3. Западный Ветер
Когда приходил Западный ветер, река волновалась и вздыхала. Всю ночь листья шелестели, казалось, не наверху, а прямо в ушах. Мастер ворочался, натягивал на голову старую циновку, мягкую и потрепанную. Замирал в надежде, но сон не шел. В плетеных стенах хижины посвистывали волокна, сквозняки змейками ползали по горячей коже. Никто не боялся Западного ветра. Он был мирным столько раз в году, сколько мог, и лишь перед временем больших дождей свирепел и поворачивал реку вспять. Тогда дети утром бежали к воде и, скидывая с бедер повязки, придавливали их на песке большим камнем, чтоб не унесло. Ловили в мутной воде морских рыб. Нагибаясь, шарили руками, несмотря на запреты матерей, ведь мало ли что принесет вода из далекого моря, и находили витые разноцветные раковины. Приносили их мастеру. Он отдавал детям обрезки кож и оделял орехами с дерева, что принадлежало ему. Обломки раковин дробил на большом камне, лежащем у порога, и потом украшал ими одежду для девушек и парней.
Западный ветер нес в своих влажных ладонях кричащих младенцев и, срывая с девушек набедренные повязки, втискивал между бедер. Он дул три дня или пять, а после начинались большие дожди.
Лес размокал, племя сидело в хижинах. Женщины варили похлебку, доставая из мешков чечевицу и собранные коренья. Мужчины чинили оружие и курили, глядя в проемы входов на частую сетку воды. А девушки, внутри которых шевелилась принесенная Западным ветром новая жизнь, лежали в кольце коричневых рук и делали парней своими мужьями, отцами детей Западного ветра.
Так шло с начала времен и никто не боялся Западного ветра.
Только мастер знал, что дожди, пришедшие на хвосте его, – собраны из слез. Ветер плакал. Но люди притворялись, что не слышат. В хижинах полно вяленого мяса и речной рыбы, и после дождей, к следующей жаре родятся мальчики – будущие охотники. А среди девочек будут те, кого заберут, чтоб Западному ветру всегда хватало слез.
Мастер повернулся. Шея затекла и он повернулся еще раз, снова лег на спину, глядя, как черные листья в щелях крыши полощутся в порывах ветра. Подумал, сердясь, что вертится без сна и крутятся в голове мысли – одни и те же, ходят по кругу. А всего-то один раз пошел туда, спасая себя от непокоя. Получил нож, получил покой обладания. Но потерял остальной покой, который держит жизнь. И теперь каждый год слушает Западный ветер и сердце его ноет, будто кричит раненый маленький заяц без матери в густой траве.
…Их заберут. По-разному. Одни потеряются в лесу, когда уйдут за ягодами, другие убегут сами, поругавшись с парнями. Немного из племени, человек пять-шесть.
Когда-то он понял, что так бывает из года в год. Пришел к вождю рассказать, но тот, опустив голову, посверкивая из-под наведенных черным соком бровей глазами, не дослушал, крикнул, чтоб выгнали. Погрозил, из племени тоже выгонят, если будет болтать ерунду. Лес огромен, в нем – звери. Иногда приходят такие, которым нет имени, издалека. И странно ли, что каждый год теряются несколько глупых девушек или детей. Кто не смог оберечь себя в лесу, тот сам виноват.
Так говорил вождь, когда воины выталкивали мастера из большого дома. Он упал со ступеньки и подвернул ногу. Сидел в хижине, вырезал из дерева фигурку девушки, что пропала последней в тот год. Многие хотели подарить ей плетеный поясок, ждали только Западного ветра, но ветер пришел, и она ушла за ним.
Мастер закутался в циновку и сел, привалился к деревянному столбу. Можно наощупь найти кисет и закурить. Но незачем приманивать ветер огнем трубки. Только сидеть и ждать, когда станут видны в щелях дрожащие от ветра длинные листья на крыше. И думать.
Мастер думал о том, что совсем близко – о распухшей от моря реке и о том, что утром его двор засверкает осколками перламутровых раковин, о маленьких зверях в темных норах и о птицах, как они там, в легких гнездах, которые качаются на концах веток. И потом стал думать выше и дальше, будто он и есть птица, летит над лесом и видит сверху, как прореживается листва над тропами зверей и людей. Если лететь от моря, вглубь, то на полянах – серые спины слонов, их трогать нельзя и даже поклониться им нельзя, они не понимают языка племени, живут сами себе. Но можно спрятавшись, смотреть долго-долго на столбы серых и коричневых ног, загнутые белые зубы и длинные гибкие носы. И потом унести в голове огромность их боков, и как они кричат полной глоткой. Об этом никому не расскажешь, все будут смеяться, что разум мастера, и так невеликий, унесла лесная обезьяна. Может быть, Онне рассказал бы. Но, чем дольше дует Западный ветер, тем яснее мастер видит, правильно остался недоплетенным ее поясок. Он говорил бы с ней и любил ее ночами под сеткой дождя над крышей. А потом увел бы ее туда, где из женщин делают слезы. Сам…
Мастер потянулся и взял таки трубку. Стал бить чирком по кресалу, зажав его в руке. Искры летели в темноту и умирали. Мокро было в темном воздухе, свистели листья за стенами. И щеки мастера тоже были мокры. Трубка не зажглась. Ну и ладно. Один, в маленькой хижине на самом краю деревни. Почти деревенский дурачок, но и нужный всем, потому что кто еще вырежет такие узоры на посуде, кто выложит раковинами рукоятку копья и научит женщин, как покрасить мягкую ткань в разные цвета. Один он такой. Один. Может, если была бы жена, то бегал бы по дому такой же мальчишка, как этот сегодня. И его – всему научить. Но всякий раз, ночами Западного ветра, мастер думал, а если бы девочка. Тогда как? Жить, зная, что настанет срок и она не придет из леса. Кто знает почему. Сошла на другую тропу и потерялась. Или большая кошка, чья спина узорчата, как солнечные цветы, снесла лапой ей лицо. Или… Или забрали ее.
Нет, нет. Лучше одному.
Ветер шумел и не было ему отдыха. Временами становился сильнее, ревел на реке и дергал края крыши, шлепая большими листьями. Может, рассвет не придет? Как река, что течет сегодня в обратную сторону, так и ночь пройдет от первой своей темноты до последней и снова откачнется в свою глубину.
Мастер знал эти мысли, они приходили всегда, из года в год и он снова их думал. Наверно, их вкладывает в голову Западный ветер и это его дети, вместо детей, что были бы в его жене.
А еще, когда он уже стал забывать о том, что видел в пещерах, люди стали говорить о новых тропах. Чужих тропах. Они появляются и пропадают. Нельзя ходить чужими тропами, которые есть с утра и вдруг исчезают к закату. Ведь неизвестно, откуда идет такая тропа, и куда по ней придешь. Но шептались о том, что видели тех, кто идет по ней. Женщина. Старше невест, но не старуха. Мужчина с кожей светлой, как брюхо ящерицы. У него волосы цвета сухой травы и глаза, как хмурое небо перед большими дождями. А глаз женщины никто не видел. Мелькнет и идет по тропе, выпрямив спину, и следом за ней проходит мужчина, не отрывая глаз.
Это беспокоит старейшин, они не любят перемен. Дважды они собирались в большом доме и совещались, как быть? В какую часть мира включить новые тропы и идущих по ним? Но, выкурив трубки и попив свежего пива, оба раза решали, пусть пока все так и будет. Только повторили – ходить по тропам нельзя.
Ветер плеснул шелестом и раздался треск в углу хижины, под самой крышей. В открытой щели, с которой сорвало часть пальмовых листьев, чуть засветлело небо. Серое, несущее в брюхе будущие дожди.
Мастер встал, отбрасывая циновку, и пошел к выходу, касаясь рукой столбов, подпирающих крышу. Снаружи ветер бил в стену оторванным куском кровли. В лицо резким теплом ударили брызги, но еще не сверху, а от реки. Соленые. Прикрывая лицо, мастер спустился по деревянным ступеням на вязкий песок тропинки, в котором утопали босые ноги.
Он шел, песок проминался и щекотал ступни. Река сверкала в бледном свете, как лежащий вверх брюхом речной длинный зверь. Или как огромный нож великана. Стволы деревьев пересекали сверкание черными силуэтами. Оглянулся. Черные на сером стояли рядами хижины, взмахивали краями листьев на крышах.
А потом стволы остались за спиной и, встав на песке, он запел вполголоса, вместе с ветром, глядя на смятый блеск воды за серым перед рассветом пляже. Сердце его заходилось тоской от того, что никому не расскажешь о реке, сделанной из ночного света.
И – смолк, вглядываясь. На краю песчаного пляжика, у самой воды лежало что-то. Светлое и не блестело. Вот шевельнулось, против дыхания ветра, потому и заметил. Живое.
Медленно пошел, всматриваясь, готовый отпрыгнуть к черным деревьям. Это, наверное, принесла река, повернувшая вспять, из моря. Это может быть опасным. Но движения – медленные и слабые. Может, его било течением о коряги и камни…
И, подойдя, вытягивая шею, в еле видном свете, рассмотрел. Девушка. Светлая, как мягкий бок рыбы-плоскушки, слабая тонкими руками и ногами, смятая сильной водой и потому, как неживая куча водорослей. Но шевелится иногда. Мокрые волосы облепили лицо и темнеет среди прядей раскрытый рот.
Сидя на корточках, мастер оглянулся на деревню. Все еще спят, сильному племени с целой рукой ножей некого бояться. Никто не увидит, если он столкнет ее обратно в реку. Пусть река заберет то, что не нужно, что принесет хлопоты и лишнюю боль. И унесет ее выше, туда, откуда течет в другие дни.
Подумал, откуда течет река и опустил руки, уже протянутые к смятому телу. Ему не нужно беспокойство, но и отправить ее туда, в верховья, к подножию серых скал, не сможет. А она пробормотала что-то, не слышное в шуме ветра и открыла глаза. Смотрела и не видела его. Закрыла снова, как уснула. И лицо ее было уставшим от обиды. Мастер нахмурился. Те мысли, что думались, пока он звал к себе сон, пришли снова и продлились. – Это река принесла ему, в награду за долгое одиночество. И в наказание за то, что не сплел поясок жены.
Медленно протянул руку и поправил вялую, подломленную под тело, ногу. Провел ладонью по бедру. И убрал, пряча руки за спину. Потому что, прикрытые согнутой рукой – груди лунного цвета с налипшей на них речной грязью. Такие маленькие.
…Она – его дочь. Нет жены, но ведь он не такой, как все люди племени. Западный ветер обошелся без женщины и принес ему дочь просто так, вынув ее из брюха реки. А теперь смеется сверху, трепля верхушки деревьев, – ты хотел прожить жизнь, чтоб не грызли тебя изнутри тайные звери забот и тревоги?
Мастер поднял мягкое тело, прижал к себе и понес, ступая осторожно, чтоб не уронить на узловатые корни, торчащие из песка. Надо забрать ее с берега, пока никто не увидел, ведь лежащее на общем песке – общее по законам племени. Он скажет всем, что ветер принес ее мастеру, и для того выломал кусок крыши. И она теперь – его. Теперь ему – страдать, беспокоиться. Принимать то, от чего убегал столько лет.
В хижине было темно и только дыра в крыше светила сама для себя, не опуская свет в темноту. Мастер устроил девушку на полу, где лежал до того сам, укрыл циновкой и сел рядом, ждать утра. Сидел на корточках, положив локти на колени и свесив ладони, думал. Теперь надо больше циновок и выменять свои новые миски, с птицами по краю, на куски ткани у женщин, а раскрасит он их сам. Хорошо бы поймать парочку древесных собак, выделать шкурки, чтоб сделать сандалии, вон какие ступни – белые совсем и мягкие, как детская щека. Орехи еще есть и козу он попросит у соседки.
Девушка пошевелилась, не открывая глаз, вытащила руку и, дернув, уронила ее поверх циновки. Простонала что-то. Через дверной проем упал на ее лицо и плечи сонный утренний свет. И мастер почувствовал, как сердце его схватили холодные когти.
На худом грязном плече вилась цветная змея. Небольшая, но в точности такая, как там, в пещерах.
следующая