Глава 1

Случилось эта история давным-давно, в те времена, когда солнце и луна светили одновременно, не разбирая, кому день, кому ночь, а вместо них думали про то люди, живущие под вечно синим небом в доброй стране, полной садов, птиц и пшеничных полей.
За двумя такими полями, между которых вилась белая широкая дорога, возле большого озера, на берегах которого разбиты были прекрасные сады, в маленькой деревне, спрятанной под ветвями абрикосов, миндаля, яблонь, груш и вишневых деревьев, жила дружная семья. Отец ухаживал за маленьким, но очень красивым садом, а мать ухаживала за дочками, которых в семье было четыре. Девочки рождались одна за другой и получили от счастливых родителей красивые нежные имена.

Лейлой назвали старшую, любуясь синими глазами на светлом личике.
Кайлой назвали вторую, удивляясь ярким, как цветок розы, пухлым губам.
Кейла – так звалась третья дочка, темные волосы ее блестели, как драгоценные нити.
И родители были счастливы, думая – вот растут у нас три красавицы, лучшее украшение маленького сада. Лейла, Кайла и Кейла. Как музыка, звучали три имени.
А через два года совсем неожиданно появилась в семье еще одна дочка. Мать прижала спеленутую девочку к груди, покачивая. Переглянулись они с отцом, не зная, чем и полюбоваться – ничего заметного и прекрасного не было в крошечном спящем личике и сжатых кулачках.
- Наверное, у тебя будет доброе сердце, – нежно сказала мать спящей дочке.
- А имя тебе… – задумался отец, опираясь на мотыгу (он как раз собирался в сад, посадить несколько кустов роз), – ну, пусть будет – Келайла.
И если ты думаешь, что старшие девочки выросли злыми и балованными, и только Келайла оказалась доброй дочкой с прекрасным сердцем, нет-нет, ты ошибаешься.
Все девочки радовали родителей и соседей. Помогали матери по хозяйству, любили вместе с отцом работать в саду. И росли, распускаясь красотой, как розы среди глянцевых листьев.
Лейла, с глазами синими, как небесная бирюза, лучше всех рисовала узоры для покрывал.
Кейла, чей рот был похож на выточенную из драгоценного лала розу, лучше всех пела песни – веселые и печальные.
Кайла, чьи волосы дивным плащом спускались до самой земли, похожим на черные нити агата, лучше всех ткала прекрасные ткани.
А Келайла пела веселые песенки, мыла посуду, помогала маме готовить еду, ухаживала за розовыми кустами, и любила маленьких птичек и веселых котят.
Девочки никогда не ссорились, жили дружно, и радостно праздновали дни рождения, до тех пор, пока не исполнилось Лейле шестнадцать лет, а младшей – Келайле – двенадцать.
В то лето вся страна садов гудела слухами, как пчелами в цветущих ветках деревьев. Говорят, говорили друг другу торговцы на рынке, король решил, пора его сыну жениться. А еще говорят, добавляли, перебивая друг друга, что королю надоели придворные дамы с их чванными дочками-белоручками, и решил он своим королевским приказом, отправить сына в путешествие по всей стране, чтобы юноша, которого звали Эли-Манита-Амиру, посмотрел на свой народ и на дочерей всех горожан и селян, и выбрал бы себе жену не из королевской свиты, а из простого народа.
Еще говорят, говорили люди секретным шепотом, склоняя друг к другу лица, чтоб лучше услышать: мальчик жениться не захотел, но не смеет нарушить отцовский приказ. Так что, принца Эли-Манита-Амиру увидит каждый большой город и маленький городишко, каждый богатый поселок и захудалая деревенька, и кто знает, может быть мудрость короля пересилит строптивость мальчишки: где-то на площади или в поле, или посреди сада, или у городского фонтана, увидит он ту, которая заберет его сердце. А он заберет ее во дворец, чтобы сделать своей женой – будущей королевой.
Вот такое испытание для всех девушек страны садов. Вмиг раскупили они у торговцев все зеркала – большие и маленькие, все гребни для волос, сережки в маленькие ушки, ожерелья для нежных шеек, браслеты для тонких ручек. Не раз и не два отправлялись торговцы в дальние страны, чтобы привезти новые запасы притираний для нежности кожи, масел для красоты волос, зелий для мягкости рук, и продавали все сходу, как только выкладывали на прилавки.
А мать с тревогой смотрела, как вдруг у ее дочерей стал портиться характер. Вернее, три характера сразу.
- Что ты все хвалишь мои глаза, – сердилась Лейла, вертясь перед большим зеркалом, – вот если бы мне такие красивые губы, как у Кайлы, и волосы, как у Кейлы… Может, тогда принц и посмотрел бы на меня!
- Почему это на тебя? – отпихивала ее от зеркала Кайла, и алые губы дрожали в обиде, – а я? Я тоже хочу, чтоб волосы до пяток, а что у меня – самые обычные, и цвет непонятно какой!
- А мне что? – плакала Кейла, сидя в углу и отказываясь подойти к зеркалу, – закутаться в них, как в плащ, чтоб принц не увидел, кроме богатых агатовых волос, нет у меня ничего красивого?
- Что за несчастье, – втроем повторяли они, сердясь на себя и родителей.
А те взглядывали на Келайлу, если успевали увидеть ее, постоянно занятую, и потом переглядывались, с одной на двоих мыслью. Они так любили друг друга, что часто и думали вместе. Как же славно, думали мать и отец, что младшая Келайла еще мала, чтобы влюбляться в принца, а еще – нет у нее ни прекрасных глаз, ни дивных алых губ, за которыми ровный жемчуг зубов, ни роскошных волос. Не о чем ей печалиться. А сердце у нашей девочки и так золотое.
Насчет сердца Келайлы – это не только их родительская любовь говорила. Все в деревне любили маленькую Келайлу, и все повторяли, благодаря ее за помощь и улыбки – золотое сердечко у нашей Келайлы, пусть хранят ее солнце и луна, не сходящие с небосвода.

И вот настал тот самый день. Такой летний, прекрасный, полный птичьего пения и ленивого лая дворовых собак, дальнего мычания сытых коров и пения задиристых петухов. Настал и вдруг наполнился новыми звуками. Гремели копыта коней, дудели парадные трубы, перекликались строгие голоса воинов, что скакали обок прекрасного белого коня, на котором ехал, со скукой глядя по сторонам, молодой принц, и яркий плащ развевался, хлопая его по локтям.
Белая дорога посреди пшеничных полей взвивалась клубами пыли, качались колосья, порскали в стороны птички и разбегались полевые мышки. А потом процессия углубилась в тень пышных плодовых деревьев, кони сбавили шаг, и впереди засверкала гладь озера, на берегу которого рассыпались красные крыши над белеными стенками и веселыми крылечками.
И почти на каждом крылечке сидели и стояли девушки, сверкали серьгами и браслетами, блестели уложенными волосами, сияли глазами и улыбками. И три красавицы-сестры стояли рядышком, высматривая в толпе всадников одного – самого главного, молодого и прекрасного. Синие глаза Лейлы казались еще синее от блеска озерной воды, полной солнечного света. Алые губы Кайлы были ярче розы, приколотой к плечу нарядного платья. А дивные агатовые волосы Кейлы, сплетенные в сложные косы, толстыми змеями спускались на ступени крыльца.
Принц, чье имя они учили ночами и выучили наизусть, что не так просто для деревенских девушек, поди не запутайся – Эли-Манита-Амиру – ехал без остановок, но не пропускал ни одного крылечка, обязательно отдавал легкий поклон каждой семье (ведь на это счет в королевском приказе было отдельное распоряжение), и – ехал себе дальше, оставляя за спиной расстроенных девушек. Был, как и грезилось им по ночам, совершенно прекрасен, даже обидно, что юноше в полной мере отпущено то, чего каждая девушка пожелала бы для себя. Нежное лицо, темные блестящие кудри, брови вразлет над зелеными глазами в черных ресницах, красивый рот и точеный подбородок. Правда, еще у принца были маленькие усы, без них девушки, конечно, в мечтах обошлись. Но все равно! Эли-Манита-Амиру был совершенно прекрасен, снова и снова повторяли про себя сестры, скромно взглядывая на всадника из-под опущенных ресниц. И вдруг, ахнув, все трое затрепетали. Принц натянул поводья, белый конь встал прямо напротив крыльца. Зеленые глаза посмотрели в синие глаза Лейлы, потом – на алые губы Кайлы, опустились долу, разглядывая агатовые косы Кайлы…
Откидывая плащ, принц вытащил из седельной сумки что-то. Что-то не очень понятное, потому что ноги сестер подкашивались и головы кружились – от волнения. Что там? Подарок? Кольцо?
- Ай! – вскрикнул принц, хватаясь за лоб свободной рукой.
Толпа ахнула, и замолчала. Воины подняли коней на дыбы, грозно крича и направляя во все стороны боевые луки с натянутыми тетивами.
Но принц рассмеялся, потирая лоб с красной отметиной, махнул рукой, суя в сумку то, что совсем было достал. И крикнул грозной свите:
- Все хорошо. Поехали!
Прошло два мига, а может быть, семь мгновений, кто же их считал, в таком волнении, и вернулись все звуки, что испугались чужих. Заорал петух, залаяли ленивые собачки, мяукнула кошка, собирая котят. И только вдалеке, уже за пределами деревни еле слышно удалялся топот. Принц проехал маленькую деревню и отправился дальше, ведь впереди еще поселки, хутора, деревни, городишки и даже три вполне больших города, размерами чуть меньше столицы.
Солнце и луна, сойдясь почти вплотную, смотрели с ясного неба, как замерли на крыльце три нарядные фигуры. А потом три головы повернулись, сверкающие глаза вперились в чердачное окошко, где сидела, пожав под юбку босые ноги, маленькая Келайла.
- Ты! – закричала Лейла, сверкая глазами, – ты кинула в принца камень!
- Ты! – перебила ее Кайла, и алые губы сжались в тонкую нитку, теряя цвет, – завидуешь, да?
- Ты, – подхватила Кейла, дергая заплетенные косы, чтоб сестры не наступили на них в суете, – ты нарочно сделала это, чтоб принц уехал, и не вернулся.
- И вовсе не камень, – возразила сверху Келайла, – просто сливовая косточка. Потому что – заслужил. Я…
Но сестры закричали еще громче, сжимая кулаки, а рядом с ними стояла мать и смотрела на Келайлу с упреком, а внизу у крыльца стоял отец и вообще не смотрел на дочь, отвернулся, сердясь.
- Он… – еще раз попыталась Келайла.
- Не сестра ты мне больше, – крикнула ей Лейла.
- И мне не сестра, – поддержала ее Кайла.
- Знать тебя не хочу и никогда не скажу тебе ни единого слова, – топнула ногой Кейла, наступая таки на свою косу.
- Нехорошо завидовать сестрам, Келайла, – вздохнула мать, уходя следом за дочерями в дом.
А отец так и не повернулся. Сплюнул в розовый куст и ушел, горбя спину.
Келайла заплакала, и не стала спускаться с чердака, надеясь, что к ужину ее позовут, но никто не пришел и не крикнул. Так что, она осталась там спать, с лицом, полосатым от высохших слез. Легла калачиком, прижимая к себе серую кошку, а та замурлыкала, рассказывая ей свои кошачьи утешалочки.
Поэтому только Келайла и видела, что же случилось дальше, светлой ночью, когда солнце не ушло, но задремало, торча над горизонтом, пока луна ярко светила, разгуливая по небесной синеве.
Она совсем замерзла под утро и, зевая, поднялась, в надежде найти в сундуках что-нибудь из старой одежды. Выглянула в то самое окошко, услышав снизу тихие голоса. И застыла, разглядывая высокую фигуру в черном плаще. А рядом – сестра ее Кейла, слушает и кивает, держа на руке свои волосы, чтоб не запутались в ветках розовых кустов.
- Самая красивая, – шипел вкрадчивый голос, а черная фигура делала маленькие шажки, подталкивая Кейлу к дорожке, что вилась среди розовых кустов, – прекраснее лалов и яхонтов, – уговаривал, двигаясь следом и только быстро оглядывался на оставленное крылечко, откуда спустилась к нему девушка, – твои сестры ждут тебя, милая…
Заскрипела калитка, выпустив двоих в светлый сумрак ночи без темноты, в которой на небесах дремали, укрытые прозрачными облачками луна и солнце.
Хмурясь, Келайла спустилась с чердака, оставив серую кошку рядом с ее котятами. Босиком пробежала к закрытой калитке. Выглянула, но там – лишь предутренняя пустота, широкая улица, спящие окна под красными крышами. Сердце девочки застучало сильнее, когда она, шлепая босыми ногами, взлетела на крыльцо, открыла дверь и кинулась в спальню, где стояли у стен и окошек четыре кровати, застланные вытканными Кейлой покрывалами. Пустые кровати. Валялись на столиках ожерелья и браслеты, и три зеркальца, в которые смотрелись старшие сестры, щерились на испуганную Келайлу острыми осколками.
- Мама! – закричала она, не сводя глаз с разбитого зеркала Лейлы, – мама! Что случилось?
- Отец, – крикнула она тишине, выбегая из спальни, – куда ушли мои сестры, отец?
Но тишина стала еще гуще, кажется, можно было черпать ее ложкой, как плотный кисель. Или же – задохнуться, вдыхая с ночным воздухом.
Медленно шла Келайла по коридору, пугаясь странной тишины. И так же испуганно встала посреди родительской спальни. Там, где всегда спали родители, они спали и сейчас. Крик дочери не разбудил их. Отец сидел, привалившись к стене, держал на коленях чашку с недопитым чаем. А мать склонилась над столом, опустив голову. Рядом стояла такая же чашка.
Заплакав, Келайла потрогала отцовскую руку. Теплая, но такая – неживая совсем. И глаза матери были закрыты, тихое дыхание шевелило прядку волос. Девочка взяла со стола чашку, забрала из рук отца другую. Уйдя на крыльцо, плеснула недопитый чай на грядку с ромашками, страшась увидеть, как пожухнут яркие лепестки. Но ничего не случилось. Цветки застыли, и те, которые она пошевелила рукой, так и остались склоненными, не выпрямляясь.
Он сделал так, что они заснули, догадалась Келайла, возвращаясь в дом, такой пустой и от этого почти страшный. Черный человек в плаще, который забрал моих сестер, сманил их сладкими обещаниями. Наверное, если бы я ужинала вместе со всеми, я тоже спала бы сейчас. Ведь я слишком маленькая, чтобы уйти, надеясь на любовь принца. Так все думают.
Нет, подумала она дальше, хмуря брови, а руки ловко вымыли одну чашку, и теперь держали вторую. Я уже выросла. И принц правда, очень красивый, просто дурак, как и все мальчишки. Никто не видел, что он вытаскивал из-под плаща. А я видела! И правильно запустила косточкой в гладкий лоб.
Но тут она вспомнила, как сердились на нее сестры и снова заплакала, с чашкой в руках. Если бы она не вмешалась, кто знает, вдруг бы Эли-Манита-Амиру выбрал одну из трех, женился, и тогда злой в черном плаще не увел бы глупых доверчивых ее сестричек!
- Что сделано, то сделано, – пропищал из окна маленький резкий голосок, – я благодарю тебя, Золотое сердце, за спасение моего гнезда.
На подоконнике кланялась, дергая хвостиком, птичка-заряница, пылали красные перышки на шелковой грудке, сияли желтые перья в острых крылышках.
А Келайла была так опечалена, что даже не удивилась тому, вот птичка говорит с ней человеческим языком. А может, не удивилась, потому что всегда говорила сама – с птицами под крышей и котами на чердаке, с уточками в озере и кузнечиками в колосьях пшеницы. Потому она просто спросила заряничку, шмыгая носом, таким же красным от слез, как перья на птичьей грудке:
- Но что же мне делать дальше? Я бы побежала искать сестер, но как бросить маму и папу? Они спят.
- Верно, Золотое сердце, – поклонилась ей заряничка, дергая хвостиком, – и пусть спят. Беги, ищи своих глупых красавиц, а мы присмотрим за домом. Я буду следить, чтобы никто не вошел, серая кошка прогонит мышей, чтоб не сгрызли припасы, лохматый пес защитит дом от чужих. Мы все любим тебя, Келайла, и хотим, чтоб ты улыбалась, а не плакала. И снова – спасибо тебе, за то…
- Да, да, пожалуйста, – вскочила девочка, по-прежнему с чашкой в руках, – я поняла, и все так сделали бы.
- Нет, не все, – возразила заряничка, – я только маленькая птица, а он – прекрасный принц. Но ты…
- Потом скажешь, а я вымою чашку и побегу! Вот только, куда?
Снизу раздался шипящий голос, и Келайла умолкла, с чашкой в руках.
- Осставь чашшку, как есссть, – посоветовал ей старый уж, такой старый, что рисунок на его спинке давно почернел, а узкая голова покрылась зеленым мхом, – воззьми сс ссобой, в сстарый лесс. Гадюка Ссейшша сскажет, чье это зелье.
- Гадюка? – Келайла, конечно, испугалась, а кто бы не испугался – про гадюку Сейшу рассказывали в деревне страшные вещи, и именно из-за нее никто не ходил в Старый лес, хотя там вырастали грибы размером с пастушью шляпу и вился по кривым деревьям дикий виноград с вкуснейшими черными ягодами.
- Ссейша тоже пьет молоко, – сказал старый уж, проползая рядом с босыми ногами девочки, – такое, какое ты льешь мне в блюдце. Пуссть тебе повезет, Золотое ссердце…
Кто бы подумал, думала Келайла, наполняя молоком зеленую бутылочку, ужасная злая гадюка Сейша – пьет молоко! Вернее, не пьет, потому что никто, наверняка, ни разу не угостил страшную хозяйку Старого леса.
Пока она собиралась, уж и заряничка давали ей советы, и от каждого совета Келайле хотелось убежать в спальню, лечь на постель и укрыться с головой. Заснуть и проснуться, а все снова дома, не спят, и пусть даже сестры ругают ее, мама сердится, а отец в сердцах плюет на грядки.
- Не ссмотри в глаззза Ссейшше, – говорил уж, тыкаясь мордой в свежее молоко, налитое в блюдце, – сстанешшь змеей. Или – камнем.
- Не забудь положить Лохмачу побольше каши, – озабоченно чирикала заряничка, прыгая со стола на полку, с полки на край остывшей плиты, – ему нужны силы – стеречь дом от воров, пока ты будешь ходить в дальних краях.
Дальних краях? Келайла пролила на стол молоко. Вытерла тряпочкой, комкая ее в дрожащих руках. Дальние края! Ей идти туда, куда прошипит гадюка Сейша. И никак по-другому. Она даже на базар бегала только в деревне, а за околицу сама – ни-ни, и всего лишь разок побывала в большом поселке – с мамой, отцом и сестрами, сидя в повозке, украшенной лентами.
Но уже собрана была дорожная сумка, лежали в ней пироги, сухарики, вяленое мясо, бутылочка с молоком для Сейши, и целых две медных монетки – все сокровища Келайлы. Было бы три, но она тайком купила себе маленькие сережки, похожие на ягодки ежевики, вдела в уши, посмотрела на себя в крошечное зеркальце. И сняла, спрятала, чтоб сестры не подняли на смех.
- Его тоже возьми, – промурлыкала с порога Серая кошка, и Келайла снова не удивилась – ведь они с Серой кошкой дружили и давно уже читали мысли друг друга.
Так что, она кивнула и сунула зеркальце в сумку, на самое дно. Туда же положила и узелок с сережками.
Потом вернулась в спальню родителей, поцеловала отца в теплую щеку, маму погладила по волосам. На цыпочках вышла на крыльцо. Пора было торопиться, пока все еще спят и не будут спрашивать у Келайлы, куда она собралась одна-одинешенька.
Прощаясь, она погладила Серую кошку, тронула пальцем головку зарянички, толкнула под крыльцо еще одно блюдечко для старого ужа, потрепала по косматой башке Лохмача, который подметал хвостом плиточную дорожку. А с коровой Майкой и тремя козочками она попрощалась раньше, когда забирала из сараюшки молоко.
- Ты не волнуйся, – промурлыкала Серая, толкая лапой непослушного котенка, – пусть твое сердце не болит за дом и родителей, мы управимся по хозяйству, и никто не узнает, что вас нет, а в дом пришел ядовитый сон.
- Как это? – удивилась Келайла, ведь ее сердце уже болело за спящих и волновалось за беззащитный дом.
Кошка встала на задние лапы, поправила мамиными руками мамины волосы, улыбаясь девочке маминой улыбкой. Рядом поднялся Лохмач, лайнул, закашлял отцовским кашлем, сунул отцовскую руку в карман отцовских штанов.
А из раскрытого окна, на подоконнике которого прыгали подросшие птенцы зарянички, рассыпался звонкий девичий смех.
- Мама! – сказала Келайла, – ой, Лейла, Кайла, Кейла! Отец!
И прикусила губу, увидев снова – Серую кошку, лохматого пса, прыгающих ярких птичек.
- Это твое волшебство, маленькая Келайла, – ласково сказала ей кошка, – твоя доброта. Беги, и береги ножки, не забывай отдыхать, а еще – не растеряй своей доброты.
- И никому не дай забрать твое золотое сердце, – пролаял Лохмач, а птицы согласно зачирикали и зашипел невидимый под крыльцом уж.
Последний раз глянула девочка на дом, розовые кусты, деревья в густой листве. Поправила на плече сумку, топнула ногой в удобном мягком сапожке. И ушла, прикрывая за собой скрипнувшую калитку.