все равно, Людочек, мотаешься, ну, заехай, посмотри. А меня девки сегодня ждут, бывшие с кем училась, так мне надо поехать, на квартиру-то. Одеться.
Ника открыла рот и медленно закрыла снова. Все силы уходили на то, чтоб стоять и чтоб не стошнило на солнечный тротуар съеденной в кафе сарделькой. Значит, все так и было, как у всех. Значит, муж изменял, и знали об этом все, кроме нее. А она приезжала, кидалась на шею, смеялась, с женами по вечерам болтала. И в рестораны вместе. А они все это время смотрели на нее и знали. Знали!
- А? – подтолкнула ее Люда. И затопталась по плиткам туфельками с золотыми кантами.
Ника пожала плечами. Выдохнула. Скривилась, пытаясь улыбнуться.
- Ага, – растолковала телодвижения Люда, – я ж понимаю, ой тебе щас парши-иво. Я с первым, когда разводилась, ваще не видела не слышала ничего, наверно с год. Нет, с полгода, наверное, та тьфу, лучше и не вспоминать. Я вот что подумала. А давай с нами, а? Как раз одни девки, Вер. Посидим, музычку послушаем, ну там, поспели вишни в саду у дяди вани… Я знаю, оно полегчает, точно! А потом уж свои дела пойдешь делать. Если что, переночуешь со мной у сеструхи. Поехали?
За спиной Ники ворочался порт, смыкаясь с морвокзалом. Там качалась комета, пустая, и может быть, через полчаса она повезет Нику в Жданов. Там она увидит Никаса. Скажет ему… А если он и сейчас там не один? А с кем? Какая она, откуда, кто?
- Вот и нормально, – Люда снова правильно растолковала безмолвный Никин кивок, и крепко схватив ее руку, поволокла к остановке, – щас придет автобус и сядем. А то потом фиг уедешь, редко туда ходят. Это новые дома, на том конце города. Ты, Вероничка, не падай духом. Ну, с кем не бывает, а уж с нашими козлами – да сплошь и везде.

В полупустой, заставленной по стенам нераспакованными коробками квартире голоса отдавались гулко, отскакивая от белого потолка.
- Кооператив, – гордо сказала Люда, прыгая на босой ноге и стаскивая пальцам тесную туфлю, – вишь, какой ленолем постелен, квадратами. Семь лет в очереди стояли, теперь еще полжизни платить будут. Но все равно, класс, я считаю. Сюда ставь кроссовки. Я тебе тапки найду.
Она прошлепала большими ступнями в комнату, распахнула балконную дверь, крича оттуда:
- А в той комнате – лоджия. И кухня большая, хорошая кухня. Мы с тобой сейчас кофейку, я привезла, индийский. И ликер есть. Мне еще Сергуня выдал три бутылки «Абу-симбела», но то домой повезу, папке и на подарки. Да Серый говорит, гадость. Ты не пила его, а?
- Нет.
- Ну и правильно. У нас вот сладкое, как раз бабское.
Выскочила из комнаты, шлепнула на пол тапочки, другой рукой прижала к себе плечики с позолоченным трикотажным платьем.
- Во! Из Турции. Мокрый трикотаж. Смотри, какой, прям, правда, как водой намочен. Надену сегодня. Давай сумку, сюда вот, где коробки. Умыться пойдешь?
- Да.
В ванной Ника открыла кран и села на край ванной, глядя на блестящую щеколду.
- Тебе сахару сколько? Три или пять? Ну, я четыре покладу. Сергуня рассказывал, в Турции без сахара пьют и чашки крохотулечные. Еще дают стакан с водой. Пьешь и запиваешь, пьешь и запиваешь. Жалко, мы туда с ними не ездим, да, Вер? Ой, фу. Болтаю, как дура.
Ника встала и, наклонившись над раковиной, методично умылась ледяной водой. Осмотрела себя в тусклом зеркале – свет она включить забыла. Из потаенной глубины на нее смотрела бледная молодая женщина, как показалось Нике – вполне спокойная и очень даже ничего себе. Странно. Мир должен бы перевернуться, а он стоит себе. И даже с ней с виду ничего особенного не случилось. Может, случится позже? Когда размякшая от сладкого ликера Люда одарит подробностями? Расскажет о том, на кого Никас променял свою пышноволосую жену, которая как набрала после родов восемь лишних килограмм, так с ними и сражается вот уже четыре года… Наверное, новая любовь Никаса до невозможности стройна и ослепительно прекрасна. А еще умна, говорит на десяти языках, у нее отличная работу с миллионной зарплатой.
Резкими движениями растерла горящее лицо жестким махровым полотенцем. И еще раз странно… Вместе с щемящей пустотой подходило, заполняя ее, ощущение свободы.
- Атос, – шепотом сказала она отражению в зеркале, и спросила, уточняя, – Атос?
Неужели из-за него? Неужели влюбилась так, что готова все потерять, только бы заполучить возможность закрутить с ним любовь?
Притихла, надеясь услышать ответ.
- Вероника? – встревоженный голос прозвучал у самой щеки за тонкой почти картонной дверью.
- Вероника, ты чего там молчишь? Ты там чего?
- Выхожу.

В кухне села на новенький табурет, вытянула ноги и приняла в ладони чашку с дымящимся кофе. Люда в криво запахнутом халате подмигнула ей, подымая рюмку с красным тяжелым ликером:
- Чин-чин?
- Чин-чин.
- Пьем быстро. Да помоемся и одеваться. Девки в восемь ждут, у «Пролива»
- А я платье не взяла. В джинсах пойду.
- О! – Люда брякнула на стол пустую рюмку и подняла палец, – о! Щас!

И пошлепала в комнату, подбирая расхристанные полы махрового халата.

Солнце светило в кухонное окно, устав за целый день нагревать крыши домов и улицы, смотрело ласково и спокойно желтым большим глазом, просвечивая маленькие рюмки и фигурную бутылку с тяжелой рубиновой сердцевиной. Тянуло длинные тени от сахарницы и чашек. Ника повертела в руке свою, усмехнулась. Сервиз «Мадонна», с картиночками на боку и поющим кофейником – наклоняешь, а он звенит медленными переливами. Сколько таких унесла она крикливым бабам в комиссионки? Вместе с картонными глянцевыми коробками, в которых плыли по пластмассовой подставке аляповатые золоченые гондолы. С легкими огромными пакетами, где сложенные, дремали на плюшевых пледах лупоглазые пантеры и львы («одеяло с тиграми», говорил Никас). И дома ничего не оставалось, потому что все в копейку, все на будущую их дивную настоящую жизнь, которая наступит потом-потом. Ника из-за мадонны и тигров особо не переживала, разве что неловко было временами – все мужья тащат в дом, стараются, чтоб было уютно и красиво, кто как умеет, а у нее – Клавдия Сергеевна со сберкнижкой.
Она поставила чашку и, потянувшись, взяла кофейник, пустой – Люда наливала из чайника. Наклонила. Тилинькнул встроенный в донышко колокольчик.
- Вот!
Хозяйка в дверях ковыряла хрустящий прозрачный пакет. Стряхнула его, разворачивая серебристо-стальное платьице, потрясла в руках, любуясь, как солнце побежало по складкам мягкими бликами.
- Сеструхе везла. А та раскабанела, ой! Ну, у нас кость такая, с восемнадцати в тело входим, худей не худей. Мне ж нормально, я знаю – мужики любят, когда есть за что подержаться, а эта лахудра истерику закатила. Ей это платячко щас разве на нос только натянуть. Иди, иди мойся, и меряй. И туфли там на диване, новые. Я в вашем бонном схватила. Думаю – продам дома. Может, размер твой, а?
Стоя под горячим душем, Ника еще раз вспомнила комиссионных теток и подумала с огромным облегчением, теперь уже не надо будет в очередях толкаться.
А через полчаса стояла перед высоким зеркалом, ошарашенно разглядывая подол, еле закрывающий задницу, и туфли на шпильке, с гранеными камнями на носках. Повернулась, по комнате запрыгали веселые зайчики.
- О-о-о! – восхищенно заголосила Люда, полулежа на диване посреди пакетов и развернутых бумаг, – о-о-о, Вероничка, ну просто звезда экрана! Вот у кого фигура! Ноги! Колька твой дурак дураком. Какого рожна ему еще надо, скажи? Да он тебя на руках бы носить, да со всех сторон мусолить!
Ника как раз собиралась от платья отказаться, и туфли с брильянтами немедленно снять и забыть. Но передумала. Взбила волосы попышнее, укладывая каштановое облако по плечам. Сказала равнодушно:
- От добра добра не ищут, так же вроде. Наверное, нашел получше. Он мне все рассказывал, что толстая. Я ж до родов весила сорок шесть кило. Теперь вот пятьдесят два.
- Ну! Бараний вес! То Сергунька говорит на наших бурсачек – бараний вес! И плюется. Не верь! Врал, чтоб ты дома сидела. А эта, что приезжала к нему, она тебя толще. Зуб даю толще.
- Красивая хоть? – Ника переступила каблуками, следя чтоб не покачнуться.
- Ну… я ее и не разглядела толком. Сергуня меня как раз провожал, а они на проходной. Это зимой было. Я еще думала, жалко, Вероника не приехала, вот скука, в кабак с мотористовой Валей. Ну, я на проходной до Коли – поздороваться, а мой меня боком-боком, та падем уже!
Она легла навзничь, вперила косящие глаза в потолок. Закинула белую мосластую ногу на спинку дивана.
- Устала я бегать сегодня. Ну, я даже не поняла сперва, что они вместе. Гляжу, он у нее паспорт взял и вахтеру сунул. И тот, значит, кивает, нашел, в списке. И прошли они. Она хлоп под ручку его, идут, прижимаются! А мы наружу. Я через стекла смотрела-смотрела, но далеко. Так я на вокзале Сереге все мозги выела, а ну, рассказуй! Я вам всегда аж завидовала. Вот думаю, как в кино – идут за руку держатся, смеются. Мой жеж как вчистит вперед, поспевай за ним.
Она вдруг замолчала, обратила лицо к большим деревянным часам с медными палочками цифр.
- О, мне надо одеваться! Девки ждут.
Слезла с дивана и быстро ушла, на ходу стаскивая халат. Закричала через шум воды:
- Там на коробке с телевизором косметика, если надо тебе. Сверху набор, «Пупа», его можно.
Ника взяла глянцевую овальную шкатулочку, раскрыла, невидяще глядя на цветные квадратики теней, веселое зеркальце и палочку из тюбиков помады. Села на диван, кладя коробочку на колени. Вот тебе, Никуся, подробности, которых ты хотела. Вел так же, совал паспорт, и шли мимо кранов, и рельсов, смеялись. И в ту же самую каюту приводил ее. И там…
- Скотина, – сказала, глядя на неухоженную комнату сухими глазами, – ах ты скотина, гад, полный гад.
Ну что ж. Хорошо, что Людка встретилась. И хорошо, что они идут в кабак. С девками. Ника покажет этому козлу, какая она толстая, да никому не нужная. Отлично! И платье есть, и камни на туфлях, да черт с ними, главное – сверкают.
И когда они спускались по гулкой лестнице, пуская по серому бетону цветные зайчики, одна в золотом, другая в серебряном платье, лицо у Ники было спокойным и даже почти веселым.

***
Ресторан находился на третьем этаже гостиницы, распахивался от лестничной площадки с кадками фикусов – стильным залом с редкими столиками, окруженными стульями с высокими деревянными спинками. «Девки» встретили их радостным гомоном – все трое похожие на Люду как сестры – большие, мосластые, с широкими деревенским лицами. Кивая, проговорили имена – Таня-Света-Оля, Ника, махнув в себя фужер янтарного вина, тут же забыла, кто из них кто, и просто улыбалась, салютуя высоким стаканом.
Надежды узнать от Люды подробности о Никасовом романе испарились, растаяли вместе с облаками сигаретного дыма – все дамы дымили, толкая окурки в стеклянную пепельницу. Накрылись плоскими тарелками с салатом и не смогли пробиться через блеющий голос ресторанного солиста – мужчины крепко в возрасте, который, тыкая себе в лицо микрофоном, зажатым в руке, обтянутой блестящим рукавом, старался, копируя модное:
- Белые розы! Белые розы!
…
- Снег и морозы!

Поворачиваясь к залу сверкающей спиной, осторожно подпрыгивал, экономя силы, помахивал микрофоном ансамблю.
Дамы за столом вскрикивали, совали сигареты в пепельницу, а позже и прямо в тарелки, и грохочущим табуном уносились плясать. Сверкали зубы, мелькали коленки, пылали в ярком свете танцевальной площадки покрасневшие от выпитого щеки. И Ника тоже срывалась со стула, и тоже мелькала коленками, с упоением вколачивая в твердый пол каблуки. Тяжело дыша, возвращалась на место. Падала, присасывалась к бокалу с газировкой. И, поднятая мужской рукой, вскакивала снова. На предупредительно затемненной площадке топталась, отдыхая, бросив ладонь на чье-то плечо.

- Зеленоглазое такси, о-о, о-о! -
старался певец, равнодушно глядя сквозь горячую толпу.
- Притормози-притормози!

В залитом медицинским ярким светом туалете Ника ждала, когда освободится кабинка, а после, поправляя колготки, разглядывала в огромном зеркале белое лицо с щедро накрашенными тенями и черными копьями ресниц. Взбивала волосы и выходила в мелькание цветных пятен, пробиралась к столику, в шуме очередной песни открикиваясь от мужских предложений.
Ей не хотелось выделять ни одного лица. Пусть они все будут просто мужики. Усатые, бритые, с седыми висками или взлохмаченными темными стрижками, с мятыми рукавами белых рубашек, расстегнутыми пиджаками, в джинсах и брюках, потерявших наглаженные стрелки. Не надо ей сегодня ничьих имен и лиц. Хватит. А вот бежать по мужским одобрительным и восхищенным взглядам, улыбаться очередному приглашающему, мысленно отмечая – ага, вот еще один танец, и вот толстую никому не нужную снова пригласили, а тут даже двое договориться не могут, – это в самый раз…

- Париж, Париж, мой славный друг! – устало заревел певец.
И Ника тоже как-то внезапно устала. Пробралась через горячие прыгающие тела к столику и села, положив на скатерть дрожащие руки.
- Что ж вы дэвушка сидите? – за плечом пахнуло потом и одеколоном.
- Я мужа жду, он за мной едет.
Невидимка гмыкнул и запах, слабея, исчез. Ника не повернулась. Какая тоска! Напиться бы вусмерть. Но страшно, Людка вон уже в дупель и подруги ее тоже. А еще возвращаться.
Вдруг ужасно захотелось к Атосу, в его неизвестную квартиру, выходящую окнами на длинный каменный забор порта. Сидеть на диване, подобрав ноги, в мужской рубашке с подвернутыми рукавами. Пить остывший кофе из фаянсовой кружки и слушать, как он, сидя на старом ковре, перебирает струны гитары, улыбается ей, наклоняя голову, и сам вслушиваясь в тонкое дыхание струн. Да что она делает здесь?
Из мелькания цветомузыки возник официант, положил на край стола листок и телепортировался к соседнему столу, нагибаясь к плечу громкой дамы, что тут же схватила его за рукав.
Ника подтащила к себе счет, всмотрелась. Ничего себе! Пощупала висящую на локте косметичку. Рядом бухнулась на стул Люда, обмахиваясь салфеткой.
- Классно как попрыгали! Что там, покажь. Ага, двести. Ну как раз по сорок с носа.
Ника вынула из сумочки смятые бумажки, протянула и Люда, кивнув, забрала, суя к себе в кошелек.
- Щас девки придут, закажем еще пузырь шампанского, да будем собираться. Еще ж за такси платить. Оля-Света тут рядом, а Танюху надо довезти, ну и мы с тобой. Эй!
Официант возник и выслушал Люду. Собрался уходить, но тут уже Ника поймала его за рукав.
- У вас телефон-автомат есть тут? Межгород.
- В пальмовом уголке, – официант изящно махнул рукой в дальний конец зала.
Ника встала и, покачиваясь, пошла мимо столиков. Прошла сумрачный «пальмовый уголок», где рядом с низкими столиками теснились большие мягкие кресла, а в них сидели парочки, дымя и целуясь. Обнаружила у дальней стены стеклянную кабинку и дремлющую тетку с ящичком жетонов. Купила несколько, отдав последнюю купюру, и вошла, плотно закрыв тяжелую дверь.
Шум умер, остался снаружи. А внутри, где висел на стене таксофон и под ним – жестяная полочка, было тихо и мрачно. Ника помедлила и набрала номер Тины. Ну и пусть ночь. Тина сама сказала – звони в любое время. Она просто спросит, как там Атос. И расскажет, что завтра она приедет обратно. Пусть Тинка скажет ему – у них будет целых пять дней. И ночей. Вот пусть так и скажет – про ночи. Не нужны Нике рестораны, не нужны валютные магазины, пусть другие бегают покупают всякие туфли и купальники с камнями на сиськах.
В трубке гудело, потом заикалось и гудело снова – уже повыше тоном. И когда Ника уже собралась ее повесить, жетон с щелканьем провалился. Мужской голос, странно знакомый, смеясь в сторону, с деланной важностью сообщил ей:
- Вы позвонили в отель неистовой стр-расти. Если у вас хватило совести оторвать мужчину от женщины – говорите!
- Дыма, – послышался приглушенный голос Тины, – не ерунди, дай трубку! Может, по делу!
- Среди ночи? – резонно возразил голос и Ника, холодея, узнала его. Атос.
- Что молчите? Тина, возьми, не иначе мой соперник тебя жаждет.
- Дурень ты, Дымище. Алло? Алло, кто это?
В голосе Тины слышались заинтригованные нотки.
- Тина, – растерянно сказала Ника. В трубке пискнуло, и она сунула в щель второй жетон.
- Это Ника. Я тебе звоню… звоню, вот…
- Вот черт, – низким голосом сказала Тина, – да подожди, не лезь. Ты где? Что случилось? Ты в порядке?
Ника сделала паузу и вдруг расхохоталась в трубку.
- А… – растерянно сказала Тина, – да ты бухая, что ли? Ника, немедленно говори, где тебя носит? Ты нашла Николая?
Ника молчала. И вдруг, что-то поняв, наверное, увидев лицо Атоса, там рядом с собой, когда он услышал имя Ники, Тина медленно сказала:
- Вот черт. Черт! Слушай. Не бросай трубку только. Вероничка, я же думала, ты и Данька. А ты… Ну, блин, как получилось-то. Не знаю, что и сказать.
- А ничего не говори, – Ника положила трубку на рычаг и с силой прижала, почти повисая на нем.
Ах, гады. Да что ж творится в мире? Этот, за руку хватал. Смотрел барашком. А Тина? Как она могла?
Пнув стенку, Ника вылетела из кабинки. Проскочила пальмовый уголок, бросив на ходу умоляющему крику «дэвушка»
- Да пошел ты!
И, не возвращаясь к столику, ввинтилась в толпу танцующих. Оскаливаясь, подняла вверх руку, с зажатой в ней сумочкой. И заплясала, вскидывая ноги.

- Чин-чин-чингис-хан! -

орали музыканты, дергая струны, гремя барабанами.