предыдущая

60. Лашатта

– Тута вот сделай полоски, – Мерути пересел с корточек на коленки, вытянул шею, чтобы лучше видеть, как Найя проводит кисточкой по боку глиняного зверя.
– Это кто будет?
– Лошадка.
– Нет такого зверя, – он нахмурил широкие брови, накручивая на кулак край короткой детской тайки.
– А вот и есть, – заспорила Найя. Макнула кисть, сделанную из разбитой на конце ветки, в плошку с белой краской, подумала, держа ее на весу. Улыбнувшись, стала вести вдоль бока белые полосы. Лошадь из рыжей глины, обожженная на очаге, с черными подпалинами на шее и ногах, стала похожа на большую конфету.
– Нету! – Мерути плюхнулся, садясь и вытягивая ноги под занавес бегущих с крыши капель, – отец показал бы мне. А так – нету таких зверей.
– Они не отсюда, – она аккуратно поставила точки-глазки и стала покрывать тонкими полосками рельефную гриву, – помоги лучше. Вот тут сам нарисуй.
– Пф… – мальчик отвернулся презрительно и стал смотреть на серую пелену дождя. Но не выдержал и оглянулся, косясь. Наблюдал, как глиняный зверь становится пестрым.

– Ну, что же ты?
– Я – охотник! Мое дело – идти в лес, приносить добычу. А вы делаете пустое. Ты и твой муж Акут.
– Пустое! – передразнила Найя, сердясь и все-таки улыбаясь, – а кто попросил? Ведь тебе делаю!
– Вот и делай! А мне нельзя! Я – мужчина!
– Знаешь что, мужчина? Вот рассержусь и выброшу лошадь в воду, пусть уплывет от тебя.
Поднимаясь, взмахнула рукой с зажатой в ней игрушкой.
– Нет! – Мерути снизу крепко схватил ее за подол, – не надо! Скажи, чего, я сделаю.
– Ладно уж. Сиди, жди. Я принесу другую краску, сделаем ей красивые глаза, да?
– Да-да, – поспешно согласился мальчик и отпустил Найин подол.
Она поставила игрушку у стены, куда не долетали капли и ушла в хижину. Проходя мимо постели, присела на корточки, разглядывая лицо Акута. Мирное, спокойное темное лицо. Дышит ровно, чуть улыбаясь. Найя нагнулась и стала дышать в такт, с удовольствием читая запах мужчины, как слова в книге. Вот резкий пот, остался от утра, когда они занимались любовью. А вот примешался к нему еле слышный запах давленой травы с примесью старой крови, это уходит болезнь, цепляется, становясь все слабее. К особенному запаху его волос примешался запах глины и немножко мела. Ах, да, вчера Найя набрала воды, и согрев на очаге, мыла ему голову синей глиной, отведя на мостки. Сидела, положив его плечи на свои колени так, что голова свешивалась над краем мостков, черпала ладонью теплую воду из миски и поливая, перебирала пряди, мурлыкала песенку со смешными словами, пришедшими в голову. Акут лежал смирно, поворачивал голову, когда она подталкивала ее рукой, и хмыкал, слушая.
– Ты что там? Спать ушла?
– Тише, разбудишь!
Она поправила край шкуры, просто так, и поднявшись, прошла в чуланчик. Возвращаясь, прихватила для мальчика горсть сладкого сушеного корня. Мерути гостинец принял, разделил на две части, спрятал одну в кожаный кармашек на поясе.
– Сестре, – объяснил кратко. И, отгрызя половинку корешка, протянул руку за кисточкой. Нахмурившись, стал рисовать там, где пальцем показывала Найя. Она смотрела сбоку на его надутую, как у хомяка, щеку. Мерути очень ей нравился. Сейчас ей нравилось все вокруг.
– Я обхитрил Рейсути, младшего сына советника Рейсу! – похвастался мальчик, – он хотел быть главным охотником, у нас. Я привел его к броду и он упал в омут. Я знал, что там дырка, а он нет. Барахтался, кричал.
– Ну и глупо. Ты ему помог хоть?
– Нет! Зато теперь я главный, всегда.
– Дурачок ты, Мерути. Можно же по-другому победить.
Мерути насупился и сунул ей в руку кисть, вымазанную синей краской. Стал смотреть в дождь. Низкая ветка, лежащая локтем на крыше, собирала на широкие темные листья капли и, потяжелев, вздрагивала, роняя на жерди маленькие водопадики. Снова собирала воду, клонясь.
– Ты – другая. Наверное, умеешь другое. А я – нет. Я еще маленький, вот такой – он показал ей мизинец с обломанным ногтем, – а еще ты… ты вот с этим, – повернул палец по направлению к ее плечу с цветным рисунком.
– С чем? – Найе хотелось услышать от него то, о чем умалчивали взрослые.
– Сама знаешь!
– Будешь меня дразнить, не отдам лошадку!
Мерути опустил голову, вертя в руке обломок корешка.
– Ну, и не отдавай, – сказал шепотом.
Возникла пауза. Найя прислушалась к хижине, а потом ощутила, как ее слух охватывает все пространство вокруг – серую воду в точках звонких капель, небо с темными и светлыми тучами, чуть погромыхивающими издалека, деревья с торчащими между ними крышами, откуда – разговоры и звон посуды, слабый стук домашнего ремонта, кудахтанье сонных кур. Будто набросила сетку на мир и поймала все его звуки. В шум и плеск дождя вплеталось дыхание мальчика и Найя встревожилась. Неровное и частое. Присев на корточки, она заглянула в круглое лицо.
– Мерути, ну ты чего? Я смеюсь, это же твой зверь. Тебе делаю.
– Нельзя говорить. Про них – нельзя. А ты спрашиваешь…
– Не говори тогда. Хочешь, расскажи мне сказку, а? Или я расскажу? Я много знаю сказок.
– Не хочу.
Он вздохнул и, прощая Найю, спросил:
– А муж не побил тебя за волосы? Ты их куда потеряла? Мыши обгрызли ночью, да? Или прилетела птица со страшным клювом и…
– Стой-стой, сказочник! – Найя тряхнула головой и короткие кудряшки защекотали уши, – я их отдала Айне. Попросила, об одной вещи. И отдала. Потому что у меня больше ничего нет.
– А… – мальчик кивнул. И снова задумался. Найя повертела у него перед носом лошадку – в белых полосках, с расписной гривой и хвостом, с синими большими глазами:
– Готово. Только надо, чтоб высохла. А то размажешь руками. Я отнесу к очагу.
– Опять будешь нюхать своего Акута…
– Ну, ладно, тут поставлю, у стенки.
Устроила игрушку и снова села перед мальчиком, взяла его за краешек уха:
– Эй, охотник? Что с тобой?
– Я ее тоже отдам, – хриплым голосом сказал Мерути и отвернулся, чтоб Найя не увидела, как стремительно набегают на глаза слезы, – только я… Я Еэнну отдам. Я ведь мужчина.
– Конечно, мужчина! А что попросишь взамен? Новый лук и стрелы? Копье?
– Мне про сестру надо… – он вытер кулаком слезы и наконец посмотрел на собеседницу. Мокрые глаза были наполнены тоской. У Найи заныло внутри. Ей захотелось прижать мальчика к себе и сидеть так, чтобы из ее тела в его перетекало утешение и радость. И вдруг… “моя девочка была бы такой ” – пришла к ней своя тоска. Но она ее прогнала.
– Расскажи мне, Мерути, – попросила, – я никому не скажу.
Обняла мальчика, прижала к себе, баюкая.
– Я про нее вижу сны, плохие, – он говорил тихо и губы щекотали ей руку, – что она уйдет, когда проснется Айна. Она сама хочет. В лесной город хочет, который стоит пустой, давно уже. А там плохо! Нельзя ей!
– А ты скажи сестре.
– Она говорит я маленький и глупый.
– А маме? Или отцу?
– Им нельзя, – Мерути помолчал, вздыхая. И продолжил, трудно, медленно говоря слова:
– Отец сам хочет. Увести. Отдать. А потом не хочет. И снова хочет! Я устал весь уже…
– Подожди. А как ты знаешь, чего он хочет?
– Когда я упал в яму и меня закопала глина, прямо в рот набилась, я не дышал почти, Оннали меня вытащила, молилась и говорила заклинания. И я снова стал дышать.
– Да.
– А еще меня поймала лиана. Душила за горло, я висел вниз головой и кровь капала уже, прямо по глазам текла. И опять Оннали спасла, да будут боги любить ее всегда.
– Какая хорошая у тебя сестра!
Мерути отодвинулся, убирая от себя Найины руки, сказал с отчаянием:
– Ага! И теперь я про нее знаю! Потому что я был там, где смерть! Никто не знает, ну, может, Тику только, но он совсем потерял ум, только пьет отту и бормочет. И я знаю теперь про многих то, чего не видать!
– И про меня знаешь?
Он опустил голову. Темные волосы на макушке торчали в разные стороны и Найе захотелось пригладить их, расчесать. Чтоб не услышать о будущем. Но она заставила себя сидеть неподвижно.
– Да, – шепотом сказал Мерути. Поднял голову и посмотрел на нее с мольбой, – я знаю, что ты сильная. И еще, что ты любишь своего Акута и все для него сделаешь. А кто сделает для Оннали? Я люблю, но я маленький же!
Вопрос повис в мокром воздухе, казалось, на него тоже падали и падали крупные капли, делая слова тяжелыми. Найя смотрела в поднятое круглое лицо, в темные глаза и на брови, поднятые домиком. Да что же это такое? Сытый, тайка крепкая, без дырок, видно – мать хорошо следит за тем, чтобы был ее сын одет и здоров. А кто бережет мальчика от страхов? Все заняты только собой? Почему никто не может утешить мальчишку?
– Мерути… Обещаю тебе, я помогу твоей сестре.
– Правда? Она ведь тебе никто!
– Глупый! Ты тонул в озере и я тебя спасла, помнишь?
– Я кланяюсь тебе, храбрая Найя…
– Помолчи. Ты мне теперь, как брат. Или – сын. А значит, твоя сестра мне тоже родная, понимаешь?
– Кровь разная, – тоскливо сказал Мерути, – а если так, то – чужие.
– С Акутом тоже кровь разная, но ты сам сказал, я для него все сделаю!
– Так то муж. Муж и жена – одно, так заведено от времени до времени и через время.
– Не крути мне голову! Я сказала, мы родные, так и будет, понял? А лошадку оставь себе, не будет Еэнн играть твоей лошадкой.
С облегчением и радостью увидела, как уходит из глаз мальчика взрослая тоска. Подумала, приглаживая его волосы, ну хоть так, а то куда годится, малыш совсем, а мается заботой целыми днями. Вынула из его руки корешок и сунула мальчику в рот. Мерути послушно захрустел, по-заячьи двигая подбородком.
– Тоже мне мужчина! Ты еще маленький толстый заяц и надо, чтоб мама пела на ночь песенки. И это правильно. Успеешь еще назаботиться и натревожиться, понял?
– Мугу, – отозвался Мерути, улыбаясь с набитым ртом.
За углом хижины заскрипели мостки.
– Мерути! – звонкий от напряжения голос накрыл тихие звуки дождя, – иди домой, сын!
Найя подняла голову. Онна, в коричневой плотной тайке с черной полосой по подолу, стояла поодаль. Прижала руку к груди и чуть поклонилась, сразу же снова нахмурившись и строго глядя на сына. Найя встала. Тоже чуть поклонилась женщине, снова чувствуя, как щекочут уши короткие волосы и ветерок холодит открытую шею. У Онны волосы были длинные, богатые, висели тщательно расчесанной блестящей волной, промытой дневным дождем. Оглядев стриженую голову Найи, та подняла брови. Но тут же лицо ее стало бесстрастным. Правой рукой она сняла с плеча широкий ремень, на котором висел плотно закрытый горшок:
– Кланяюсь тебе, храбрая Найя, и благодарю за то, что спасла моего сына от смерти. Прими похлебку, я варила ее для того, чтобы… – и вдруг запнулась, переменяясь в лице, будто тень от ветвей пробежала по векам и губам. Но справилась с собой и твердым размеренным голосом продолжила, – чтобы муж твой Акут, да будут боги добры к вашему ложу и ласкам, поскорее выздоровел.
Найя, забыв о волосах, смотрела, не отрываясь, в лицо гостьи, понимая обостренными чувствами, что именно заставляет у той темнеть глаза и прерываться голос. По спине ее будто поползли капли холодного дождя и вдруг ослабели ноги. В голове застукало гулко, и она проговорила, не слыша своего голоса:
– Да будут боги добры и к тебе, Онна, к детям твоим и к мужу твоему Меру.
Смотрела, как та чуть вздрогнула при упоминании имени мужа. И вдруг накатила на нее злость. Кинуться бы на эту, высокую, с прямыми плечами, на одном – рубец от снятого ремня по гладкой коричневой коже. А грудь какая – поднимает сборчатую плотную ткань дыхание и в такт ему сверкают на низке вокруг шеи полированные глиняные бусины. Вот почему она так смотрела на празднике, когда подносила вино!
– Идем домой, Мерути, – женщина смотрела на сына, опуская ремень с посудиной на настил, – отвяжи еду и пойдем.
– Я сам приду, – Мерути встал, но с места не двинулся, опустил голову и смотрел на пальцы ног, шевеля ими по жердям, – мне еще забрать надо, вон, – дернул подбородком к стене, где стояла игрушка, – лашатта…
Онна помолчала. На игрушку не посмотрела. Покусала губу и снова повернулась к Найе, оглядывая ее с головы до ног.
– Мой сын полюбил тебя, женщина моря. Так сказано в правилах жизни, кто спасает, тот роднится со спасенным.
И, поворачиваясь уходить, добавила с усмешкой:
– Хорошо, что только это роднит тебя и моего сына. У тебя и так родни – полдеревни…
Скрипнули под твердыми шагами мостки и женщина скрылась за углом дома. Мерути вздохнул и спросил:
– Не высохла еще моя лашатта?
– А ты потрогай рукой, – отозвалась Найя, обдумывая последние слова Онны.
– Почти сухая! Я так возьму, под живот и понесу. Благодарю тебя, добрая Найя, за мою жизнь и за лашатту.
– Хватит уже! У нас знаешь, как говорили? Кто старое помнит, тому глаз вон.
– Как это? Выколоть глаз, да?
Найя махнула рукой:
– Это сказка такая. Мерути? А почему твоя мать сказала, что у меня много родни?
Мальчик, выпятив губу, устраивал на руке игрушку.
– Акут – отец жданных детей. Когда нет их, жены шли к нему и потом получались дети. Наверное, потому.
– А… – и она смолкла. Вспоминая шелест змеи о том, что она все еще верит в вопросы, подумала с тоской, лучше бы не спрашивать вовсе, не знать. Но не удержалась:
– А Оннали?..
– Нет, – Мерути покачал большой головой в темных лохмах, – Меру-охотник все сделал сам, он сильный. Его жене не надо было ходить к Акуту.
Найя выдохнула. С нетерпением ждала, когда мальчик, неловко придерживая одной рукой игрушку, другой снимет ремень с ушек горшка. Подошла и, присев на корточки, помогла ему повесить на плечо сложенный ремень.
– Иди. Хочешь я провожу тебя?
– Я сам знаю дорогу!
– Ну, хорошо, хорошо.
Мерути поклонился, прижимая руку с лошадкой к груди. И пошел, быстро ступая короткими крепкими ногами, чуть кривыми, как у отца. Замедлив шаг, обернулся:
– Ты не забудешь, Найя? Про мою глупую сестру?
– Нет, малыш, беги.
Когда короткая тайка мальчика скрылась в ранних сумерках, Найя сжала кулаки. Повернулась и пошла в хижину, сперва медленно, потом быстрее, дернула кожаный занавес на двери так, что край его сорвался с петли и повис. Забыв о своем желании ничего не знать, закусив губу и ничего не видя от злых слез, торопилась к мужу – спрашивать о женщинах, бывших с ним до нее.