30. Уроки языка
Летели выше и выше, в черное небо, и ветер протекал мимо, будто они – головой вниз в легкую, но тугую воду. Ветер давил рукой в макушку и волосы, облепив щеки, щекотали шею. Земля осталась на дне пропасти и хорошо. Там – все плохое, прижалось к стылой степи, утыканной кустиками высохшей полыни. И снежок сыплет у самого дна воздушной пропасти, потому что низкие тучи они пролетели. Должны быть тут звезды, но их не было, не было и луны, а просто черная пустота и ветер.
– Страшно?
– Смеешься? – и Найя рассмеялась сама, глотая вкусный воздух, как в детстве чистый легкий снег, набранный в застывшую руку.
– Забочусь…
Лицо его белело в темноте и на нем – глаза только и были видны. И руки она чувствовала на своей талии. Подняла свои, медленно, пробуя, что может тут, в полете, сделать, просунула к нему подмышки, обхватила за спину, притягивая к себе. Полностью, от ступней до груди прижалась и вздохнула, так было хорошо. Еще голову на грудь ему, да закрыть глаза, пусть заботится.
Так и летела, прижатая его и своими руками, и его подбородок мягко упирался в макушку и ветер уже не доставал, не давил. Только внутри гудело, потому что, неподвижные в пустоте, продолжали лететь.
– Витя… – сказала она обычное имя, туда, в расстегнутую рубашку и сморщила нос, который щекотал уголок воротника, – Витя.
Не позвала, просто отметила словом.
– Лада, – нажимая подбородком на макушку, проговорил он. И она снова засмеялась.
– Нет. Теперь – Найя. Лада осталась там, в степи. Пусть ее. Найя. Нравится тебе?
– Неважно… нравится или нет, совершенно неважно.
Найя попыталась приподнять голову, чтобы увидеть его лицо.
– С-соверш-шенно…
Из темноты на нее смотрело лицо змеи, неподвижными глазами, двуострый язык показывался из розоватой пасти и прятался снова.
– Нет! Нет-нет! – она разомкнула руки, отталкивая от себя плотное круглое тулово, дернула ногой, вокруг которой заплетался гибкий хвост.
– Нет!
В темноте прорезался тусклый свет, длинными серыми полосами перед глазами. Шум ветра стал мерным, льющимся, с редкими поверх него ударами-шлепками.
“Дождь”, она повернулась, выдергивая из-под себя затекшую руку, “хижина, дождь. И – этот…”
Села, оглядываясь. И тихо заплакала, узнавая хижину со щелястыми стенами, набросанный по углам хлам и черную фигуру на корточках, со свешенными руками, поодаль у стены. Плакала сидя, раскачивалась, обхватив рукой болевшее плечо со съехавшей повязкой.
– Да что же это… Теперь уже и во сне, в снах. Куда мне? Тут мокро, болит, тоска. Спать – страшно.
Мужчина поднял голову, проговорил что-то. Поднялся, сделал шаг, но не подошел, остался стоять напряженно, не зная, что делать.
– Не хочу. Уйди, – она привалилась к стене и закуталась в сыроватую тайку.
Дрожала.
Но он все-таки подошел, неся на вытянутых руках скомканную циновку. Встал поодаль, протягивая, чтоб могла взять сама. И как только взяла, резко отвернулся. Так и стоял, сгорбившись, и по спине в сереньком свете утра было видно, прислушивается к ее движениям. Не вставая, она выпуталась из тайки, накинула сухое и закуталась до самого подбородка. Тайку хотела отбросить подальше, но, подержав в руке, спросила хриплым от слез голосом:
– Где посушить?
Акут повел плечами.
– Что молчишь? Вон мокро, если положить, заплесневеет. На, возьми…
И он повернулся, все так же, не подходя, взял из ее пальцев мокрую одежду и унес в соседнюю каморку. Вернулся с миской, накрытой листом.
– Угу, – сказала Найя, – поели, поспали, посидели, снова поесть. Нормальная такая жизнь.
Отвернулась. Есть не хотелось. Хотелось спать, но возвращаться туда, где змеиные глаза смотрели на нее, не могла. Потому, посидев немного, перебирая высунутой из покрывала рукой мелкие веточки и листки на полу, вздохнула и протянула руку:
– Давай.
Рассматривая насыпанные в миску орешки, залитые тягучей массой,
спросила:
– Это что? Как по-вашему будет?
– Мирит, – Акут присел рядом, тронул орехи пальцем. Найя поморщилась.
– Мирит, – он вынул орех, сунул себе в рот:
– Вкусно! Ешь!
– А это? – она потянула орешек высоко над миской, так что тягучий сироп повис дрожащей ниткой.
– Мирит эгоя.
– Ясно. Мирит, а на нем – эгоя. Сок, что-ли, какой? Из дерева?
Выслушала длинное объяснение, в котором повторялись два узнанных слова, махнула рукой.
– Ладно. Пусть будет мирит с эгоей.
– Эгоя, – поправил мастер, глядя, как жует.
– Вкусно. А это как назвать? – она охватила миску пальцами, посмотрела на него с вопросом.
Акут ответил. Найя повторила. Ела, спрашивала, указывая испачканным пальцем, с которого тянулись дрожащие нити эгоя, паутины ночного паука. И мастер, внимательно ожидая следующего вопроса, поспешно отвечал, смотрел в лицо, проверяя, понятно ли, повторял снова и снова. Поправлял, если, запинаясь, говорила неверно. И кивал, когда у нее получалось.
Снаружи мерно лил дождь, слышались через него слабые, сонные звуки деревенского дня. Кто-то кричал, гремела посуда, вскудахтнула курица, а потом заорала сильно и смолкла.
– Суп будет у кого-то, – отметила Найя. Отставила миску и встала, утомившись сидеть. Придерживая покрывало, пошла к выходу, распахнула дверь. Дождь закрывал мир серым занавесом, и по нему крупными бусинами текло с маленького козырька над дверью.
– Похоже, надолго, ни одного просвета.
Услышала, что он подошел сзади совсем близко, и сказала, не поворачиваясь, почти ласково:
– Ты учи меня языку, учи. А тронешь еше раз, я тебя твоим же ножом зарежу, когда спать будешь, понял? Не понял, конечно…
Повернулась, уперла ему в грудь вытянутую руку, толкнула сильно. И Акут поспешно отступил, отворачивая лицо от сверкнувшей в ее глазах ненависти.
– Вот выучишь меня, я тебе тогда все и скажу, герой.
Она постояла перед нитками быстрых капель. Очень хотелось войти в теплый дождь, побыть под ним. Но намокнет мягкая циновка и снова будет холодно ей в хижине. И она вернулась, стараясь не смотреть на осточертевшие стены.
– Хоть бы кончился дождь скорее, – пробормотала, идя к стене, на нагретое место, – в лес сходить или к реке. И повернувшись, сказала, показывая на рот:
– Пить хочу.
Изобразила сложенной ковшиком ладонью, как зачерпывает и подносит ко рту. Махнула в сторону дождя:
– Вода! Понял? Во-да! Пить! – потянулась к пустой миске, повертела в руках, прикидывая, что можно сполоснуть ее под дождевой водой и набрать. Вкусные были орехи, но эта эгоя склеивает рот.
Мастер закивал. Снова не подходя близко, осторожно потянул к себе миску. Найя смотрела, как он, отвернувшись к стене, что-то там делал. Потом махнул ей рукой и отступил, выдерживая выбранное ею расстояние. Она подошла, присматриваясь. В поставленную на пол миску стекали быстрые капли с кончика лианы, протянутого внутрь через щель в стене. Цветные. Как яркие стеклянные бусины, сыпались быстро и весело, превращаясь в лужицу светлой воды на донце миски. Или не воды? Облизывая липкие губы, дождалась, когда миска наполнится под край, взяла ее, поднося ко рту.
– Касс-ирит, – подсказал Акут.
– Угу, – напиток блестел молочным перламутром и пах свежими яблоками.
Найя пила и в голове ее становилось светло, а на душе весело. Не хмель, а просто прозрачно все. “Смотри, не размякни”, напомнила себе, искоса глядя на мужчину, “помни, что сделал”. Но, выпив до дна, снова поставила миску под кончик лианы.
День все шел и вместе с ним шел дождь, но день менялся, становясь чуть заметно светлее и ярче, а дождь оставался мерным, и Найе было удивительно слышать, что там, за его колышущимся покрывалом, идет жизнь, такая, как всегда. Кричат и смеются дети, женщины длинно и певуче переговариваются (в одной фразе Найя услышала знакомое “мирит”), гортанно вскрикивают мужчины, будто играя во что-то. Звуки были мягки, хижина стояла на самом краю деревни, и их приглушало расстояние.
“Не сидят по домам молча, не ждут, когда кончится дождь, живут”, мысль промелькнула и ничем не закончилась, просто оставила зарубку. И до самого вечера Найя ходила по хижине, касаясь рукой вещей, стен, пола и циновок на нем. Смотрела на Акута, спрашивала и повторяла за ним новые слова. Уставая, садилась, привалившись к стене, разглядывала все, что попадалось на глаза. И, отдохнув, снова кружила по комнате, заходила в каморку, чуланчик и в закут, где в полу было проделано отверстие, а глубоко внизу булькала протекающая вода. Вспомнила, как в первую ночь искала туалет и удивилась, что как-то после смутно помнила, был ли уже этот закут. Или Акут соорудил для нее?
Но спрашивать было рано, слишком мало слов, и она шла обратно, подходила к распахнутой в темнеющий дождь двери, протягивая руку, спрашивала:
– Это что?
Получив ответ, не зная, верный ли, ждала, когда теплая вода нальется в ладонь, подносила к лицу, отпивая глоток:
– Это что?
А потом, когда уже не разглядеть стало углов, Акут затеплил огонек светильника, достав чирок из ящика с плотной крышкой. Найя, падая от усталости, всё боялась ложиться спать. Но глаза слипались и скоро она стала бояться просто заснуть посреди заданного вопроса. Тогда он ушел к расстеленному ложу, на котором так и лежала огромная серая шкура, с нарисованным на ней углем чудовищем, откинул край, показывая длинный мягкий мех, и отошел. Проговорил, прижимая руки к груди. А потом отстегнул от пояса нож, вынул его из кожаных ножен. Протянул Найе, рукояткой вперед, и она взяла, глядя на прыгающие по худому лицу красные тени. Акут ушел в дальний угол, лег там на пол и, поджав жилистые ноги, отвернулся к стене.
Найя, с ножом в потной ладони, постояла посреди комнаты. Сон слетел, когда пальцы коснулись рукояти и сжали ее. Вот сейчас, пока лежит наружу спиной и по цепочке позвонков бродят блики огня, подойти и всадить, по самую ручку, глядя, как потечет из-под лезвия темная кровь и запахнет в хижине не цветами из переполненной миски под лианой, а тяжело и резко.
“А потом?”, спросило внутри. Можно, конечно, попробовать, как тогда с Витей, из мерзлой степи, захотеть сильно и улететь. Куда? Куда-нибудь…
– Уже улетела, спасибо, – зло прошептала Найя, – куда еще занесет?
Пошла к откинутому краю шкуры, забралась под теплое, мягкое, пахнущее немножко зверем и немножко травой, удивительно уютное. Положила нож рядом, на пол, чтоб, если вдруг, сразу схватить. И заснула, приказав себе – никаких снов не смотреть, вот чтоб вообще – ни-ка-ких!
Так и спала. А мастер, слушая ее ровное дыхание, снова сел на корточки и сидел, думая, покачивал головой и поднимал иногда брови. А потом, вспоминая, как лежал там же, под шкурой, кривил лицо, вздыхал и встряхивал волосами, отгоняя воспоминание.
После поговорил шепотом с богами, поклонился, снова лег на пол и заснул.