20

- Пойдем, – сказал парень (Валик, напомнила себе Ленка, ошарашенно
разглядывая высокую фигуру) и махнул рукой куда-то в туман позади сторожки, – а то дядь Коле надо обход делать.
Он отошел, Ленка, поддергивая на плече сумку, двинулась следом,
облизывая пересохшие губы и думая, что говорить. Дорожка плавно вильнула, уходя между темных круглых кустов выше их роста, а за ними стояли сосны, клоня вниз колючие ветки.
- Есть хочешь? – его почти не было видно, а голос в темноте слышен был хорошо, и по голосу Ленке было понятно, все же он еще пацан, хотя и вымахал выше ее на полголовы точно.
Не такой уж и высокий, подумала, идя и наклоняя голову, чтоб не цепляться волосами за ветки, это от неожиданности, думала увидеть маленького, тощего, бледненького, и вот…
За белым корпусом с темными окнами тихо спал большой сад. Из тумана в свете высокого фонаря выступила вдруг ветка с глянцевыми листочками, между ними – грозди ярких ягод. Ленка засмеялась, трогая пальцем мокрые красные шарики.
- Это падуб, – оглянувшись, сказал Валик Панч, – видела, может, на картинках, из него венки делают новогодние. Ну, не у нас. У нас – елки.
Он не спрашивал ничего, и Ленке стало спокойно. Она улыбнулась, удобнее устраивая на плече сумку. И прислушалась, споткнувшись. За туманом, за его медленными кап-кап, что-то мягко и мерно шумело, шум приближался, вместе с высоким белым забором, наступавшим за темными кустами.

- Сюда, – Валик нагнулся, ныряя в черный прямоугольник, протянул с той стороны руку.
Ленка помедлила и подала свою, ступила, цепляясь волосами за неровно выломанные камни. И выпрямляясь, шепотом сказала:
- Ой-й.

Под их ногами небольшой спуск расстилался галечным пляжем, туман, не справляясь со светом нечастых фонарей, редел над круглыми спинками камушков, и, уплывая, вставал дальше, над почти невидимой водой, которая тут шумела ясно и сильно, громыхала, таская в себе каменную круглую мелочь. Пахла мокрыми водорослями.
Валик спрыгнул, протянул руку, но Ленка, стаскивая сумку, подала ее, и спустилась сама, осторожно нащупывая каблуками верткие мокрые голыши. Покачнулась и встала, оглядываясь и дыша.
- Еще чуть-чуть.
Вместе они пошли вдоль невидимой воды, отчерченной комковатой линией выброшенных водорослей. Миновали тонконогую раздевалку, косо стоящую на песчаной прогалине. И Валик остановился возле крашеной белым будки, с приткнутой к ней деревянной скамейкой. Сел, вытягивая длинные ноги.
- Вот. Тут нормально, тихо и не мокро, потому что козырек сверху. А если что, там доска выломана, можно и внутри сидеть. Я тут шифруюсь, когда с уроков сачкую.
Он положил сумку рядом на лавку. И Ленка села, по другую сторону, потянула ее к себе, залезая рукой в глубину.
- Меня Лена зовут. У меня тут посылка. Сейчас…
Вытащив сверток, протянула его мальчику. Тот повернул белеющее в сумраке лицо – выражения не разглядеть. Не взял, и Ленкина рука повисла в темном сыром воздухе.
- Это от кого?
- Тут лекарства. Ну… в-общем, это отец тебе. Сергей Матвеевич.
Мальчик вдруг нагнулся, хлопнул себя ладонями по коленкам. Ленка вздрогнула, а он засмеялся. И смех ей не понравился.
- Блин, – сказал он, – как вы достали уже. Мать попросила, да? Мне что пять лет? Лена. Лена, значит. Спасибо, девушка Лена, что согласилась и вроде как дед мороз. Но сколько ж можно. Ладно. Извини. Я понимаю, ты не виновата.
- Ничего она не просила, – мрачно ответила Ленка, суя сверток на лавку, – он сам. Не успел только.
- Да кто? Кто сам? – мальчик откинулся на деревянную стенку. Руки по-прежнему лежали на коленях.
- Папа, – сказала Ленка.
- Не смеши мои тапки. – Валик выдохнул и встал, дергая куртку, – ладно, тебе домой, наверное, надо, а я притащил. Выпендриться хотел вот. Ну, я ж не знал. – И повторил, издевательски протягивая слово, – па-па…
Ленка тоже встала. Несчастный сверток лежал на белой скамейке, и ей с отвращением подумалось о том, как переживала, рыдала дома, трогая осколки ампул, как ломала голову и после сжимала под подушкой такие радостные, надежно сложенные бумажки, что покалывали кожу, успокаивая, все сложилось, Ленка Малая, ты сумела. Теперь лежит – ненужный. А – ехала.
Ей стало себя ужасно жалко.
- Да, – сказала она дрожащим голосом, – да, папа. И что? Ты всю жизнь теперь будешь? А все должны прощения у тебя просить, да? Он сам, между прочим, ему теперь как? Назад же не сделать ничего! Я думала, ты сопля совсем, а ты вон шпала такой и болтаешь, язык нормально работает, да. А голова? Ну, конечно, мы такие вот, больные в санатории. Разве ж про других можно думать! А я, между прочим, есть хочу! И устала! И поссать не знала где, уже три раза пере-, перехачивала! Тоже мне. Валик от машинки.
- Чего? – недоуменно переспросил Валик, ступая ближе и чуть наклоняясь к ее лицу, – я не понял, чего ты?
- Ничего!
Она выкрикнула и замолчала. Снова сильно захотелось писать, а не надо было напоминать себе, укорила мысленно. И еще пуще пожалела себя, потому что он сейчас развернется и уйдет, и хрен с ним, а лекарства эти дурацкие она выкинет в море, вон оно рядом. Заодно и утопится.
Но мальчик не уходил, стоял, свесив руки и сутулясь. В молчании мерно шумела вода, так уютно, будто и не пляж, а что-то такое, совсем домашнее.
Ленка беспомощно огляделась, пытаясь из подсвеченного желтым тумана вытащить нужные сейчас шаги. Черт, да что ж все так по-дурацки. И он – чего молчит, ну, хоть бы сказал что – злое или наоборот…
И вдруг поняла, что в их растянувшемся от стула в сторожке до тихого прибоя на пляже знакомстве пропущена важная вещь, она забыла сказать, а он, кажется, не понял. Нет, не забыла. Испугалась.
Ленка вдохнула, чтоб набраться смелости. И, уже не думая, чтоб не остановиться, сказала сиплым голосом.
- Короче. Я твоя сестра. Каткова Елена. Сергеевна. Приехала вот, потому что папа попросил, передать. Ну, он просил посылкой, а я – так. Потому что…
- Подожди, – Валик протянул руку, жестом останавливая ее, – как сестра? Моя?
- Не знал, что ли? Твоя, да.
Подумала и добавила:
- Извини.
Через туман вдруг пролетела чайка, призрачно разведя светлые крылья, и Ленка удивилась краем сознания, надо же, почти ночь, а летает.
- Я… – сказал Валик и снова сел, положил руку на сверток, подвигая его к себе, – я… блин. Черт. Ты извини. Ну, дела. Я объясню. У тебя часы есть?
Ленка поднесла руку к глазам, щурясь, моргнула, через мокрые ресницы разглядывая плывущие зеленые цифирки.
- Дай я, – он вытянул руку, и она подошла, со своей, протянутой. Валик бережно взял дрожащие пальцы. Отпустил.
- Слушай. У меня процедуры, вечерние, ну это час, а потом отбой, я тогда свалю уже, по-нормальному. Тебе ночевать есть где?
- Откуда? Я в Феодосии, думала, успею вернуться.
- Угу… – он опустил голову, раздумывая. Встал, подхватывая сверток и пряча его под куртку.
- Тогда пойдем. Сестра Елена Сергеевна. Только надо быстрее.

Они снова вернулись, пролезая в тот же пролом в стене, но не пошли к сторожке, а обогнули корпус с другой стороны. Там, в темноте, Ленка стояла, пожимаясь и думая, что снова постеснялась, а надо было удрать в кусты и там, наконец, пописать. А Валик, тихо громыхая, подтащил к темному окну пару ящиков, что-то там поковырял у рамы, и та треснула, щелкнула, показывая внутреннюю темноту, совсем черную.
- Давай, – шепнул, подтаскивая ее за руку, – залазь, подсажу.
- Кусты, – нервно прошипела Ленка, но он подпихнул ее на ящик.
- Лезь. Там внутри туалет, нормально.
- Не уходи, – пролезая и стукаясь надоевшими каблуками, испугалась она, сваливаясь в кромешную темноту и шаря руками, чтоб не ушибиться о невидимое.
- Тут я, – он, перекрывая белесый наружный свет, мягко спрыгнул следом.
Нашел ее руку и потащил за собой к белеющим высоким дверям.
- Не стучи ногами.
Шли по пустому коридору, мимо белых дверей с одной стороны, то распахнутых, то закрытых, а с другой уходили назад одинаковые окна, полные ночного тумана. Ленка ставила ноги на носки, чтоб не греметь каблуками, от напряжения у нее взмокла спина под совсем уже тяжелым, как мешок с картошкой, пальто. Впереди еле слышно журчала вода. Наконец, свернув за угол, Валик остановил ее:
- Тут сортир. Работает. Света нет, но там снаружи фонарь.
- А ты? – испуганно спросила Ленка.
- Давай скорее. Я тут.
Она выдралась из пальто, кидая его на руки мальчику. И ступила навстречу мутному сумраку, нашаривая в кармане джинсов комочек салфетки.
После туалета жизнь стала казаться Ленке не такой уж и пакостной. Они быстро и тихо пробежали коридор обратно, потом Валик еще два раза свернул и открыл двери, откуда в глаза бликовал глянец на просторном полу. По стенке прошли большой спортзал, разрисованный квадратами света, и нырнули в небольшую дверь. Поднялись по узкой лесенке.
В темноте он снова поймал ее, толкнул куда-то, пихая вниз.
- Садись, не бойся. Тут маты, мягко. Короче, я тебя закрою сейчас, поняла? На всякий случай. Ты посиди тихо. Я через час вернусь. И поговорим.
Ленка почти упала, нащупывая у бедра прохладную кожаную поверхность. На нее сверху мягко свалилось пальто. И тихие шаги удалились, прошлепали по лесенке, внизу плавно закрылась дверь.
Она широко раскрыла глаза, пытаясь разглядеть хоть что-то в настороженной темноте, но видно, окон в комнатке не было, и можно было хоть зажмуриться, хоть хлопать ими – одинаково черно и плывут от напряжения красные перед глазами круги.
Ленка проехала задницей по мягкому, отталкиваясь руками. Наткнулась спиной на стенку, с краем, неудобным под лопатками. Нащупала пальцами там, в стене, верткие мячи и вороха каких-то тряпок. Наверное, кладовка, догадалась, убирая руку и ерзая, чтоб удобнее прислониться. Наверное, всякий тут спортинвентарь. И затихла, смеживая веки, совершенно вдруг устав.
Он ее запер. Ну, понятно, такое место. Наверняка старшие лазят сюда, с барышнями. Хорошие места для зажиманий всегда редкость, и фиг найдешь такое, чтоб никто о нем не знал. Значит, правильно, что запер. Главное, чтоб вернулся. А вдруг его не пустят?
Она резко открыла глаза в темноту.
Ладно, ему не двенадцать, ну… четырнадцать точно, вон какой вырос лошадь. Конь. Допустим пятнадцать. Все равно пацан еще. Процедуры, сейчас его там нянечка или медсестра, а ну, Панченко, живо в постель! И Ленка будет тут сидеть, закрытая напрочь. Даже окон нету.
Она обдумала ситуацию. Подгибая ноги, расстегнула и сняла сапожки. Легла на мат, укрываясь пальто и сворачиваясь под ним. А фиг с ним, утром докуем, подумала сонно словами из любимого рыбкиного анекдота. И закрыла глаза.
Ей снился ресторан, за спиной Сережи Кинга музыканты дергали гитары, принимая красивые позы, но музыки не было слышно, а сбоку стояла высокая Людочка, сверлила ее суровым взглядом, и Сережа придвигал тарелку, полную макарон, залитых красным, даже на вид щиплющим язык соусом. Наклонился над столом, губы разошлись в красивой спокойной улыбке.
- Спишь? Лен…
Она открыла глаза в темноту, потянула носом воздух.
- Макароны?
Рядом послышался тихий смех, зашуршало, ворочаясь.
- О. Унюхала. Погодь, у меня свечка.
Маленький огонек прыгнул, вытягивая себя в яркий хвостик, осветил тонкое лицо с темными глазами, в каждом – пламя свечи. Согнутые плечи в свитере. И коленки с раскрытым на них пакетом.
- Ты извини, без тарелки. Ну, я в мешок. Зато ложка. Вот. Ты чего?
Ленка закрыла рот рукой, кашляя от хохота.
- Ох. Макароны в кульке. В первый раз так.
- Они вкусные, – обиделся Валик, передавая ей пакет, – я две тарелки сожрал. С мясом.
- Угу, – Ленка шуровала ложкой в пакете, совала ее в рот, прожевывая и глотая, – ох, угу, вкусно. Я вино пила, из пакета. Кулек полиэтиленовый, в него соломинку, с травы. А макароны – нет. Две тарелки, ну еще бы. Ты же растешь. Вон какой.
Наевшись, свернула пакет, сунула к стенке. И села, прислоняясь и разглядывая розовое в прыгающем свете лицо. Валик кивнул, соглашаясь.
- Это я в последние полгода вырос. Знаешь, ночью проснусь и слышу, кости гудят и вытягиваются. Аж страшно. Снилось, что я головой до неба, и все там, внизу. А я один. Проснусь и щупаю себя, думаю, а вдруг встану и потолок пробью.
- Тебе сколько лет?
- Четырнадцать. И три месяца. А все говорят, с виду восемнадцать.
- Врут, – заявила Ленка, – ты на лицо совсем пацан. А еще сильно похож.
Они помолчали.
- На отца, да? Правда, похож?
Она кивнула, следя за выражением на тонком лице, окруженном темными, смешанными с сумраком волосами.
- Я, – сказал он и прокашлялся, хмыкнул, кривясь и начал снова, – я… ну я извинился уже. Понимаешь… мне мать с детства, вот Валичек, вот тебе от папы подарок, джинсы там, куртка. Шарф модный, лохматый такой. Угу, кроссовки еще. Недавно, кстати. Ну, я верил, она мне порассказала, папа твой уехал заграницу работать, а я не поехала, у нас поэтому не вышло, но вот он тебе снова прислал… А один раз, мне тогда одиннадцать было, я пришел домой, ну, короче, сижу в комнате, рисую там чето, а мать вернулась и не поняла, что я дома. Стала подруге звонить. Ой, Ирочка, ой ты мне там оставь, размерчик. А я тебе половину денег сейчас отдам, а половину с получки. Да-да, его чтоб размерчик. Я молчу сижу. Если бы она в комнату заглянула, но она ушла, телик включила, короче. Подумала потом, что я пришел только. И мне – ой, Валичек, папа прислал посылку, новые тебе джинсы. Мы с ним по телефону говорили. Тебе привет.
Ленка свела брови, и стала смотреть в угол, где свет ложился кругло на бочок белого старого мяча.
- В общем, я понял потом уже, она все время мне врет. А я и верил. Что туда писать нельзя, а посылки вот можно.
Он усмехнулся. Сложил руки на согнутых коленях, сплетая пальцы.
- А на самом деле чихать ему на меня. Ну, я тогда малой был, не врубился толком. И говорить ей не стал. Потом уже, год назад, когда она снова, ой праздник, ой папа тебе подарков… А то я не видел, как она по вечерам сидит, с подработками. Чтоб мне – подарков от папы. Короче, поругались. Сильно. Я все сказал, чего про него думаю. А она в слезы, и прикинь, его защищает, ты черствый такой, а папа у тебя хороший. Ну, так вот…
- Ты тогда и узнал? Про нас?
Валик кивнул. Глаза утонули в темноте, свет показал лоб с вертикальной складкой между бровей.
- Меня скорая забрала. Мать рядом сидела, уже после приступа. А я… я сказал, что не буду, вообще не буду лечиться, и капельницы эти их. И жрать перестану. Так что заставил. И хоба, такие новости. У папочки, оказывается, нормальная семья, жена, и две дочки. Папочка, оказывается, свалил оттуда, пожил с матерью моей годик, а после вернулся, и живет-поживает, пока она тут корячится на двух работах.
- Нет, – сказала Ленка, тоже складывая руки на коленях, сжала пальцы сильно-сильно, – нет, не так. Понимаешь, у нас не сильно хорошо все. Скорее даже, совсем фигово. Он, наверное, раньше был другой. И мама, наверное, была другая. А щас, когда она бегает со своим корвалолом, я иногда ее прям ненавижу. Люблю и ненавижу. И думаю, нафига такая жизнь? А он? Сядет в кухне и молчит, в окно смотрит. Курит, как паровоз. Или уходит в гараж, там с мужиками квасит. Потом дома – пьяненький, моргает глазами, жалко его, и из-за этого хочется просто вот убить. А ты когда сегодня смеялся… Я поняла, они почему влюбились, друг в друга. Если он такой был, как ты вот. Ну, еще бы. Любая втюрится. И что теперь?
- Ты врешь, – уверенно сказал Валик, и кивнул, подтверждая слова, – конечно, врешь! Чтоб меня утешить. Не может такого быть. Ты специально рассказываешь, ах у нас такое там говнище дома, ты, мальчик, не завидуй.
- Да пошел ты лесом! – возмутилась Ленка, – тоже мне, цаца, утешать! Да я тебя, между прочим, всю жизнь ненавидела! Ну, не так чтоб, прям, ненависть, но как подумаю про тебя, сразу во рту кисло. Потому что батя с каждого рейса коробки эти везет, дома денег всегда нету, я вечно шмотки перешиваю, и летом работаю, чтоб хоть какие-то себе деньги. Он не сильно умеет заработать, а что заработает, то вечно, мать звонит своей Ирке, ах Ирочка, снова Сережа своему, ну, ты понимаешь, снова привез, за бешеные деньги. Да блин, дело ж не в деньгах! Что?
- Погодь. Какой это Ирочке?
- Ну, подруге своей. Они вечно по три часа на телефоне… ты чего ржешь?
- Телефонная Ирочка! У матери тоже – Ирочка. Прикинь, вдруг одна и та же? А-а-а…
Ленка тоже рассмеялась, встряхивая головой, сунула руки в спутанные волосы. Отсмеявшись, замолчали, обдумывая сказанное друг другу.
Валик поднял голову, пристально глядя на Ленку.
- Значит, я зря на нее? Коробки эти. Он привозит?
- И не только коробки, – неумолимо соврала Ленка, – какие-то вещи тоже. Ну, наверняка. Я тоже не все знаю. В общем, ты ее не ругай. Раз у них так все перекрутилось, что уж теперь. Ты скажи, а с легкими, правда, так плохо, да?
Валик пожал плечами.
- Я привык. Астма. Осложненная. Там заковыристое название, ну его. Пару раз почти умер. Доктор сказал, может, перерастет. Я в смысле. Надо ждать. И лечиться. Надоело, а все равно деваться ж некуда. Так что, отцу передай спасибо. Вы в Феодосии в гостях, что ли?
- Ой. Расскажу сейчас.
Ленка уселась удобнее, дернула плечами, чувствуя, как становится все прохладнее. Валик помялся и придвинулся ближе. Обхватил ее плечи рукой, а другой потянул на колени многострадальное рыбкино пальто.
- Ничего, что я так? Ночами холодно, черт, надо было одеяло взять, да я застремался, что Квочка вернется, увидит. Это завуч по учебке, она на ночь уезжает домой, но иногда остается. Такая вредная тетка, просто крокодил какой-то.
- Угу, у нас Инесса такая же. Это мне еще завтра втык будет. Я с семинара сбежала.
Он сидел совсем близко, такой – немного нескладный, и локоть давил Ленке спину, ее нога, которой не хватило пальто, зябла, но выше было совсем тепло, от его руки и дыхания над меховым воротником, что укрывал их до подбородков. Ленка рассказывала, иногда тихо смеялась, замолкала, слушая, как он тоже смеется в ответ. А потом он заснул, привалился, давя ей плечо скулой. И задышал трудно, с хрипом, но ровно.
Она замолчала, глядя, как моргает маленькое свечкино пламя. Иногда улыбалась растерянно и немного сердито, щурилась, моргала, чтоб слеза скатилась, и пламя снова увиделось ясным и четким.
Придерживая его тяжелую голову, сползла ниже, сворачиваясь. Подумала ватно, а вдруг мы тут сгорим. И вытягивая руку, уложила свечку в лужицу парафина, натекшую в консервную крышку. Та зашипела, свет умер и осталась кромешная темнота, а в ней – трудное дыхание мальчика, который, оказывается, дважды умирал, а Ленка даже представить себе не может, как это. И как живет с этим его мать, у которой нет уверенной шатоломной Светки, и нет папы с газетой у кухонного окна, которому можно крикнуть, Сережа, да скажи ты, наконец. А есть у нее только вот этот пацан, о котором Ленка несколько лет думала, как о досадной помехе. Лучше бы его не было вообще, так думала.
Она закрыла глаза, зажмурила их сильно, пытаясь прогнать мысль о том, а вдруг эти ее желания, вдруг они, летая, находили Валика (как у пишущей машинки), когда он лежал, с капельницами. Умирал. Вот блин…
И заснула, полная недоумения и печали.