Глава 60

Ночь встала над степью, как становилась всегда, с начала времен. Накрыла дневной еще летний зной осенней ночной прохладой. И заскрипела уютными голосами сверчков. Из темноты, стоящей за кострами, сонно вскрикивали птицы, что-то шуршало в травах, таясь, когда от костра к костру, устало ступая, проходил темный силуэт. Ночь наплывала запахами усталых от лета трав, мешая их с запахом горящего хвороста, жареного мяса и распаренной в котлах каши.
Хаидэ сидела, вытянув ноги и привалясь к боку Нубы. Время от времени находила в темноте его руку и сжимала своей, проверяя – не исчез ли. Слушала Нара, говорила сама. Иногда падала в забытье от усталости и тут же вскидывалась, широко раскрывая глаза, в которых двоилось пламя костра.
Наконец, Нар, крякнув, велел Нубе:
-Тащи ты ее спать. Парни разбили княгине палатку. Стражу вам ставить?
- Нет.
Нуба поднялся, подхватывая княгиню, поставил ее, как тряпичную куклу. И подтолкнул, уводя в темноту. Нар покивал вслед. Пробормотал, гладя бороду:
- Оно как в прежде. Только волос у меня уже пегий.

В крошечной палатке Нуба встал на колени, развязывая тесемки на сапожках, что наспех обула княгиня уже после битвы. Ослабил застежки рубахи, и остановился. Раздевать не стал. Лег на бок, устроил щеку на ладони, слушая мерное дыхание спящей.
Не верил, что – вместе. В темноте пытался рассмотреть лицо, не видел и нагибался, чтоб уловить кожей дыхание. Затаивал свое, чтоб не разбудить. И, совсем устав, лег щекой на шкуру, закрыл глаз, вспоминая, как княгиня ходила к Теке, целовала сына и оставила его там, под скалой, где женщины тойров устроили свой лагерь. И Мелика, сына Ахатты и Исмы показала ему, тоже поцеловав мальчика в черную макушку.
Когда шли обратно, сказала мрачно:
- Вот наши битвы, черный. Рожать и растить детей. Куда вы без матерей, что рожают храбрых. Не будет их, не будет и племен.
- Ты устала, Хаи.
- Да. Очень.

Теперь она спала и он заснул рядом, на всякий случай положив руку на ее бок, чтоб чувствовать даже во сне.

Задолго да рассвета, когда вечерние звуки стихли, неясно отшумели ночные и умерли, уступая место пустоте безвременья – пропасти, через которую перекинут мостик из вечера в утро, дыхание женщины изменилось.
Она открыла глаза, глядя в неразличимую стенку палатки. И лежала неподвижно, перебирая воспоминания. Думала о странных словах Нартуза, что сказал ей, когда отвела в сторону и, таясь от всех, и в особенности от Нубы, попросила провожатого на южный склон, туда, где еще есть расщелины внутрь горы.
- Не уйду, Нарт. Без них. Я должна войти внутрь, за Ахатой и Убогом.
Они стояли далеко от факелов, но в лунном свете Хаидэ увидела, как густые брови тойра поползли вверх. Он дернул себя за бороду, как бы размышляя, что именно ответить. А потом, странно усмехаясь, сказал:
- Ну так это… оно же… да ты в уме ли, светлая? У тебя, что ли, нет глаз?
- Причем тут мои глаза?
Но он лишь махнул длинной ручищей, облитой голубым светом.
- Ты иди, княгиня, дела там свои решай, княжьи. Утром ежели схочешь, решим.
- Как я могу ждать до утра?
- А я сказал – иди! Ты никому, штоль, не веришь? Ну, баба, ну баба! Мне поверь. Ничего до рассвета не станется уже!
И она почему-то поверила ему. Кивнула и ушла, унося в памяти не слова, а это вот странное удивленное лицо и его недоверчивый взгляд. Вроде она говорила что-то совсем ненужное. А сам скакал по карнизу, смерти не боялся. Значит, не от опасности отговаривает…
За грубой шкурой слышался топот и негромкий говор издалека. Это Асет, поняла с облегчением Хаидэ, и одним камнем на сердце стало меньше. Вернулся сын советника Нара. Узнает сейчас о Силин, до утра просидит с ней. Горе. Но сам живой, и это радость княгине.
Нуба мерно дышал за спиной, широкая ладонь лежала на боку Хаидэ и она боялась пошевелиться, чтоб не разбудить своего мужчину. Лежать так, пока не изболится спина, решила она, и думать, думать, привыкая к мысли, что он рядом. Даже обнять его страшно, после стольких лет ожидания и ошибок.
Но все же – пошевелилась, медленно поворачиваясь на живот и привставая на локтях. Что-то тоненько дергало внутри, еле слышным голоском проговаривало невнятные слова. Просило и требовало.
Бережно убирая мужскую ладонь, нагнулась, касаясь ее губами. Спит. Правильно. Так и надо.
Встала на четвереньки и осторожно выползла из палатки к маленькому костру, который сонно мигал, подъедая остатки хвороста.
Небесная сеть тяжелилась гроздьями ярких звезд. Казалось, сейчас порвется, и они упадут, расцвечивая огнями черные травы. Сладкий запах чабреца волнами вставал над головой. И вдохнув до боли в легких, Хаидэ устроилась ближе к огню, напротив освещенного снизу серьезного лица Казыма. Он сидел, скрестив ноги, что-то делал, положив на колени кусок толстой коры. Тускло сверкало лезвие ножа. Сумрачно посмотрев на Хаидэ, положил нож на траву и протянул над костром дощечку с неровными краями. Она приняла, повернула к огню, разглядывая неровные линии. По белому исподу коры, вздымая тонкие ноги и топорща богатый хвост, бежал конь. Черными дырочками проверчены ноздри, глубокими штрихами наведены пряди гривы. Вольный, без седла и всадника.
- Полынчик, – шепотом сказала Хаидэ, – Полынчик. Мне так жаль, Казым.
- Что уж, – отозвался Казым. И после молчания добавил, будто и себя уговаривая, – что уж, воин был конь.
- Да.
- Этого нам нельзя, княгиня. И надо б сейчас бросить в костер. Чтоб сгорело.
Он прижал кору к груди. Глянул с вызовом:
- А не брошу.
- Нет. Не надо, Казым. Пусть он будет.
Мужчина кивнул, понурил голову, молча разглядывая запретный рисунок. И Хаидэ, переносясь в его душу, заболела сердцем, снова, как всегда и за всех. Пусть будет! Пусть бежит вольный конь Полынчик, вздымая пламень хвоста, будто осыпанного рассветной пыльцой по сизым прекрасным прядям. Пусть будет ее Ахатта, тощая девочка Крючок, что кинулась в скалу, не раздумывая – спасать своего мужчину. И пусть будет он, по-прежнему живой, с яркими синими глазами, и русой лохматой башкой.
Сердясь на слезы, мешающие смотреть, она тряхнула головой. Глядя, как из темноты выплывает морда сизого коня, его широкая грудь, освещенная снизу неярким красным светом.
Фыркнув, конь послушно замер, ожидая, когда спешится всадник, твердо спрыгивая на траву. И подхватывая женщину в синем, почти черном от ночной темноты платье. Усадив спутницу у костра, повернулся к Хаидэ и она тихо рассмеялась, наклоняя голову к плечу и разглядывая, как светлые волосы темнеют до черноты, сужаются глаза, а после снова распахиваются, отвечая на ее взгляд своим – спокойным и уверенным.
- Абит? Ты – Абит? Ты вернулся!
- Видишь, сестра, – Ахатта улыбнулась, нашаривая в траве котелок, привстала, вешая его на скрещенные прутья. Огонь зашипел, испаряя плеснувшую воду.
Усаживаясь, она вынула из сумки горсть травы и бросила в котелок. Глянула поверх огня темными узкими глазами.
- Ты вел Драконов, Абит, – сказала Хаидэ, – я думала, мне привиделось. Ты вел их. И Нар сказал – нас ведет Беслаи, как было всегда.
- Да, княжна, – мужчина кивнул, – и так будет всегда. Беслаи не бросает своих детей, и дети никогда не покинут учителя. Даже если он человек, а?
Хаидэ закрыла глаза. Темное облако, мчащееся по темнеющей красной степи, темные лица, отвернутые от заката. И впереди – двое, освещенные нездешним светом. Беслаи ведет своих воинов. И рядом – возлюбленная молодого бога. За которой он пришел в срединный мир, и ждал, когда сама полюбит его, по-настоящему. Как хорошо видеть их вместе. Об этом и сказал ей Нартуз, когда смеялся женской глупости. Значит, он тоже умеет видеть чужие сны. Утром она пойдет на южный склон, пройдет в скалы. И даже если не сумеет спасти, то вот утешение ей – навечно, до смерти. Видения…
Кивая мыслям, открыла глаза, жадно разглядывая счастливую пару. Какое счастье, сидеть так и говорить с ними. Будто не было десяти лет и больше, не было горестей и потерь, не было разлук и несчастий. Надо смотреть, пока утренний свет не забрал их.
Ахатта засмеялась, глядя за ее плечо.
- Ну, черный, ты сильно напугал свою любимую? Не ахнула ли она, увидев твой глаз?
Нуба сел рядом с Хаидэ, потер колени, обтянутые штанами. Из булькающего котелка поднимался тающий запах трав. Абит, приподнявшись, черпнул отвара чеканным маленьким кубком, обжигаясь, хлебнул, вытирая выступившие слезы.
- Пусть попросит Цез, она подарит ему свой мраморный. А то будут пользовать его вместе. По очереди.
Нуба засмеялся и Хаидэ, вздрогнув, быстро обернулась к нему. Недоуменно проследила, как черная рука приняла кубок из рук Абита-Беслаи, и поднесла ко рту. Гулко хлебнув, Нуба отозвался:
- Нет уж, хватит в племени и одной с мраморным глазом. Я похожу так, чтоб пугались дети.
Подал питье княгине и заботливо придержал кубок в ее задрожавшей руке.
- Нуба… ты видишь их? – шепотом спросила она.
- Их? – великан недоуменно поднял брови.
- Ахатту. И Убо… Абита то есть. Беслаи!
Она выкрикнула имя бога. И держа горячий кубок обеими руками, оглядела смеющуюся троицу друзей.
- Пей, любимая, вижу, конечно, вижу.
Из темноты вышел исчезнувший было Казым. Встал на колено перед мужчиной, касаясь рукой травы. За его спиной переступал тонкими ногами конь.
- Спасибо тебе, учитель Беслаи, за то, что не дал моему Полынчику уйти навсегда.
Мужчина поднялся, расправляя широкие плечи. В темном ночном воздухе светлело лицо с яркими, как морская вода в полдень, глазами. Поклонился, прижимая руку к груди.
- Тебе спасибо, храбрый Казым, за коня. Садись с нами.
- Нет. Я с ним. Похожу тут, пока пасется.
Тихой голос Казыма исчез в темноте.
- Идем, Полынчик, там любимая твоя трава. Ты поешь. И всегда чтоб был сытый и быстрый. А в другой раз, когда придешь…
- Ахи… Ты будешь приходить ко мне?
У Ахатты было такое красивое, такое нежное и мирное лицо, что только сейчас, ожидая ответа, Хаидэ, наконец, поняла – все совершилось. Все, к чему шли события, запутываясь узлами и снова вставая, как надо.
Ахатта кивнула:
- Да! Теперь всегда буду с тобой. Я не могу забрать Мелика, тебе растить его, сестра, тебе и Теке. Но каждый день я буду приходить к сыну.
- Вот и хорошо, – успокоенно сказала Хаидэ, – учитель наш Беслаи, ты ее береги. Нет тебе большей любви и лучшей жены.
И добавила, вспоминая, как валялись они на макушке холма, ожидая бредущих далеко внизу друзей:
- Ты понял, Пень? Не обижай!

Они сидели вокруг ночного костра. И выйдя из темноты, советник княгини Нар, прижимая руку к груди, поклонился Беслаи, благодаря его за благополучное возвращение сына. Свалил рядом с огнем припасенного хвороста и деликатно исчез. Огонь разгорался, как сердце, сжимаясь и снова становясь большим, обдавал теплом окруженные темнотой светлые лица, блестел на женских щеках, пробегая красной черточкой по мокрым дорожкам, когда Ахатта сказала горестно:
- Исма…
Имя ушедшего повисло в темноте. А из ночи, проснувшись, что-то спросила первая птица, будто не расслышав, повторила за женщиной:
- Ис-ма?
И через мгновение, тенькнув и пискнув, вдруг разом заголосили тысячи голосов, таща на звонких веревочках сонное утро.
Свет пламени тускнел, уменьшался, жмурясь, но по-прежнему обжигал руку, протянутую к опустевшему котелку.
- Тебе надо поспать, Хаи, – сказал Беслаи, держа в больших руках узкую ладонь задремавшей Ахатты.
Та затрясла головой, переводя с него на сестру слипающиеся глаза. Но он кивнул Нубе, и тот снова обхватил свою княжну поперек живота, поднимая и одновременно вставая сам.
- Я не хочу, – Хаидэ уцепилась за черную шею, поджимая босые ноги, чтоб никого не задеть, – я – с ними… тут! А то ведь уже утро!
Но не слушая, Нуба утащил ее в палатку. И она подчинилась, потому что Беслаи кивнул ей, улыбаясь, над гладкими волосами спящей Ахатты.
Держа великана за отворот рубахи, Хаидэ снова уточнила, безудержно падая в сон:
- Ты – не уйдешь?..

А потом было утро. Такое же, как тысячи и тысячи до него, полное холодной росы, с пламенными точками солнца, легких теней на мокрых верхушках трав и бледного сонного света, еле окрашенного теплом, но с каждым мигом становящегося жарче и живее.
Умытая и выспавшаяся княгиня ходила между своих людей, говорила с Наром, слушала, отдавая распоряжения, время от времени выискивая глазами огромную фигуру Нубы среди воинов. Говорила с Нартузом, который торжественно спустился с горы, окруженный важными тойрами – и у всех яростно блестели начищенные топорики, привешенные к поясам. Вместе с Беслаи и Ахаттой прощалась с Текой, которая сидела на траве, держа на коленях сонного Бычонка и покрикивая на Мелика, убегавшего за кусты и с удивленными восклицаниями тащившего оттуда улитку или помятый поздний цветок шиповника. А потом встала, шлепком отправляя сына к братишке. И разревелась, целуя розовое личико маленького Торзы. Всхлипывая, сурово перечисляла, чего надо будет сыночеку, чтоб не позабывали высокие матери, чтоб кушал, и чтоб не бросали спать на холодной земле.
- Ты, моя высокая сестра, теперь с вашим богом, а кто ж накормит мальчика? – спрашивала подруг. И вместе с ними пошла к лагерю, отнести в запас наваренной детской каши из сытной степной просянки. Сама увязала плотно закрытый горшок, посчитав на пальцах, сколько дней до стойбища драконов будут они в пути. И успокоившись, подошла к Ахатта, тронула ее рукой за локоть. Та обняла Теку, держа Мелика за ручку. Поцеловала туго причесанную макушку умелицы.
- Береги их, сестра, наших мальчиков.
- Фу, глупость говоришь, я ж за них…

И пришел день. Яркий и радостный, один из бесчисленного множества таких же, что приходили из будущего, чтоб радовать настоящее и уходили в прошлое, впечатываясь в память.
Собираясь в дорогу, Нар поклонился Беслаи и Ахатте, поднял руку, приветствуя Нубу. И обратился к Хаидэ:
- Ехайте сами, светлая. Мы завезем Торзу к Патаххе, твоя нянька тоже там, наверное, все холмы окрест уже вытоптала, высматривая. А вы побудьте, вместе. Вон для вас степь.
Степь лежала под ногами четверки коней, меняя нежные цвета. Выгоревшие до белизны колосья яча, рыжие метелки овса, темная зелень полевицы, сизые кусты полыни. И цветы, что не уставая трудились, расцветая и умирая, чтоб уступить место новым. Желтые крестики горчицы, алые поздние маки, синий ленок с дрожащими лепестками, сиреневые облака кермека.

Хаидэ не стала возражать. Небольшая стычка у подножия матери-горы, что она для стремительных и умелых воинов, рожденных биться. И всю жизнь учились только битвам. Зубы дракона сделали свою работу, почти никого не потеряв, а настоящая война велась в сердцах и душах тех, кто шел к ней долго, теряя и находя, ломаясь и выживая, вырастая снова, как вырастают стебли упрямой травы на месте растоптанной старой.
Теперь им четверым привыкать к тому новому, что они создали не только для себя, а для мира, слушать свои сердца и жить дальше.
Тронув Цаплю, княгиня отъехала от суеты, повела лошадь вверх, на гребень, где в закате Корча держал ее брошенной через вонючее седло. И трое последовали за ней.
Они стояли в черной тени скал, глядя вниз и по сторонам.
Тень сдвинулась – это солнце поднялось чуть выше над невидимым морем. И ветерок тронул светлые волосы Беслаи, блики света прошлись по черным гладким волосам его жены Ахатты, зажгли мягким светом золотистые пряди, убранные в толстые косы. И поставили точку на бритой голове черного великана.
Люди бросали свои дела, останавливались, поднимая из тени лица. Улыбались, переговариваясь и прижимая к груди руки.
- Хей-г-о-о! – закричала Хаидэ, поднимая на дыбы белую Цаплю и та заржала, сплетая конский голос с человеческим.
- Хей-г-о-о, – рванулись, мечась среди скал и отскакивая эхом, людские крики в ответ.
- Хей-хей-хей! – гортанно закричала Ахатта, горяча мышастую Ласку, тоже подняла ее под собой, натянула поводья.
И крича, разворачивая коней, четверка ринулась в утренний ветер, обгоняя его.
Из утра – в день.

14 апреля 2011 г – 6 июня 2013 г

Керчь. Степь над морем.