79. В пустоте
Он летел. Раскинутые руки обтекал крепкий ветер и холод его был светлым и прозрачным, как чистое стекло. По шее трепались концы коротких волос, а пальцы ног шевелились от удовольствия – быть босыми на холодном ветру с севера. Севера? Где же тут север?
Оглядываясь, рассмеялся, и смех, ширясь, разошелся кругами по ледяному текучему воздуху. Светлыми по темноте.
Под ним, он нагнулся, смотря ниже коленей, облепленных старыми джинсами, и ниже босых ступней – и вокруг него, и выше, – поднял голову, наслаждаясь каждым движением, – везде были миры. Круглые планеты с привязанным на нитке солнцем, плоские миры на уставших вечных слонах и больших черепахах, миры-луковицы из множества прозрачных чешуй, миры – кристаллы, вламывающиеся друг в друга, миры – груды старого железа, слепленного бесформенными кучами. И в каждом – свой север и свой юг, свои горсти звезд и мерцающей радугой вставший над твердями воздух, для дыхания тех, кто придумал, как выглядит мир.
Глядя, как удлиняется в бесконечность рука, тронул пальцем елочный шарик на тонкой петельке, и тот медленно закружился, пронося на боках бирюзовые пятна океанов.
– Смотри, Ноа, – шепот, ворочаясь и погромыхивая, пошел в стороны, и миры закачались в яркой темноте, – смотри…
Повторил тише, оберегая. И, возвращая из бесконечности руку, тронул обнаженную грудь, ожидая ответа.
Вращались миры, мелькали луны, поворачивали бока земные тверди и сморщенная шея старой черепахи гнулась, прячась под окраины скал. В тишине.
– Ноа?
Нагнул голову, рассматривая кожу. Светлую, ничем не тронутую, свежую под холодным ветром. В голове, что стала, как еще один мир среди прочих, прозвучал голос:
– Теперь ты один, мастер…
Не изменился полет. Ветер охватывал плечи, и руки парили по сторонам стремительного тела. Он мог делать все, что хотел: свернуться клубком, вытянуться змеей, прогнуться, вывертывая голову. Продолжая лететь.
Мысль из темноты догнала и он подумал ее на лету. “Все-таки ушла… Когда я сумел сам. Ушла…”
Пролетая между мирами, снова вытянул руку, скользя взглядом от чистого, без рисунка плеча к пальцам, теряющихся в неизмеримой дали.
“Мир изменился. Я сам – мир”.
Мелькнул смутный ком и вдруг вспыхнул, рассыпаясь медленными брызгами света, ушел за спину. А впереди уколола глаз крошечная искра, запульсировала, вырастая на глазах в нечто светящееся, обретающее форму.
“Смерть… И новая жизнь. Тут всё, и в одном из миров – моя Ноа. Увижу ли ее когда-нибудь?”
Спокойные мысли не были горькими. Все ранее пережитое казалось незначительным, но одновременно – делающим судьбу, а значит, не подлежащим изменениям.
“Увижу ли? Кто знает… Но всегда есть надежда. Надежда…”
Замедляя полет, машинально раскрыл ладонь, будто принимая в нее последнюю мысль, и согнул пальцы, не давая ветру смахнуть ее.
“Надежда?”
Ломтик солнечной дыни. Фарфоровый отблеск скулы под тенью косо срезанных черных волос. “Я поведу тебя. Я вижу дыры – не ты”…
Он вдруг захотел увидеть ее. Внимательные серьезные глаза, худые руки с углами локтей, высокую шею, нос с горбинкой, четко изогнутые губы. Иглы черных волос, трогающие белое плечо.
Где?
Миры вокруг летели с разной скоростью, вращались, подпрыгивали, кивали боками и выступами. Где искать?
“А надо? Ты уже можешь – один”…
Раскрыл ладонь, отпуская подуманную мысль, и, остановившись в черной пустоте, мгновенно захлебнулся ледяным ветром. Потоки резали кожу, как бритвой, в попытках увлечь за собой.
– Я обещал! Ей!
Что-то схватило за щиколотки и, наклонив голову, увидел – это ветер задирает обтрепанные края штанин.
“Падаю!” и, сразу же “Надо лететь, дальше!”
– Нет! – крикнул в пустоту, вспоминая, как говорил это слово мрачный Генка, на зимнем песке у моря. Как лететь – без надежды?
– Я обещал! Им обеим!
Напрягая мышцы, сложился пополам, нырнув головой к коленям, выгнулся, взметывая тело, как рыба, идущая из глубины. И, продираясь сквозь ветер, давящий из глаз острые слезы, рванулся вверх. Так кинулся когда-то на нож, расправляющий лезвие в длинных пальцах Жуки, в старой хибарке посреди стылой степи.
Новый полет походил на движение через невидимую колючую вьюгу, когда все хочет остановить, бросить в сугроб и – лежи, спи, только не иди, куда хотел… Отплевываясь и хрипло дыша, он вытер глаза закоченевшей ладонью.
В черной пустоте перед ним, казалось, только протяни исколотую холодом руку, висел огромный шар, сплетенный из множества расписных тел. Змеиные тулова струились цветными шкурами, замирали, и в местах, где их кожи соприкасались, мелькали, отскакивая, зеленые искры, гаснущие в пространстве. Весь сотканный из движения, шар медленно вращался.
Витька протянул руку и перспектива изменилась, показывая, как крошечны его растопыренные пальцы и как далеко висит в пустоте гигантская живая планета, сплетенная из живых реальностей, выглядящих, как змеиные тела.
“Там. Они обе там. И там – всё”
Из точки соприкосновения двух длинных тел выпал в пространство зеленый светляк. И погас, умирая. Витька вперил взгляд в точку, откуда он появился и, напрягшись, изо всех сил кинул себя в пустоту, отделяющую его от сплетенного мира.
“Там. Там, там” билось в голове, и он повторял, перекосив пересохший рот, и летел вперед все быстрее, пока груда шевелящихся тел не ударила по глазам сплошной стеной, взорвавшейся вверх и в стороны. Он устремил себя прямо в пульсирующие петли и, когда яркая зеленая вспышка ударила в глаза, прикрыл их руками, но тут же убрал их от лица, боясь упустить цель. Но за это мгновение все изменилось.
Повиснув, смотрел с удивлением. Мир из змеиных тел исчез, на его месте покачивался елочный шарик, припудренный серебристой пыльцой. Проволочная петелька чуть согнулась и от нее вверх, в бесконечность, уходила цветная нитка. Он сам когда-то, миллион лет назад, сидя с мамой на старом диване, продевал эту нитку в петельку, завязывая узелок. Шарик покачивался и на боках его непрерывным калейдоскопом менялись картинки, маленькие и множество. Обычной земной жизни.
– Да, – сказал он и, рванувшись вперед, сделал еще усилие.
– Да!
Собственный голос ударил его по ушам, выдергивая из сна. Витька сел, медленно расслабляя напряженные мышцы и подтягивая одеяло к груди.
– Аглая? – позвал, не поворачиваясь к ее подушке, потому что уже знал – там пусто. Но повторил:
– Надя?
Шумела в батареях вода, далеко внизу пиликала музыка, бормотал где-то телевизор, ахая и треща выстрелами. И тихо скреблось что-то о подоконник за черной задернутой шторой.
Откинув одеяло, увидел непривычно чистую кожу и, сморщившись быстро отвел глаза. Ничего, даже красных следов, что оставались, когда его Ноа соскальзывала, отрываясь. Звук за окном беспокоил, и он спустил ноги с кровати, встал, слушая боль в мышцах и потер бедро, горящее после холода пустоты. Обойдя пустую кровать, отдернул край ткани и прислонил лоб к холодному стеклу. За окном снег укрывал мохнатые от свежей листвы деревья, светились на белом желтые пятна фонарей. Мелкая злая крупа летела в стекло, поскребывала его множеством маленьких коготков. Витька бросил штору. Кончается май, все верно, вот и снег.
Уйдя от окна, остановился посреди комнаты, оглядываясь. И что теперь? Исчезли обе, одна, которую обещал защитить, и другая, которая могла повести… Как защищать, если попытка найти их закончилась пробуждением? Там была пустота и он был в ней один. Но что-то мог! Он вспомнил, как удлинялась в бесконечность рука, крутящая планеты. А тут…
Белел на столе компьютер, поблескивали за стеклами шкафа чашки и корешки книг. Черным прямоугольником стояла распахнутая в коридор дверь.
И тут пустота. И в ней – тоже один.
Собираясь с мыслями, включил свет, отворачиваясь от пустоты углов. Оделся, натягивая трусы и джинсы, те самые, в которых летал. Просунул голову в футболку и подхватил на руку свитер. Постояв, надел и его. Мыслей не было. Одиночество встало рядом и, взяв его руку ледяными пальцами, махнуло второй, как фокусник, рассыпая будущее колодой брошенных карт: работа, снимки, разговоры с Альехо, журнал и похвалы, поездки, может быть, девушка, милая и красивая, а, может, просто милая, чтоб встречала в дверях, прижимаясь и держа на весу руки, испачканные в муке. Сны… Ах, да, еще кошка, маленькая, черная…
Закричав непонятные скомканные слова, кинулся к телефону, уронил на пол старый аппарат, путаясь в спиральном гибком шнуре. Еле попадая пальцами в дырки, набрал номер.
– Альехо, Илья Афанасич, мне надо, срочно! Я знаю, вы можете… Скажите! Да вы же учитель, черт бы вас! Да. Да! Я понял! Спасибо!!! Я еду!
И аккуратно положил трубку на рычаг, глядя на выдернутый из розетки в стене шнур мертвого телефона. Еще раз сказал шепотом:
– Спасибо, вам. Да.
Выскочил в прихожую, ткнув ноги в ботинки, срывал куртку с вешалки, топтался, хлопая себя по карманам и лихорадочно прикидывая, где лучше поймать машину, хорошо – ночь, доберется быстро.
Хлопнув дверями, повернулся к лифту и застыл, глядя на обитую алюминием дверь их студии, что находилась в получасе езды от его дома.
– Так. Да. – сказал хрипло. И, шагнув к двери, потянул на себя ручку.