18

У Оли пальто было длинным и узким, как старинные платья на картинах, Ленка не помнила точно, какого времени, но так же мягко на них ткань облегала фигуру, ниже бедер слегка сужаясь. Это было очень красиво и даже странно, что ходить в таком пальто удобно, коленки не тыкались в атласную подкладку мягкого вишневого драпа. А свое пальто – рыжее в черную клеточку, отрезное по талии, с торчащим поэтому подолом и тесноватое в груди, Ленка терпеть не могла. Из-за вот этого нелепого торчания и узких плеч. Так не любила, что даже пуговицы не стала менять, оставила жуткие пластмассовые колеса, крашеные под начищенный алюминий. Но у рыжего пальто был капюшон, а шапок Ленка не любила пуще неловких силуэтов. А вот у романтического вишневого силуэта Рыбки был только воротник из синтетического меха, очень в тему – поднять, пряча в нем подбородок и загадочно улыбаясь. И шляпу с вуалью набекрень, ага.

Потому собираясь, Ленка вся извелась от сомнений, пока Оля сидела на ее диване и наблюдала, как подруга в десятый раз снимает и надевает пальтишки.
- Ну, дам я тебе шапку, – не выдержала, наконец, Оля, забирая тонкими пальцами прядку и прикусывая ее зубами.
- Угу, – расстроилась Ленка, – еще чего.
- Нормальная шапка, – через сжатые зубы обиделась Оля.
Ленка только вздохнула, снимая пальто (вишневое) и садясь рядом.
- Ты чего вообще дернула, как чуча, – продолжила Оля, – до той Феодосии два часа на автобусе, ну и проехалась бы сама, да хоть завтра.
- Угу, – снова не согласилась Ленка, ковыряя дырку рядом с пришитой пуговицей халата, – и что? Приеду и дальше, в Коктебель? А там бегать искать? А если не найду сразу?
- Тоже мне, джунгли. Ну…
В кухне ходила мама, и Ленка, слушая шаги и всякие кухонные небольшие скрежеты, порадовалась, что внезапная ответственная поездка выбила из маминой головы волнения насчет Олеси и дипломов, заменив их другими, помельче.
- О, – сказала Оля, выплевывая прядку, – так Пашка же. Пусть бы отвез! На своем трахтамате.
- Не хочу я его просить, – недовольно ответила Ленка, – у него работа там, то се. Я попрошу, а он вдруг откажется.
- И не помрешь. Спрос не ударит в нос, Малая. А он такой, я вижу ж – проныра. Улыбнется и кругом пролезет.
Ленка промолчала. Оля, которая временами совершала, по ее, Ленкиному мнению, феерические глупости в том, что касалось себя, окружающих людей видела точнее и быстрее их оценивала. Правда, оценки эти были не слишком радужные и Ленка всякий раз морщилась. А после краснела, когда выясняла, что ее подруга оказалась права. Но менять угол зрения не собиралась, и вместе они довольно мирно с разных сторон народ и рассматривали.
Насчет Пашки она верно сказала. Ленка думала, он с ней такой, внимательный и ласковый, но, похоже, для него это неплохой универсальный ключик, кругом улыбнется и дверки отмыкаются.
- Люди же разные, Оль, – вступилась она за Пашкин способ жить, – и характеры тоже. И я сама не хочу с ним. Понимаешь…
Снова прервалась, поймав себя на том, что механически собралась снова для Оли упростить, сделать понятнее ей, а не сказать настоящую правду. И мысленно возмутилась. Неужто, она не имеет права, как вот Пашка на свои ласковые улыбочки?
- Я все это хочу сама, понимаешь? Чтобы рядом никто не маячил, и не мешал. И над ухом не сопел с советами. Ой. Я не про тебя ведь, ты понимаешь?
Оля молчала, и Ленке был виден только краешек щеки, завешанный прямыми белыми прядками. Непонятно, обиделась, может.
- Угу, – сказала на этот раз Оля, – можно подумать, ты б меня позвала, так что и про меня тоже.
Ленка вдруг устала. Не так чтоб все прекратить, но это вот внутреннее, когда разговор превращается в перетекание туда-сюда, вот она в себе, в Ленке, а вот она нырнула в Олину голову, разбираясь, обиделась та или обрадовалась. И так постоянно. Может быть, этого как раз не надо? Пусть они сами. Потому что оказывается, от этого устаешь. И обычно усталость незаметная, но сейчас, видимо, Ленка слишком волнуется. Все силы уходят на другое.
- Я же сказала – сама. Одна. Значит и тебя не позвала бы, – ответила она правду, – и хватит уже. Я решила. В твоем поеду. И без шапки.
- Ну и глупо. У меня платок тот, ажурненький, пуховый, дать? С воротником этим идет.
- Со мной не идет, – засмеялась Ленка, вспоминая, какие у нее щеки в модно завязанном по шейке ажурном платочке, – сама носи. А я шапку возьму, пусть в сумке.
- Эйнштейн, – удовлетворилась Оля, встала, натягивая Ленкино пальто, осмотрела торчащие из рукавов запястья, – да-а-а, Малая, раздела тетю Олю, как есть ограбила. Сяду на паперти, копеечки стрелять.
- Погнали лучше на дискарь, – предложила Ленка, – успеваем.
- Телефон тащи, – засуетилась Оля, – Семки надо срочно позвонить, пусть одевается.

Ветер все дул и дул, поворачивал потихоньку, и когда они втроем выскочили из автобуса рядом со старым парком, задергал подолы и волосы, залезая ледяными лапами под воротники. Прижимая к боку пузатую сумку, Оля устремилась за угол клуба, где у забора в темном углу они часто прятались, выпивая свою бутылку на троих. И курили, когда оставалось время.

В зале уже вовсю гремела музыка, от эстрады помахала им Натаха, поводя плечами, обтянутыми блестящим трикотажем, выразительно кивнула в сторону. Ленка повернулась, и сердце у нее привычно заныло. Там танцевал Ганя, прижимая к себе Лильку Звезду и откидывая ее, так что длинные темные волосы почти касались нашарканного глянцевого пола. Снова подхватывал, целуя смеющееся лицо.
Ленка искоса посмотрела в равнодушное лицо Рыбки, та по своей привычке проводила руками по бокам, оглаживая коричневые вельветки, на любимого не смотрела. Но по чересчур равнодушному лицу Ленка поняла – уже увидела. Вздохнула, и ни о чем не стала говорить с подругой. Зато Семки тут же дернула ее за рукав свитерка, исподлобья глядя в темный угол. Там цветные вспышки прятали и показывали две головы. Темные волосы и за ними – белое чуть испуганное лицо в рамке завитых прядок. Потом медленный поворот– завитой затылок и за ним – ласковая Пашкина улыбка и его руки на чем-то полупрозрачном, что под руками сминалось, очерчивая фигуру.
- Ну и ладно, – прокричала Ленка расстроенной Викочке, – пошли танцевать, Семачки, наплюй.
И они пошли танцевать. Мелькал свет, качались крики и возгласы, смех слышался и после тонул в громыхании музыки. А та стихала на минуту-другую, позволяя отдышаться. И снова гремела, подстегиваемая словами Вовочки Ляха, что картинно двигался поверх черных кубов колонок и круглых боков барабанной установки.
– Ма-а-а-ши-на! Вре-ме-ни! – прокричал, выгнувшись и тряхнув курчавым шаром головы на тонкой шее, – ну-ка! Все! Вместе!
Музыка разогналась и грянула. И Ленка, услышав, вдруг засмеялась, потому что, все неважно, все это, кто с кем танцует, кто кому улыбается. Потому что:
- Вот! Новый поворот! И мотор ревет! Что он нам несет!
Она кричала вместе с певцом, топая в нужных местах, и смеялась, кивая Олиной улыбке напротив:
- Пропасть или взлет! И не разберешь, пока не повернешь! А-а-а!
И это было так нужно, знать, что они есть, эти повороты, и нужно заглянуть туда, двинуться, а не сидеть на одном месте. И пусть это будет совсем не тот поворот, за который смотрит ее мама, за которым все известно и понятно, до самой пенсии: сначала вуз, потом хорошо устроиться, потом стаж (о-о-о, этот стаж, эти вечные расчеты и страхи), и дальше – вся жизнь, с восьми до пяти, выходные, аванс-получка, и вот она пенсия, а дальше – спокойно помирай, человек Ленка Каткова.
Он, может быть, врал, парень с хулиганским хриплым голосом, может быть, это всего лишь песня, хитренько сложенные слова, чтоб было красиво, чтоб спеть. Но какая разница, если Ленка холодеющим сердцем чувствует – они есть, эти повороты, за которыми – новое. Для смелых.
Когда песня кончилась, и без перехода Макаревич завел печальное, про Солнечный остров, что скрылся в тумане, из толпы вынырнул Пашка, схватил Ленкины плечи и повел, уже танцуя и блестя ей своей безмятежной улыбкой. От него вкусно пахло чистым свитером, хорошими сигаретами. И сладкими женскими духами. Ленка поморщилась, отворачивая нос.
- Прикинь, – засмеялся Пашка, щекоча ухо губами, – ну ты прикинь, видела эту – сиреневую? Приехала сюда в первый раз, меня отыскала. Люблю, говорит, жить не могу. Грозила отравиться. Вот глупые девки.
- А ты где ее взял? – Ленке стало приятно, что он сиреневую бросил и вот, жалуется.
- Та. То до армии еще. В школе за мной бегала, ну вернее, я ж в бурсу ушел с девятого, так она приезжала к нам на танцы там. Такое.
- Паш… ты ее случайно не того, на этого?
- Ты что! – испугался Пашка, она дите совсем была, мне садиться из-за нее, что ли? А сегодня что делать мне? Давай, соседка, я ей скажу, что мы с тобой встречаемся, а? Она и отстанет.
Ленка нашла глазами сиреневое пятно в темном углу. Стоит. Глаза блестят цветным, не отрываются от них. Торчат вокруг головы просвеченные кудряшки.
- Она одна, что ли?
- С подругами была, они тоже втроем везде шарятся, как вы вот, – он наклонился, поцеловать Ленку, но та увернулась. На сердце стало кисло. Странный он какой-то. Прилип, как репей к штанине, а мелет языком всякую обидную чушь. То – соседка, близко живешь, теперь вот – чтоб свалить от влюбленной девицы. И эта его телячья улыбочка. Как будто понимает, что все ему всегда простят. За его Пашкины красивые глазки.
- Стоит одна. Похоже, бросили ее подруги.
Он не оглядываясь, пожал плечами.
- Ну и что мне?
- Так проводи, – удивилась Ленка, – необязательно же в койку, даже если хочет. Проводи домой, чтоб ее не обидели тут.
Музыка кончилась. Пашка отодвинул от себя Ленку, весело оглядывая сердитое лицо.
- Ну, Ленуся, ты странная. Не встречал еще такую. Сама меня отшиваешь, и тут же – не трогай девочку, даже если захочет. А потом опять, иди проводи…
- Да что странного? – удивилась Ленка, – это нормальное все!
Пашка торжественно поцеловал ее в лоб, потом чмокнул в руку, потом прижал ее к груди, глядя умильно в глаза. И Ленка не выдержав, рассмеялась, толкая его от себя.
- Иди уже, герой-любовник.

Через некоторое время в туалете, плеская водой на пальцы, Оля нагибалась к Ленкиному уху, чтоб та слышала негромкие слова:
- Конечно. Он у тебя, считай, разрешения попросил, ясно? И девку эту свою сиреневую сегодня полапает. И с Ленусей не поругался.
Поднимаясь по лестнице навстречу громыханию, стукала каблуками, вытирая руки платком, продолжала:
- Удивляюсь я тебе, Малая. Такие простые вещи. А ты глазами хлопаешь. Все перевернешь и еще готова перед ним каяться, ах я какая, не даю Пашечке. А он бедный страдает через это. Во все стороны работает. Как Ганя козел. Да все они – козлы.
Ленка промолчала. Тем более, высокая дверь раскрылась навстречу, выпуская разгоряченных танцами, ахнула ревом динамиков.
И можно было просто танцевать-танцевать, выкинув из головы на время музыки все эти сложности и перевертыши.

А утром на автовокзале, где собралась кучка сонных, взволнованных поездкой старшеклассников, Ленку ждал неприятный сюрприз.
Она прибежала последней, потому что дом в трех минутах ходьбы от платформы междугородного автобуса. И песенка про новый поворот, которую Ленка мурлыкала в такт быстрым шагам, красиво распахивающим длинные полы вишневого Олиного пальто, замерла на губах, и умолкла совсем. Рядом с острыми вихрами неровно стриженой головы Митечки Витаса, отличника из параллельного класса, по прозвищу Митя-Витя, маячила квадратная фигура Кочерги. Держа в руке перегибающуюся бумагу, Инесса Михайловна выкликала фамилию, оглядывала владетеля, вернее, владетельницу, потому что кроме Мити-Вити ехали только девочки-отличницы, вместе с Ленкой – четверо, потом делала кислое лицо и кивала, отпуская.
Вот голова Инессы нагнулась, будто решила список прободать, а после резко поднялась, обводя небольшую толпу белеющими глазами.
- Каткова? Как это – Каткова?
- Я здесь, – мрачно сказала Ленка, становясь рядом с пышной девятиклассницей Виолой Стучаловой, девочкой некрасивой, с сутулой до шарообразия спиной, – так она видимо пыталась уменьшить большую бесформенную грудь.
- Кто позволил? – голос завуча поднялся было, но икнул и сорвался в писк, бумага в коротких пальцах затряслась.
Девочки переглянулись, шепчась и сочувственно глядя на Ленку из-за спины завуча. А та, помолчав, повернулась и резко шагая, скрылась в стеклянных дверях здания автовокзала.
- Попала ты Каткова, – безмятежно сказал Митя-Витя, и повел плечами. Такими же острыми, как вихры и как тонкий бледный нос.
- А почему она? – удивилась Ленка, вставая поближе к девочкам.
Ответила Валя Семенова, маленькая, с нещадной завивкой баранчиком на круглой голове, задирая к Ленке обожающее лицо:
- А заболела, Элина заболела, и вот Кочергу назначили. Она за директрисой побежала. Вот, блин, да?
От дверей и правда, Кочерга возвращалась не одна, издалека тыча в Ленку пальцем и, передергиваясь с отвращением, что-то горячо толковала мерно шагающей рядом Лидии Петровне. Та слушала на ходу, не шелохнув огненным на раннем солнце начесом.
Оглядев Ленку, Лидия еле заметно кивнула на ее здрасти и, отворачивая Кочергу, взяла ту за локоть в сером драпе. Сказала что-то негромко и примиряющее. Выслушала гневное бормотание, пожала плечами, опуская массивный подбородок в пену вязаного воротника. И кивнула, разводя руки, мол, ничего не попишешь.
Поглядывая на часы, сказала собравшимся:
- Инесса Михална несет за вас ответственность, так что уж постарайтесь. Не огорчайте, и не дай вам бог влипнуть в какую ситуацию. Каткова. Тебя это касается в первую очередь. После того, что ты выкинула на праздничной демонстрации, вопрос о твоем поведении будем рассматривать на заседании комсомольского совета. Ты поняла? И в твоих интересах – не усу-губ-лять!
Холодные глазки Лидии прошлись по Ленкиному лицу, уперлись куда-то в скулу возле уха. Губы скривились в презрительной и одновременно страдальческой усмешке. Но ничего не сказав, директриса повернулась и ушла, снова поглядев на часы, в сторону города, видимо на еженедельное совещание в горкоме.
В автобусе Ленка сняла с плеча матерчатую пузатую сумку, в которой на самом дне лежал сверток с драгоценными лекарствами, а на нем – тетрадки, два учебника, и ее любимая сумочка на ремешке, и в ней – пудреница, помада, крем и прочие мелочи.
- Лена, Лен! – звала ее кругленькая Валя, глядя с прежним обожанием, – Лена, со мной садись. Не лезь, Проценко, это для Лены Катковой место!
Ленка прошла мимо ворочающихся людей и пролезла мимо Вали к окошку, куда та ее с готовностью пропустила. Поставила сумку на колени, поправляя полы пальто, в автобусе было холодно, и коленки, обтянутые джинсой, сразу озябли.
Валя что-то журчала, рассказывая шепотом, иногда с гордостью оглядывалась на рассаженных по всему автобусу девочек, снова припадала к Ленкиному плечу и опять говорила, что-то там о темах сочинений, видимо, о другом стеснялась. Между их головами протянулась тощая рука с длинными пальцами. Пахнуло жареным луком от дыхания и смешка.
- Митас, ты чего? – удивилась Ленка, откачивая голову, а пальцы трогали ее скулу.
- Щас, – сказал Митя-Витя, – да подожди. Вот.
На кончике длинного пальца блестела дискотечная мушка, крохотный кружочек фольги, которую Оля и Ленка хранили в коробке, оторвав хвост от новогоднего дождика. И вырезали маникюрными ножницами круги, полумесяцы и сердечки, наклеивая их на виски или полоской на верхние веки.
- Ван вей тикет, – засмеялся Митя-Витя, – ван вей тикет, да Каток? Вот Кочерга бесилась.
- Вот черт, – расстроилась Ленка, трогая пальцами виски и скулы, – а я думаю, чего они пялятся вместе.
- Еще, – Валя бережно, как драгоценность, выпутала блестюшку из перепутанных Ленкиных волос. И уставилась на попутчицу с восхищением на круглом, совсем детском лице.
Ленке захотелось рассмеяться. Автобус дернулся, зарычал, поехали мимо одинаковые белые столбы, унося на себе козырек платформы.
- Ван вей тикет! Ван вей тикет! – кричала в голове Ленки веселая чернокожая девушка, сверкая узкими брючками, казалось, собранными из наклеенных на длинные ноги таких вот блестящих кружочков.
И парни в цветных пиджаках и рубашках орали, терзая гитары и барабаны.
- Ван вей тикет, Ленка Каткова! Горда шляхетна полька, ленник польского короля, Ленуся Малая. Вот тебе билет в один конец – в голосах и мелодии бесшабашной песенки. Не страшно?