83. Грань бесконечности
– Почему ты ушла? – он рвался вперед и почти проваливался в желтоватую пелену, встряхивая головой, в надежде, что это лишь пелена его слез, скрывающая висящее на стене тело. Но мягко принимая, пелена отталкивала и он, еле удерживаясь на ногах, снова бился, разводя руки и пытаясь скрюченными пальцами прорвать помеху. Желтое стекло, вставшее стеной, отгородило его от пещеры, которая одновременно была внутренностью студии и там, за ней все переплеталось, показывая огромные цветы и между ними вдруг знакомую изогнутую кушетку, колыхающиеся на дальних окнах шторы, открывающие неровные каменные стены, увитые яркой зеленью. Не слышались звуки: стоны и шипение стихли, может быть, тоже биясь изнутри в мягкую преграду.
Навалившись на желтую муть, Витька застыл, покачиваясь, напряженно пытаясь услышать. Мелко стучала в висках боль, билось сердце, шумело в ушах и в самом центре головы зудело тонко и режуще – беспомощность пела свою нестерпимую песню.
– Потому что надеялась уберечь тебя.
Он выпрямился и оглянулся на пустое пространство, оставленное ему: распахнутые двери студии, за ними насмешкой – его лестничная площадка и темно-красный старый дермантин на двери в квартиру. Голос Альехо звучал в голове и Витька, снова вглядываясь в шевеление за желтым туманом, спросил еще:
– Но ведь глупо! Что она могла сделать там, без меня, что? Вот и…
– Всегда есть надежда…
Он снова налег на преграду, выдыхая и стискивая зубы, чтоб усилие было большим. Будто пытался в одиночку сдвинуть дом, двигая его плечом.
– Ты один, – напомнил ему голос.
– В-вижу, мать твою!
За преградой что-то происходило. Он не мог толком увидеть, что. Всплескивал свет и мельтешили тени, то медленно, а то вдруг кидаясь резко, как напуганные. И всякий раз сердце останавливалось, потому что до того, как появилась пелена, он видел достаточно, чтобы бояться. И помнил. Все его сны и все, что случилось на зимнем берегу Азова, в черной пещере Эдема – пришло и вкручивало в виски страх за то, что может случится там, в нескольких метрах. Или уже случается? Он видел силуэт, рывками проходящий между яркими пятнами, видел черные штрихи змеиных тулов и тени людей по краям пещеры. Что-то менялось внутри, стена становилась прозрачнее. Но не потеряла крепости. Жадно глядя внутрь, он шарил руками по мягкой поверхности, переступая то в одну сторону, то в другую, в надежде, вдруг где-то найдется слабое место, вдруг…
…Она шла к мастеру. Потому что он был для нее всем. Водой и хлебом, бесконечным счастьем и черным отчаянием, птичьими стаями радостей и громоздкими тучами темных печалей. Пришел спасти ее. Бился. Теперь ее очередь…
– Акут… Акут!!!
– Аа-шши… – отзывались черные провалы и маленькая мысль юрким болотником ввинтилась в ее мозг. Что-то было не так. Пока она шла, спотыкаясь, огибая валуны с распятыми на них телами и краем глаза видя, как сгибаются оборванные фигуры рабов, мерные вздохи потолка усиливались, будто торжествуя.
– Акут… – оттолкнула рукой что-то, мешавшее ей пройти. И замерла, услышав тихий плач. Обок сидел Мерути с отброшенной пустой чашей. Опустив голову, вытирал рукой нос. И даже в макушке его, еле видной за сплетающимимся змеями, было такое отчаяние и безнадежность, что, подняв ногу для шага, она не сделала его.
– Мерути… Пойдем, – протянула руку. Но мальчик, не поднимая головы, покачал ею.
– Мама, – сказал тихо в коленки, – и Оннали…
Они находились по разные стороны от ее пути и обе, выгибаясь, смотрели. Дочь – с ненавистью. Мать – переводя взгляд с лежащего тела мужа на Найю, с черной болью в глазах.
Найя присела на корточки:
– Я… я вернусь сейчас. Эти ничего тебе не сделают, я… Я скоро…
Говоря, упорно смотрела на макушку мальчика, боясь увидеть то, что начиналось вокруг Акута – шевеление тел, взметнувшиеся концы напряженных хвостов. Внутри заныло от яростного нетерпения.
– Да… – голос мальчика был мертвым и сухим. Он протянул руку, нашаривая отброшенную чашу. И Найя, выпрямившись, обвела колыхания длинных тел ненавидящим взглядом.
– Вы!!! – голос метнулся и тяжкое дыхание потолка прекратилось, будто его выключили.
– Вы! Твари без сердца! Не трогайте их! Не смейте их мучать!
Капала вода у стен. Тихо, без голоса стонал кто-то, произнося одно “х-х-х” пересохшей глоткой. Ярость плыла в голове Найи и, казалось, освобождала что-то внутри, будто и там всю жизнь были прилажены стальные захваты. Стронувшись с места, освобожденное сознание заскользило медленно, пробуя силы, и – все быстрее…
– Выбери, – голос в голове был ясным, без шелеста и шипения, но не человеческим. Ни единого оттенка чувства в нем, хотя не был он мертвым.
– Смотри на них, Вамма-Найя и выбирай. Муж? Ребенок? Или девочка? Женщина, ее мать? Или? Кто еще тебе дорог?
– Я… – она глянула на Акута и увидела, его почти не видно под шевелением тел. Худые ноги, показываясь из-под мелькания хвостов, дрожали. Пискнул, захрипев, Мерути и она, бросившись к нему, сорвала с шеи мальчика тонкую жесткую змею. Согнув, сунула к лицу и перекусила, отбрасывая искалеченное тело.
– Аа-шши, – мерно вздохнул потолок.
– Мне нужны все! Все они!
– Они? – в голосе не прозвучало удивления и насмешки, но Найя поняла, что они там должны быть, – эти?
И, будто карандашом на бумажке, начертано было поверх слова презрение.
– Посмотри на них, светлая Найя…
Черный потолок вспыхнул и поплыли картинки, прозрачные, проходя через измученные тела, как цветной туман. Варайя, с топориком над затылком Коры, Мененес, отдающий Владыкам женщин и детей, Кайру, наказывающий жену день ото дня все сильнее, с улыбкой на треугольном лице, Меру, отводящий глаза от уходящей Оннали…
– Хватит! Мне ваше кино – до лампочки. Они все должны жить. Сами. И сами страдать и понимать что-то потом. Я не выбираю!
– Тогда они будут умирать, один за другим. Из-за тебя. Акут… Мерути… Онна…
Но слушая, она уже смеялась. Потому что внутри себя летела, сильно и мощно и полет кричал ей в уши, – ты, ты можешь, Найя, ты поняла это и не испугалась! Ты летаешь!
И, держа маленькую руку Мерути, она закричала, радуясь своей силе:
– Никто не умрет! Никто!
Путь Воды всегда неизменен, сколько бы и каких преград не возвели на его пути. И, чем дольше воде преграждают путь, тем большую силу имеет она, вырываясь на свободу. И, если вода, скопившая силу, вырывается, осознав ее, все меняется. Потому что ничто не может противостоять Дару, когда он принят и осознан.
– Я так сказала и я знаю, что говорю! Все должны жить и страдать, радоваться и бояться. Все!
– Аа-ш…, – сказали черные дыры и, захлебнувшись, смолкли.
Тишина походила на темноту, без единого звука-звезды. Только мерно капала пещерная вода, найдя свой путь. И в тишине раздался голос Оннали:
– Мерути… попей сам. Отдохни. Я подожду.
Мерути поднял голову, держа в руках пустую чашу. Зазвенели бронзовые браслеты, сваливаясь с запястий и щиколоток девочки. Сползая с камня, она ухватилась за расцарапанную ногу, но тут же выпрямилась и шагнула. К матери.
А из дальнего угла выступила согнутая фигура в рваной набедренной повязке. Оглядываясь на пролом в стене, ведущий в соседнюю темную пешеру, худой и бородатый Койсу шел, с трудом делая шаг за шагом, отдаляющие его от Леи. Протягивал мальчику зажатый в руке сосуд с узким горлом. Вскрикнула его Леи в темном зеве пещеры, но он, замерев на мгновение, тяжело выдохнул и снова пошел, исступленно глядя перед собой.
– Воды… тебе…
Протянув грязную руку, Мерути взял тыкву. Стукнувшись об пол, пустая чаша упала с его колен. И звук ее утонул в сплошном звоне и треске рассыпающихся захватов. Люди сползали с камней, ранясь о стальные прутья, падали, поднимались и подхватывали тех, кто валился на них сверху. Не разбирая, кто свой, кто чужой.
– Акут! – мастер хромал ей навстречу и Найя заплакала, закрывая лицо руками. А потом, смеясь, привалилась к его груди, так что он чуть не упал и, обхватила руками, сильно-сильно.
– Идем! – она оглянулась и крикнула:
– Идемте! Все-все, идите жить. Сами!
– Аа-шши, – вдруг мерно вздохнул потолок. И задышал, пульсируя темнотой:
– Аа-шши, аа-шши…
Найя замолчала, отрываясь от мастера, только рукой сжимая его пальцы. Посреди камней шла битва, почти безмолвная, но яростная. Наступая на хвосты, подтягивая к себе длинные тулова, люди, сжимая змеиные шеи, били их головами о камень, вгрызались в цветную кожу, топтали и резали обломками браслетов. Тяжелое дыхание бывших рабов вплеталось в мерный звук черных провалов.
Найя зашарила глазами, разыскивая, и увидела свою Ноа, над головой которой оборванный мужчина поднял камень. Отбросила руку мастера.
– Не смей! Вы – люди!
– Они твари, они…
Кто-то прокричал, задыхаясь, и застонав, упал, захлестнутый живыми петлями, дергая ногами в судороге удушья.
– А ты думала, все закончено, светлая Найя? – в голосе было сожаление вперемешку с грустью, которое она сама начертила там, где ему должно быть. И она ответила:
– Нет. Никогда ничего не кончается. Просто один из циклов идет к завершению. Так?
И голос ее, предназначенный уже для всех, метнулся под своды:
– Оставьте их! Они имеют право жить. Так же, как мы.
– Нет… нет! Нет! – ответы прыгали, как прыгают по стенам отсветы огня. Но Найя уже бежала к упавшей Ноа. Заслонив ее, выставила перед собой руки. Ее слова падали, как падают огромные валуны, загромождая ушелье:
– Никто никого не убьет. Вы научитесь жить сердцем. А они, они подарят нам разум. И это часть мира. Необходимая часть!
Черные дыры смотрели с высокого потолка, и если бы кто-то смотрел на них, то видел бы, как расширяются они, готовясь принять новую порцию силы. Но все смотрели на Найю, стоявшую перед женщиной-змеей. И молчали. Молчали и змеи, застыв в безразличном ожидании участи или приказов.
– Аа-шши, – медленно вздохнул потолок и чей-то камень с чавкающим хрустом обрушился на голову зажатой между колен змеи.
– А-а-а!!! – крик поднялся и завеса перед Витькиным лицом колыхнулась, показывая ему в замершем мгновении то, что случится сейчас. Здесь, в мире, как в зеркале содержащем в себе все миры: Мененес, плящущий на мертвом Меру – получившем по заслугам; длинные тела, изорванные в клочья – за то, что делали, по заслугам; лица, враждебно повернутые к той, что защищала чужое, и новые камни в руках, познавших свою силу, поднимались. И ей – по заслугам! А там, за ней – еще чужие, от которых неизвестно, чего ждать. Висящая на стене, чужая. И – Ноа. Те, кто вчера еще были змеями и посмели пытаться стать людьми…
Всем, по заслугам!
– А я тут! Один…
Витька оглянулся затравленно, скользя глазами по привычным предметам. Упавший штатив, скомканные в углу цветные тряпки, сунутая на старый стул фотокамера. Не та, которой работал все последние недели. Простенький аппаратик, что перекладывали с места на место, не боясь потерять.
– Ты один. Но теперь так всегда.
– Так. Да, – ответил Витька голосу в голове, успев в несколько секунд уместить увиденное, принятое в сердце и обдуманное.
– И я на своем месте.
Оторвался от прозрачной стены и, делая шаг в сторону стула, подхватил камеру в ладонь. Прислушался к тому, что отозвалось внутри, не в голове – в сердце. И кивнул, доверяясь. На ходу потянул длинную шею софита, щелкнул кнопкой и направил толстый луч в еле заметную желтизну. Встал, не пытаясь прорваться, и поднес к глазу камеру. И по коридору луча увидел.
Цветы и полотна, острые жала каркасов и нежные стебли, неровности каменных стен и врезанные в них прямоугольники дверей. Улыбки, что исчезали, сменяясь печалью и мукой, и не поймешь сразу – смееется ли, плачет лежащая в цветке. И тот, что стоит над ней – стиснул руки на шее или подхватывает, освобождая. Мужчина на каменном полу, вытянув ногу в клубок проводов, держит на шее змею. И не поймешь сразу – душит ли его горло цветное сильное тело или он срывает с себя врага, вонзая в кожу ногти. Наклон головы, нахмуренные брови… Оскал ярости или улыбка? Лицо – искаженное горем, или то – плач радости? Свет нисходящий сверху, от неба, но тут же – черные дыры в потолке. Любовь, вызывающая смерть, и ужас, превратившийся в любовь. Место, где темнота встречается со светом и, перемешиваясь, они создают жизнь. Такой, какая она есть, всегда, и мы все – на этой грани. И каждый волен выбрать сам, что он увидит на сделанном Мастером снимке.
– Решайте! – щелкала кнопка.
– Решайте, решайте…
– Никто за вас, – шептал Витька, чуть поворачиваясь, нагибаясь вперед, падая на колено. Вытянувшись, направил камеру на дальнюю стену и снял, как расплетаются змеиные тела, держащие Надю-Аглаю. Как подхватывает ее Ноа и опускает на свои колени светлое тело. И побежал им навстречу, не замечая, как раздается прозрачная стена, вытягиваясь перед ним длинным коридором.
В маленькой камере, которую он прижимал к груди на бегу, покоилось то, что манило великий ахашш, то, что держало, держит и будет держать мироздание на краю черной пропасти. А может быть – не только удержит, но и чуть-чуть приподнимет, отодвигая. Сердце и разум, сопряженные с Даром. Неважно, в каком месте вселенной произошло рождение и неважно, как именно выглядит то, что родилось – картина, музыка, книга. Круги по воде жизни коснутся всего.
С последним щелчком спусковой кнопки в пещере, отделенной от Витькиной студии на непонятное количество лет и километров, будто качнулись невидимые весы. Кто-то сам бросил камень, а у кого-то он выпал из разжавшихся пальцев. Кто-то отложил в сторону вырванный прут, чтобы помочь встать раненому. А кто-то отвернулся от оглушенной ударом змеи, не добивая.
И в наступившей тишине люди, косясь на босую, со слипшимися на месте удара светлыми волосами Найю, стоявшую перед полуженщиной-полузмеей, стали уходить в высокую арку, помогая тем, кто идти не мог.
Потрескивали на стенах факелы, бросали красные отблески на гнутую сталь, неровные бока валунов и кучи шевелящихся тел в проходах между ними. Акут стоял, обнимая за плечи жену и Ноа. А она держала за руку мальчика. Посмотрев, как сидит Онна над телом Меру, шепотом сказала:
– Ты иди, Мерути. Вон твоя сестра.
– Я с тобой побуду. А то он, смотри, раненый весь, – мальчик дернул подбородком в сторону Акута, посмотрел, как двое мужчин взваливают на себя тело его отца, всхлипнул и заревел.
Найя вгляделась в прозрачную мягкую стену и, оставив Акута, подошла, не отпуская руки мальчика. Смотрела на Витьку, стоявшего с другой стороны. И подняв руку, приложила ладонь к мягкому. Улыбнулась.
Витька поднял свою руку, прижал к преграде, накрывая ее ладонь. Смотрел на нее, на мальчика, вытирающего нос грязным запястьем. И вдруг вспомнил Васятку, который чуть старше, тоже вел его спасать тех, кого любит, просто так, беззаветно.
“Зеркало. Отражение мира в другом. Я в ней, она – во мне”. Мягкая, как невидимая преграда, тоска обхватила его сердце неумолимым пониманием судеб. Его судьбы, прочно связанной с его местом – в своем мире. И судьбы светловолосой молодой женщины, которую она нашла – в другом. Как отражение его самого. А значит, никогда вместе, но тем не менее – вместе всегда, до самой смерти. И после нее…
– Счастья тебе, светлая Найя, – голос его задрожал и охрип, комкая слова. Но она поняла, шевеля губами, произнося его слова вместе с ним. И убирая ладонь, оглянулась с улыбкой. Ноа Витьки, обняв за плечи Аглаю, скользнула сквозь раздавшийся плотный воздух и он, поворачиваясь, обхватил девушку, прижимая к себе, поддерживая. Так стояли втроем, глядя через мягкое стекло пространства и времени на тех, кому жить свои жизни в неизмеримой дали, но кто неразрывно и навсегда теперь связан с ними сердцем и разумом.
– Счастья тебе, мастер! – и Найя вдруг засмеялась, как девчонка, махнула рукой, отпуская собеседников:
– Приходите летать!
– Да.
Витька, обнимая Аглаю, чувствуя, как щекочет кожу движение расписного тела Ноа, такое привычное и родное, увидел, как затуманивается мягкое стекло и, хмурясь, шмыгнул носом. Сморгнул и осмотрелся. Тихая студия, полная полотняных колыбелей-цветов, еле видневшихся в полумраке, мягко светилась от снега, засыпавшего лежащий за окнами мегаполис. И оттуда, извне, слышались обычные звуки города: шум стройки, сигналы машин, дальняя музыка.
К Найе, опустившей руку, подошла Оннали и наклонилась поцеловать брата, свешивая волну гладких волос с одного плеча до самой земли.
– Это всё? – прижимая Найю к себе, шепнул Акут. Она вздохнула. Помотала головой.
– Подожди. Еще не все понято. Или, если хочешь – иди?
– Глупая девчонка моя жена…
– Да, любимый.
И ясный голос снова пришел в ее голову.
– От времени до времени и через время, светлая Найя, один виток спирали сменяет другой и новый цикл приходит на смену завершенному. И каждый закат мира провожает танец Большого Ахашша, призванный думать над новыми знаниями, чтобы нести их в рассвет следующего мира. Твои люди ушли жить, светлая Найя, несущая Дар любви, а змеи остались, спасенные тобой. Ты – новое. Не было таких прежде в почти бесконечной смене смертей и жизней миров. Может бы, ты призвана приподнять мир, а не просто удержать его от скольжения в пропасть? Ты сердце, но ты и разум. И нынешний танец Большого Ахашша будет совершаем при тебе. Для тебя. И из-за тебя. Иди к нам, Вамма-Найя. Никто из людей этого мира не видел того, что увидишь ты. И никому не дано познать столько. Сердцем.
Змеи скользили, подбираясь ближе и окружая стоящих. Покачивались бесстрастные морды, высовывались и прятались языки. Расписные тела поднимались, стоя вертикально. А люди, поддерживая друг друга, шли и шли к высокой арке, поднимались по лестнице, оглядываясь.
– Идем с нами, Найя-сердце, достойное разума, идем… ты узнаешь, как правильно властвовать.
– Не ходи, – шепотом сказал Мерути и дернул за руку сестру, – скажи ей!
Найя нагнулась и поцеловала мальчика в щеку. Улыбнулась Оннали. Сказала медленно, глядя на струение цветных тел:
– Мы нашли рай, а в нем полно змей… И вы всегда будете искушать, такая уж ваша природа.
Обнимая рукой худой бок мастера, добавила:
– Мы принимаем приглашение. Я, Акут и Ноа.
– Нет, Найя, только ты, светлая и достойная…
– Я уже сказала.
И она махнула Мерути и Оннали:
– Идите. Мы вас догоним. Придем, обязательно!
Елена Блонди
Сентябрь 2009 – май 2011