8

- Мечты сбываются… и не сбываются… любовь приходит к нам совсем не так…
Ганя прервался, берясь за острый штакетник разболтанной калитки, побренчал на пальце ключами. В полумраке, разбавленном светом высокого фонаря, блеснули зубы в улыбке:
- Да, Малая? Ну что, зайдем, посидим малехо?
Ленка переступила ноющими ногами и оглянулась. Улочка, набитая разнокалиберными дачными домишками, была пуста и пятниста. Белые стенки казались бледно-желтыми, пожухлая листва на ивах и акациях – серой. И между серым и желтым – резкие черные тени, от кольев заборчиков, от квадратов домов и крыш. Вдоль улочки поддувал ледяной сквознячок, лапая ноги в тонких колготках. А еще ноги сильно болели, уже два часа Ленка с Ганей лазили по вечерним улицам, потому что долго не посидишь нигде – холодно. А в кино почему-то не пошли, и попросить об этом она застеснялась. Она вообще мало что говорила, язык плохо слушался, и боялась сморозить глупость. Только кивала и смеялась в нужных местах. Нет, что-то там начала рассказывать, когда медленно шли пустой улицей мимо длинного портового забора, но Ганя стал мурлыкать, разглядывая дома и деревья, и она умолкла, думая – ему неинтересно.

- Замерзла? – спросил, уже поворачиваясь к ней широкой спиной в толстой вязаной кофте и скрежеща ключом в замке, – счас погреемся.
- Там печка? – удивилась Ленка с надеждой, зябко поводя плечами. Волосы пересыпались холодными прядями по скулам. И тут же подумала испуганно, уже скоро десять, а вдруг станет топить, это ж время. Мать вообще зарежет, а завтра будет молчать, отводя глаза, вроде Ленка заразная.
- Чего? А. Не. Нафиг нам печка, – распахнул калитку и пошел по смутной плитчатой дорожке, между черных кустов. Кинул через плечо:
- Прикрой там.
Ленка поколебалась, стоя одновременно во дворе и на улице. Вспомнила, как пару раз они целовались тогда, давно уже. И как ей было все равно и даже немножко противно. Не то, что сегодня. Еще вспомнила, как наставляла подружек, насчет того, чтоб держались, и ничего не позволяли. Язык у Гани – помело, не зря же Рыбка рассказала про Лильку Звезду, наверняка сам и растрепал, что у них там с Лилькой…
- Ленуся, – позвал Ганя от полуоткрытой двери в маленький беленый домишко.
И она, пойманная этим ласковым, каким никто ее не звал, ну вот Пашка разве иногда, притянула калитку и пошла следом, уже паморочно задыхаясь, так что от страха внутри все щекотало.
В тесной прихожей тускло светила голая лампочка. Ленка прошла, загремев какими-то прислоненными к стене лопатами и граблями. А в единственной комнате стояла темнота, откушенная наискосок падающим в окно зябким светом. Блестела на столе старая клеенка, и стайка посуды на ней – тарелки стопкой, алюминиевый чайник, пара стаканов с длинными бликами по граням. Все такое – холодное, неживое, подумала она, переминаясь и боясь оглядеться.
В темноте зазвенела кроватная сетка, и голос Гани сказал:
- Сюда иди. Да иди, не трону, посидим просто.
Он ворочался, играли раздолбанные пружины, глухо звякнуло стекло. Бутылка, догадалась Ленка. И медленно шагнула, протягивая в темноту руки.
Через вечность, уместившуюся в полчаса скрипов и шорохов, она, неудобно наклоняясь в сторону, отпихнула Ганю, упираясь ему в грудь дрожащими руками. Распухшие губы саднило, сильно колотилось сердце, ныло прижатое его ногой колено.
- Подож-ди. Да подожди ты! Коля. Коль. Ну, не надо.
- Что не надо? – сминая слова, удивился Ганя, притягивая к себе ее уворачивающееся лицо, – чего не надо? Хорошо сидим.
На полу, холодя ногу, мягко упала бутылка с остатками водки, булькнула, перекатываясь под плотной пробкой.
- Нет, – возразила Ленка, – домой. Мне на-до, да погоди ты. Мне пора уже, Коль, время. Ну, правда, меня там. Искать скоро.
- Ты… – он ослабил хватку и сел ровнее, задумываясь.
Ленка незаметно отклонялась, боясь, что пружины развопятся под задницей. И кажется, порвала колготки. Под коленом.
- Ты что? В первый раз, что ли? – Ганя сложился к коленям, нашарил бутылку и, откупорив, хлебнул. По темноте проплыл резкий запах.
- Ыыыхх.
Ленка вскочила, подаваясь к столу и хватая стакан, чайник.
- Воды. Я давай воды тебе, да? Запить.
- Ну… давай… – удивленно согласился Ганя, трудно ворочая языком.
Звеня носиком чайника о край стекла, Ленка налила полстакана какой-то воды, что оказалась в нем, и встала напротив, протягивая руку в темноту.
- Держи. У тебя что, закусить совсем нечем тут? Коль, ты напился. Напился, да?
Ганя выглотал воду и снова блеснула у еле видного лица запрокинутая бутылка.
- Не надо, – попросила Ленка, переминаясь и держась на расстоянии, чтоб не схватил, усадить снова, – мне идти уже, ты меня ведь проводишь?
В голове лениво развернулась лента из темных картинок, освещенных редкими фонарями. Улочка, пустая и черная, с зевами дворов и пугающими тенями, потом кусок уже городской улицы, с лаем собак и желтыми квадратиками окон, за которыми – тепло и телевизор, смеются. Или ругаются, но все равно, они – дома. А еще автомобильный мост пологим горбом, залитый светом узкий тротуар и редкие мимо машины. И она – одна, подламывает ноги на каблуках, а идти час целый, наверное.
Ленка еле слышно всхлипнула, пятясь к двери. Сдержалась и снова позвала, уже сердясь и звеня голосом:
- Я ухожу. Слышишь? Ты спать тут, что ли?
- Я? – удивился Ганя, ворочаясь и дзынькая пружинами, – я… да стой уже! Щас.
Она встала в двери, настороженно слушая, готовая рвануться и побежать. Но Ганя, повозившись, оторвался от койки, свет очертил широкое плечо в бугристой модной вязке, запутался в светлых кольцах коротких волос. Качнувшись, Ганя провез ладонью по лицу, выпрямился, смеясь.
- Вот еб. Кажись я готовченко уже.
- Коля, – ласково позвала Ленка, – пойдем, ты ж закоченеешь тут, если спать. Пойдем, там ветерок. И меня заодно. Проведешь. А то, как я одна, пристанут же.
Вместе они вышли из шаткой калитки, и пока Ганя, возясь в кустах и ругаясь, расстегивал штаны, чтоб поссать, Ленка неловко тыкая ключ, закрыла замок. Сунула ключ в потную руку кавалера и, подхватив его под локоть, потащила от сказочной избушки в сторону далекой, залитой светом улицы.

Через полчаса топталась в подъезде, дрожащими руками поправляя юбку и свитерок, одергивая короткую курточку. Вынула из кармана пудреницу, но в тусклом свете зарешеченной лампочки ничего не разглядела. Облизала горящие губы и, вздохнув, открыла двери своим ключом.
Хмурясь, скинула сапожки, деловито проскочила мимо яркого света из кухни и родительской спальни. Закрывшись в своей комнате, кинулась к дивану, быстро оглядывая в зеркале блестящие глаза, лохматые, ну то, как обычно, пышные волосы, и раздерганный воротник батника. И уселась, сдирая одновременно курточку, юбку и порванные на голени колготки.
Застегивая ситцевый халатик в цветочки, наконец, перевела дух и прислушалась к голосам в кухне.
- Сережа, я так устала, – с монотонным страданием в голосе вещала мама, грохая посудой, – ну что ты молчишь? Вот опять тебя не будет полгода, боже мой, целых полгода, а мне волноваться за Светочку, и надо же оплатить кредит. Что? И где тот аванс? От него уже почти не осталось ничего. Господи! Повеситься, что ли? Откуда я знаю, что делать? Ты мужчина, ты думай. Почему Виктор твой ненаглядный Васильевич, почему его Катя имеет право на новое пальто, а я… я… ну когда же это кончится все? И Светочке нужно выслать побольше, девочка там одна! Между прочим, учится! Что? Да какая стипендия. Копейки. Разве я думала, когда… что будем вот – нищие, и десятку стрелять перед зарплатой. О-о-о…
В спальне хлопнула дверь. Ленка села на свой диван, поджимая босые ноги, уложила руки на коленках. Они заняты, все обошлось. Теперь можно выйти, и в ответ на материны вопросы сказать, да ладно, я уже час дома. Конечно, не заметили, я же не Светочка ненаглядная ваша.
Но радоваться удаче не хотелось. Стало вдруг жалко отца. Сидит там у черного окна, упорно смотрит на улицу, где лампочка под козырьком и дальше блестят бельевые веревки. Курит. А послезавтра ему уезжать, на полгода. Так и поедет, с унылыми упреками в ушах.
В комнате было тепло, батареи, наконец, грели, и Ленка сидела, чувствуя, как злые мурашки, топчась, отступают в ступни и в пальцы.
Ну да, поедет. А сам виноват. И правда, у громкого бородатого Виктора Василича, рефмеханика на рыболовецком траулере, есть москвич, в квартире дофига всего, и длинная Надька, светкина ровесница, постоянно в новых шмотках. А корявая лупоглазая теть Катя носит огромную шубу из стриженой нутрии и такую же шапку, высокую, как нечесаный пирог. Ей конечно в этом всем жутко, до заикания, но почему-то у него такая зарплата, а у отца – такая вот, хотя он же третий помощник, не кот начихал.
Деньги-деньги-деньги… У мамы совсем маленькая зарплата, они смеются у себя в конторе, вот мы научники, получаем, как уборщицы. А теть Катя – на складе работает кладовщицей. Но мама никогда кладовщицей не пойдет. И вообще всегда говорит, бережно расчесывая роскошные темные волосы и внимательно разглядывая в зеркале белое лицо с тонким носом и яркими губами:
- Зарплата женщине – на шпильки. А деньги в дом должен нести мужик.
И после, снова расстраиваясь, начинает причитать, что как раз с мужиком их семье не повезло. И тут же добавляет, как она Сережу любит, как любит. А смотрит, вроде копеечку ему дала, из жалости. Как это в карикатурах – я тебе всю жизнь подарила, а ты… ну там всякое, про семейную жизнь.
Ленка взяла мохнатую подушку с пуговицами, прижала к животу, укладывая на нее подбородок. Надо выйти. Умыться, ну и поговорить, а то едут же скоро. Но так тоскливо было представлять, что снова мать заведет жалобы, и Ленка всякий раз пугается, а вдруг и правда, пока отец будет в рейсе, они пропадут тут без денег.
Жизнь казалась совсем беспросветной. Ганя еще этот.
В коридоре зазвонил телефон.
- Я слушаю, – через короткое время сказал мамин усталый голос, – Оля? Здравствуй, Оля. Да… – и добавила неуверенно, – наверное, сейчас позову, да. Лена!
Ленка молча вышла из комнаты, отворачиваясь, прижала трубку к уху.
- Але?
- Ты где была? – строго поинтересовалась Рыбка, – я блин третий раз звоню, батя твой чето там сказал, я не поняла ничего.
Ленка сглотнула. Соврать, наверное, надо соврать…
- Ты что, ты с Ганей была? – догадался холодный голос и неумолимо потребовал, – Малая, я в последний раз спрашиваю.
- Да, – покаянно призналась Ленка.
За спиной шуршала одеждой на вешалке мама, топталась, прислушиваясь.
- Фу, – внезапно обрадовалась Рыбка, – а мы с Семки притащили варенья сто банок, я себе все руки оттянула. И думала, а вдруг этот козел лазит с Лилькой своей. А вы с ним, да? Ну, отлично! Ты в субботу что оденешь? Ты в комбезе своем пойдешь или в юбке? Зорик сказал, притащит дисков послушать, у него импортные, ему дали на неделю, так я выпросила.
- Оль. Давай завтра, да? Поговорим.
- Давай, – удивилась Рыбка, – завтра. Я тебя жду на углу, в девять, да?
- Угу.
Ленка положила трубку, медля поворачиваться к пристальному взгляду матери. А телефон снова задребезжал, и она схватила трубку:
- Але? Оль?
- Ялта, – равнодушно произнес женский голос, – говорите, Ялта.
Мама за спиной затихла, внимательно слушая. Ленка держала трубку вспотевшей рукой. Звать отца? И что он, будет стоять тут, тоже спиной и молчать? И как звать-то, если они с ним никогда, ни разу, а всегда делали вид, что нет ничего, никто ему не звонит из Ялты, и никаких материных злых причитаний и упреков Ленка не слышит.
Не буду звать, решила она, и сказала в молчащую трубку, где еле слышно потрескивало и щелкало:
- Не туда попали.

В квартире стоял разор, вещи выкатились и разбрелись по углам и полу, торчал посреди большой комнаты раскрытый чемодан, и в кухне на столе громоздились пакеты и всякие дорожные миски и стаканчики. Мама стояла у плиты, шуровала лопаткой по сковородке с оладьями, молчала, а после начинала снова рассказывать всякое – о своей неудавшейся жизни. Поэтому Ленка накидала в тарелку оладушков и спаслась к себе в комнату, поставила на проигрыватель диск Антонова. С той самой песней, что мурлыкал Ганя, про любовь, которая приходит совсем не так. И мрачно жуя, стала слушать и разбираться в себе.
Ну что в нем хорошего? Что? Гад. Алкаш и бабник. Даже и некрасивый. Ну, высокий да. Плечи широкие. А морда большая, глаза, как у барана. Патлы эти, вечно на лбу мокрые. И ладно бы еще интересный. Вот Кострома, всегда что-то мог рассказать, неожиданное такое. И книжки читал, и было так здорово, что какие-то они оба читали и можно сравнить, понравилось или нет. Спорили иногда. А все вокруг смеялись, во, завели умняковую беседу. …Или был бы ласковый, как Пашка. Пашка тоже бабник, понятно, такой красивенький мальчик, лицо мягкое, глаза темные блестят, губы пухленькие. Стройный. Девки за ним просто помирают. И он всем рад, всем улыбнется. С ним так хорошо, тепло с ним. А этот? Гад и чучело. Но вот мурлычет с пластинки Антонов. Мечты сбываются… и не сбываются… И сердце у Ленки заходится сладко-сладко, потому что сегодня Ганя эти же слова напевал.
Был бы, ну… нет, не другой, а смотрел бы на Ленку по-другому. Чтоб видела – нравится. Был бы влюблен, в нее. Слушал, улыбался. Чтоб ей тепло. Но вот они весь вечер ходили, даже разговаривали что-то, а уж целовались сколько. Но все время Ленке было тоскливо. И хорошо. Так бывает разве?
- Ах, белый теплоход, гудка тревожный бас, – заголосили колонки, и мама в коридоре раздраженно позвала:
- Ночь на дворе, Лена, сделай потише! И вообще.
- И вообще, – шепотом сказала Ленка, суя на журнальный столик пустую тарелку.
Расстелилась и легла, натягивая одеяло до подбородка. А умываться не пойду, подумала мстительно, и зубы чистить не буду, ну вас всех. Закрыла глаза, мечтая, как Ганя, в белом плаще Омчика, ждет ее на набережной, держа в руках огромный букет из красных роз, штук сто, целую охапку. Она подбегает, такая вся загорелая, в длинном прозрачном сарафане без лямочек. Нет, в коротеньких шортах – с лямочками. Как у блондинки из Аббы, совсем белые, атласные. А на ногах – плетеные высокие сандалии, как вот в старом кино у Элизабет Тейлор. Ганя бросает розы, они разлетаются, падают везде-везде. А он берет Ленку на руки и тащит по трапу, на самый верх. Нет, на руках по трапу не надо, там качает и можно голову зашибить о канаты, снасти всякие. Ладно, они бегут, смеются. В рубке сплошное солнце и все сверкает. Ганя ведет ее дальше, в каюту. И там тоже кругом цветы. Розы. Вода блестит в иллюминаторе. И тут гудок, сильный.
- Летка? – в приоткрытую дверь упал поверх Ленкиной головы луч света, высветил на полках золотые буковки на корешках книг, – спишь уже?
Отец кашлянул, ожидая ответа. Ленка неловко и незаметно натянула одеяло плотнее, к самой шее. Открыла рот, но за спиной отца недовольный голос матери сказал:
- Сережа, а где эти маленькие полотенца, новые? Я тебе давала одно, из набора.
Дверь снова закрылась. Ленка сердито вытянулась, слушая шаги и негромкие голоса. Закрыла глаза, возвращаясь в каюту, но Гани там уже не было, и она, пугаясь, побежала на верхнюю палубу. А то вдруг он там, в белом плаще и в джинсах, вьется вокруг Лильки Звезды.
Ганя, и правда, суетился рядом с шезлонгом, а на нем картинно возлежала Рыбка, почему-то в ленкином старом купальнике с красными шнурочками на трусах. А волосы у Рыбки были черные и гладкие. Как у Лильки Звезды. Неумолимо засыпая, Ленка попыталась придумать, как же теперь быть с этой вот, которая состоит из всех Ганиных подружек сразу. И не успела.

Утром мама, тряся завернутыми на бигуди прядями, сердито мешала в кастрюле макароны. Не отвечая на ленкино добрутро, перечислила горести:
- Боже мой, я не успела постирать белье, там целая гора! И полы не мытые. Картошка почти кончилась. Лена, ну как я поеду!
Кинула на стол деревянную ложку и села на табурет, кривя бледные губы на ненакрашенном лице.
- Мам, чего ты опять. Ну, я постираю. И полы. Тоже мне, горе какое.
- Вам бы все порхать и смеяться! А я тащи на себе и долги, и ремонты в квартире! Отец твой. Развернулся и в гараж. Машину ему, видите ли, консервировать. А я тут, значит, одна все…
Ленка заперлась в ванной, мрачно слушая причитания. Умываясь, разглядывала себя в заляпанном зеркале. Куда ни плюнь, всюду клин, как Семки выражается. Нафига эта взрослая жизнь, если вся она – из долгов, нервов и беспокойства. Ну ладно, мать у нее слегка двинута на собственных нервах, это Ленка уже поняла, а то были времена, лет в семь или восемь, когда она рыдала и ходила за матерью хвостом – следила, чтоб та не повесилась. Но если поглядеть вокруг, какую бы взрослую жизнь Ленка захотела себе?
Олькины предки – огромная рыхлая мать с рябым лицом и вечно испуганными голубыми глазками, она жалуется мало, но вечно вздыхает и голос, даже когда говорит обычное «возьми, Лена, яблоко», да «вы не поздно, смотрите», голос аж дрожит от унылости. И отец – дядя Валера, маленький жилистый, с пронзительным громким голосом. Через день бухой, сидит в кухне, кулаки на столе, орет на своих «баб» – жену и трех дочерей (Оля – младшая, а две старших давно замужем), перечисляет, какие они, значит, курвы. Оля бледнеет, но ходит мимо, будто не слышит, а потому что – куда деваться? Вот школу закончит и как старшие – бегом с дома.
Или как Виктор Василич, папин друг, с которым вместе в гараже квасят? У Виктора Василича дома жена теть Катя, а в городе молодая любовница. Ну как молодая, лет тридцать, моложе его жены на двадцать почти лет. И в Одессе еще одна, Ленка слышала, как мама по телефону шепталась со своей Ирочкой.
Надевая школьное платье и натягивая последние целые колготки, Ленка прикидывала дальше.
Ну, может быть, Инки Шпалы родители и брат. Они лет пять назад в Керчь переехали, из Краснодара. Он такой, как тетки говорят, – красивый мужчина. Хотя Ленка особенной красоты в нем не видит, ну высокий, голова седая вся, а брови черные, изогнутые, как у демона на картине. Инкина мать чернявая такая, с пышной короткой стрижкой. Глаза, как маслины. И он прям во дворе ее ловит и опа, как в танго, опрокинет, после ставит и руку целует. Хохочут. Но опять же из телефонных сплетен Ленка узнала, его выгнали из клиники, за то, что наркоман, и потому они уехали, а был – заместитель главврача. Наверное, отец-наркоман, это совсем плохо.
- Лена? – мама просунула в приоткрытую дверь уже расчесанную завитую голову, – Леночка, ты оделась? Пойдем, я тебе покажу…
В кухне Алла Дмитриевна заходила от шкафа к плите, тыкая накрашенными ногтями:
- Мисочки тут. Скороварка внизу. Ты ее не бери, поняла? Обожжешься вдруг.
- Мам, да ладно тебе. Тебя пять дней не будет. И еще бабка.
- Семь! Ох, Лена… Бабка!
Мать села на табурет, аккуратно берясь ладонями на щеки. Сказала злым шепотом растерянно:
- Как же я ее ненавижу.
- Пусть бы не приезжала, – мрачно ответила Ленка, наваливая в тарелку макарон по-флотски.
- Как? Она же его мать! Как я могу? Мне что, сказать ей Елена Гавриловна, вы уж не приезжайте. Так да?
- Ой, мам, да не знаю я. Просто. Чего ты сердце себе рвешь?
- Рву. Потому что такая вот жизнь! – мать оторвала руки от лица и всплеснула ими, потом приложила одну к сердцу.
- Корвалол вон, на полке, где всегда, – напомнила Ленка, садясь перед макаронами.
- Знаешь, ты на нее иногда очень похожа, – заявила Алла Дмитриевна и вышла, поправляя волосы дрожащей рукой.
- Да и фиг с ним, – подумала Ленка, тыкая вилкой в макароны.