предыдущая

52. Ночная кухня

Свет в кухне был неприятен и резок. Вытаскивая из буфета ложечки, Витька оглянулся, поморщившись. Он любил свою кухню и, когда был один, в последнее время часто, то сидел в ней, читая за едой, или валялся на узком кожаном диванчике под подоконником, рассматривая взятые у Альехо толстые альбомы с фоторепродукциями. Телефон, привязанный за хвост к розетке, лежал на широком самодельном столе рядом с коричневой глиняной чашкой. В комнату Витька шел только поработать с компьютером. А с тех пор, как в специально отведенной нише кухонного шкафа поселились эти самые альбомы, практически не выходил в сеть, помня указания Альехо – не смотреть среднего, не замыливать глаз. Иногда усмехался с раскаянием, думая, что сказал бы учитель, увидев альбомы в кухонной нише, под полками с чашками и тарелками. Или на деревянной лавке у стены, куда Витька их складывал стопкой и потом доставал наугад, закидывая руку за голову.

Сейчас, не садясь, посмотрел на завернутую в простыню Аглаю, стоящую у газовой плиты. Она держала за длинную ручку замурзанную турку, а другой рукой поправляла на себе простыню, потом – волосы, падающие из-за уха. Убирала их и становился виден нос с горбинкой и изогнутые губы.
Витька дождался, когда зашипит над туркой коричневая пенка и кофе уляжется в старые фарфоровые чашки в виде белых цветков лотоса – он пил обычно из кружки, но Аглая выбрала эти и поставила, протерев полотенцем. Открыл навесной шкафчик.
– Ты не против? – вынул длинную свечу, завернутую в газетную трубку и блюдечко с наплывами парафина. Аглая, усевшись на лавку, улыбнулась и кивнула, снова уронив заправленную за ухо гладкую прядку. В темных глазах стоял покой, почти счастье. Витька, капая на блюдце горячие капли парафина и выпрямляя длинный столбик свечи с незаметным огоньком, подумал с раскаянием – она так рада сидеть тут, ночью, да еще и при свете свечи. А он станет рассказывать ей мрачные, нехорошие вещи, большую часть которых так и не сумел понять до конца, хотя пережил сам.
Идя к выключателю у двери, попробовал увидеть привычную кухню глазами девушки, у которой впереди бесконечная ночь с любимым. Это он – ее любимый…
Глазами Аглаи кухня была хороша. Полна тихого уюта и старых вещей, без злого блеска новейшей кухонной утвари, похожей больше на запчасти космического корабля. Витька надеялся, что ей это нравится. Но если не нравится – он купит новую мойку, комбайн, гремящую и воющую кофемолку. И что там еще. Да что захочет. Вот только – она его любит. А он?
Тихо щелкнул выключатель, и лицо Аглаи упало в шевелящийся сумрак живого огня, изменяясь. Светлый подбородок и темные ямы, скрывающие глаза, белые полосы рук, подпирающих скулы.
Витька сел на деревянный большой табурет – его любил Степка и, приходя, сразу падал на него со вздохом, облокачивался на стол и начинал рассказывать, поворачиваясь за Витькой вместе с табуретом, теперь линолеум весь во вмятинах, а сколько ругал он его, но Степан надувался и даже в комнату к компьютеру шел, с пыхтением таща табурет за собой. Витька рвался другу его подарить, с условием, чтоб Степан ходил с ним по улицам, если такая большая любовь. Степка от подарка отказался, посулив, что он его и так усидит до самого пола. Но вот уехал, стервец. А еще сидела Тина Тин, певичка Танечка, завоевавшая столицу, но так и не сумевшая разлюбить рыжего Степана. Ну и девочки всякие были. Хорошо, что недолго.
Темнота подходила и отступала, следя за движениями огненного хвостика на толстом полупрозрачном стебле. Чашки ожили, шевелили вылепленными из фарфора лепестками, казалось, сейчас раскроются, и кофе, темной стенкой стоящий за белым фарфором, выплеснется на желтую столешницу. Витька взял чашку обеими ладонями, чтоб фарфоровый цветок не раскрылся. Вспомнил, как пил кофе у безымянного мастера татуировок, а на коленях сидел тяжелый мягкий кот, мурлыкал. Там, за шкафом, он нашел свою судьбу. Девочку с черными прямыми волосами, падающими на одно плечо, девочку с татуировкой-змеей через всю спину, грудь, живот, плечи и бедра…
Темнота позади него наполнялась тенями. Они все прибывали, толпились молча, призрачно дыша, от чего пламя свечи колыхалось. Ждали. Витька заглянул в прошлое, такое недавнее, переполненное разными людьми и событиями. И испугался, поместятся ли они в небольшой темноте его кухни.
Но напротив сидела темноволосая молодая женщина, которая полчаса назад отдала ему себя, целиком, вместе с душой и сердцем. Мешала ложечкой сахар в чашке, приподнимая прямые плечи. И угловато красивое тело ее было красиво завернуто в белую ткань. Так, будто всю жизнь ходила в таком вот, вместо настоящей одежды, купленной в маленьких бутиках или на распродажах. Ждала. Он привел ее сюда – слушать нелегкий рассказ, и она пошла, потому что он – ее мужчина.
Отхлебывая кофе и глядя в ее глаза, понял – места в кухне хватит для всех его воспоминаний, мыслей, догадок и вопросов, потому что она ждет не просто рассказа, а подставляет ему эти прямые, чуть поднятые худые плечи. Чтобы помочь.
Наверное, все идет, как надо.
И стал говорить, колыша голосом пламя свечи.

… – Когда сделал татуировку, я просто пьянел от того, что многое можно, понимаешь? Она, как ключ, сработала. Все стало получаться, будто надо мной опрокинули большую коробку и оттуда посыпались всякие удачи. Знаешь, как здорово знать, что все получается!
Глядел в темные глаза над краем полупрозрачной чашки, на крошечные желтые огоньки в них. Ждал, когда кивнет, рассказывал дальше, вспоминая сам, удивляясь, перескакивая из одного воспоминания в другое, останавливался и, отставив пустую чашку, упирал ладони в теплое дерево стола. Сидел молча, собирая мысли. Поднимал голову на тихий вопрос:
– Ты… закрутило тебя, да?
– Да! Да, закрутило! Стал смелым и, знаешь, почти дураком. Да что почти, дурак и был. Но появилась девушка. Наташа.
– Вы с ней…
– Нет! Ну… сначала да. Но после все сложнее. Она будто показала все с другой стороны. Я увидел то, что было раньше отвернуто от меня. Она не лучше меня и не хуже. Просто держалась за меня, а я за нее. Будто шли по горной тропке и друг другу то руку протягивали, то подталкивали. А теперь нет ее, разошлись наши тропки.
– Наверное, тебе уже не нужно, чтобы кто-то подталкивал.
– Наверное, нужно, чтобы кто-то другой, – снова остановился, замявшись. Нужно сказать, что она вместо Наташи? Теперь.
Но Аглая встала и, прижимая локоть к боку, чтоб не свалилась простыня, забрала его пустую чашку, унесла к раковине. На складках простыни огонь рисовал желтоватые разводы.
– Я думал, татуировка мне помогает, именно мне. А оказалось, она – сама по себе. Понимаешь?
– Нет пока.
– Ты сядь, пожалуйста. Я хочу на тебя смотреть.
– Я еще сварю кофе…
– Хорошо, – теперь он смотрел на ее профиль, прикрытый прядью, которую она не убирала за ухо, наклоняла голову ниже, будто защищаясь.
Рассказал о том, как встретил в ноябрьской степи Ладу. И что там было, в маленькой сторожке, где пили Карпатый и Жука. Когда говорил о драке, Аглая дернула турку, и пролитый кофе зашипел, погасив голубой венчик газа. Стиснула кулак, прижимая к ладони обожженный палец. Он не заметил и, рассказав о побеге и о том, как увидел на плече Лады татуировку с маленькой змейкой, остановился. Сидел на табурете, положив на стол перед собой кулаки, перед неровным пламенем свечи.
Аглая разлила кофе по чашкам и села. Откинулась к стене, ощущая лопатками шершавые прохладные обои, тоже положила на стол маленькие кулаки. Пламя прыгало в глазах обоих.
– Я глупо рассказываю, – медленно сказал Витька, – думал, если рассказать по-человечески, то можно самому себе объяснить. Но там еще сны. И полеты. Я же говорил, захочешь в психушку. Меня.
– Витя… Ты рассказывай. Все, как есть.
– Хорошо. В-общем, она росла, моя Ноа. Я ведь сделал тату на ноге, небольшую. Но когда что-то получалось у меня, по-настоящему, татуировка росла. Сперва было страшно. А потом – привык. И летал с ней. Ночами. Разговаривал. Я псих?
– Угу. И своей ненормальностью взял да и вырастил, на все тело.
– Так ты мне веришь?
– Да, – она взяла чашку, следя, чтоб не морщиться от боли в обожженном пальце, поднесла ко рту и отпила горячей жидкости. Бережно поставила обратно. Ответила на его взгляд своим – спокойным и безмятежным. Она не знала, верит или нет. И не хотела знать. Она – принимала то, что говорит мужчина, сидящий напротив.
Витька перевел дыхание. До того рассказывал, внутренне нагибая голову, как будто шел под проволоками. Но безмятежность взгляда разрешила, и дальше он двинулся, не пригибаясь.
– Моя змея, Ноа, я ведь думал, она и есть моя девушка, та, которую увидел на старом рисунке, спрятанном за шкафом, она оказалась – сама по себе. Ей было все равно, кому помогать. Ключ он и есть ключ. И когда мне пришлось защищаться, когда меня били тут, во дворе, ногами, и думал – убьют вовсе, я стал – Карпатым. Внутри. Этим уродом, быдлом, ненавижу его, всегда буду ненавидеть. Лада ведь убила его, из неба, где летели, выстрелила в него огнем из руки, она очень сильная, наверное, в сто раз сильнее меня. И я думал – все. А он вернулся. Ты знаешь, как это – иметь внутри зверя? Конечно, когда пришли меня убивать, зимой, ночью, я бы не выжил. Но Карпатый и Ноа, вместе, они… В общем, мне тогда, после драки, всю ночь было очень плохо. Но этим, которых послали меня забить, им еще хуже! Убил он их, Аглая. Я их убил.
– Ты защищался.
– Да сто раз говорил себе это! Но в том и дело, не я. Карпатый внутри меня. И ему было сладко там, когда на снег брызгала кровь, черная под фонарями. Тащился он. И меня… заставлял. И я… И мне… сладко…
Витька провез чашкой по столу. Плеснулась в фарфоре темная маленькая волна.
– Теперь мне страшно. Когда он еще появится? Вместе с Ноа он очень силен. Как пропасть. Черная и без дна.
– Витя… Ты сказал, что во снах ищешь пещеру? И Ноа ведет тебя?
– Да… Я думал раньше, ведет к ответам. Но после Карпатого. Понимаешь, он та же пещера, только вниз. Куда я иду? И не знаю, идти ли…
В мелькающем мягком свете он попытался разглядеть выражение ее лица. Но свет то рисовал улыбку, которой не было, то окунал в тень ресницы, или кривил уголок рта. И Витька просто спросил, хотя понимал – ей-то откуда знать…
– Как думаешь? Идти?
Аглая молчала, опустив глаза. Ресницы чернели полукружиями и лежали глубокие тени на нижних веках. За окном тоскливо завыла проснувшаяся машина, захлебнулась на середине жалобы. И следом, внезапно, защелкал соловей, облюбовавший для песни тихий дворик в спальном районе.
– Витя… Я не могу сказать тебе сразу. Так много всего, даже больно. Давит.
– А ты сама чего хочешь? Ну, чтоб я…
В темноте теней на лице ресницы поднялись, и блеснуло в глазах рыжее живое пламя.
– Я хочу любить тебя, – в такт мерным словам пальцы лежащих на столе рук разжимались и сжимались, – ждать тебя с работы, а по выходным вместе далеко за город и в рюкзаке бутерброды. И еще чтоб ты меня водил в ресторан, иногда, потанцевать… лапал меня во время танца. Да вот. И когда вырастут дети, чтоб мы им это рассказывали. И смеялись.
Замолчала, наблюдая за его страдальчески смявшимся лицом. Соловей за полосатой шторой рассказывал о том, что время любви никогда не уходит надолго, вот – оно здесь, под худенькими руками деревьев с нежными маленькими листьями…
– Видишь. Тебе все это не нужно.
– Да нет же!
– Витя, не ври хоть мне! Я ведь специально так, сказала. Чтоб лицо твое увидеть!
Он схватил чашку с остатками кофе и вдруг швырнул ее в угол, в раковину. Аглая вздрогнула, когда раздался звон и в полумраке мелькнули тусклые фарфоровые брызги.
Витька посмотрел на черные кляксы по кафельной стенке, потер лицо ладонью, будто хотел содрать щеку и ухо.
– Извини… Я уберу, потом.
Она стягивала ткань на груди, сама этого не замечая, будто боялась, что он кинется и сорвет. Сказала шепотом, но упрямо:
– Ничего. Я договорю, да?
Дождалась кивка.
– Тебе дали дар. Ты не можешь от него отказаться. Нельзя. Значит – иди.
– А зверь внутри? Вдруг он…
Она отпустила ткань и махнула рукой, заставив пламя отпрянуть. По стене запрыгала изломанная тень.
– Ты должен справиться! Не дадут того, с чем не сможешь справиться, понимаешь?
– Да кто дал? Кто-то мной распорядился и дергает за нитки, куклу нашли! Кто?
– Наверное, Бог.
Он усмехнулся.
– Бог? Ты веришь?
И стал серьезным, услышав:
– Да.
Соловей заполнял молчание, из-за его щелканья и переливов не слышно было машин и не спящих людей. Соловей стал больше, чем огромный город за окнами. Витька сидел прямо, смотрел на Аглаю. Она снова убрала прядку за ухо, и лицо в движущемся свете наполовину сгоревшей свечи было взволнованным, а еще таким, какое, наверное, будет у нее всегда, даже, когда дети родят своих детей и притащат их бабушке, чтобы еще пожить, развлекаясь и работая. Мудрым и очень взрослым. Почему он так часто видит ее в будущем? И почему это не пугает его, а притягивает сильнее и сильнее?
– Я еще не все рассказал, еще был юг, море. Зимой. И там было много всего.
– Так расскажи.
– Нет, – он встал. Обошел стол и взял ее руки, потянул к себе, поднимая.
– Пойдем в постель. Пойдем, моя девочка, моя храбрая, маленькая девочка…
Нес в комнату, следя, чтоб не стукнуть головой о двери и наступал на свалившуюся простыню. Останавливался в темном коридоре, чтобы найти губами ее лицо. Шептал маленькие смешные слова, чувствуя, как она прижимается крепче и лежит на его шее худая рука.
– Я расскажу. Потом. Сейчас надо туда, там темно, и мы там одни.
Она, прижимаясь, крепко держалась за его шею. Целовала выныривающее из темноты невидимое лицо – куда придется. И думала – одни. Если не считать Ноа, обвившей его плечи, грудь и бедра…