Глава 58

Две женщины стояли в рассеянном свете, что постепенно темнея, лился сверху тяжелой бронзовой пылью. Невысокая светловолосая, в походных штанах, открывающих босые ступни и тонкие щиколотки, в рубашке небеленого полотна, с шнурком, висящем на распахнутом вороте. И тонкая, выше подруги на полголовы, с высокими резкими скулами, горящими темным румянцем, – худой рукой сжимала ткань на боку вышитого платья, натягивая его на бедре. А перед ними, на курчавой травке, ласковым ковриком застилающей поляну, прислонившись спиной к большому валуну и разбросав крепкие ноги, укрытые сбитой юбкой, спала третья – широкоплечая, с большой головой, и некрасивым квадратным лицом, на котором губы сжались в нитку и на лбу собрались озабоченные морщины. Одна рука с короткими сильными пальцами лежала на боку спящего малыша, – он отвернулся, поджав ноги под младенческую рубашку. Другая чутко касалась бока сидящего Бычонка, а тот бормотал что-то на своем языке, понятном только братишке – черноволосому мальчику с узкими блестящими глазами. Слушая названного брата, Мелик кивал, ковыряя траву, доставал от корней темных кустов мелкие веточки, и подавал, вопросительно заглядывая в важное круглощекое лицо. Бычонок осматривал обломки и отрицательно качал головой.
- Не!
И Мелик послушно отбрасывал ненужное, подавая другую находку.

Ахатта качнулась, хватая Хаидэ за плечо. Часто задышала, раскрывая пересохший рот.
- Я… Это мой…
Княгиня молчала, гладя ее руку.
- Я могу взять? Моего сына? Хаи! Я – могу?
В тишине Мелик засмеялся, радуясь, – Бычонок взял найденную веточку с резным листиком на верхушке.
Хаидэ молчала, сердце ее колотилось так же часто, как сердце Ахатты. И так же пересыхал рот. Сестра ждет ее слова. Патахха говорил – она может решать за других, но и тяжесть неверного решения ляжет на ее плечи. Не сделав шага, не пройдешь пути. Первый сделан. И нужно идти дальше.
- Хаи…
Голос Ахатты был тонким и умер, утонув в сонном жужжании засыпающих пчел. Даже сказать ей о своих сомнениях уже нельзя. Слова о попытке были. И хватит их. Хаидэ на мгновение закрыла глаза, обращаясь к тем, кто должен держать ее, к тем, кто и держит, не отворачиваясь. Она не просила, время просьб прошло. Остался только вопрос, который должен стать верным ответом всем, кто пытался сшибить ее с правильного пути.
«Беслаи, учитель, отец племени… Патахха, шаман, родитель мыслей… Нуба, любовь моя с первого дня, мой Нуба… Я – не одна?»
Рука Ахатты мелко дрожала под ее неподвижной рукой. Тека всхлипнула во сне, свела широкие брови и, не просыпаясь, ощупала мальчиков. Прожужжала пчела, неся взяток в тайные улья. Мелькнула перед лицом последняя ласточка, разрезала желтый свет острым крылом и скрылась в дымном тумане, улетая в сон.
Сердце стукнуло, пропуская удар. И забилось ровно и сильно, наполняясь внезапной радостью.
«Ты не одна, светлая княгиня, дочь Торзы и амазонки Энии… Не одна, безымянная ши старого шамана. Я с тобой, моя княжна, и всегда буду с тобой»…
Три голоса шептали, с заботой и тихой улыбкой, трое мужчин протягивали руки женщине, чтоб держать ее, чтоб не кто-то, вырвавшись вперед, завопил, ликуя: вот я, я один справился, а по-другому, по-настоящему, мужчины и их женщины, женщины и их мужчины, идя вперед, поддерживая друг друга, подталкивая вверх по горному склону, дожидаясь, и протягивая руку, летя мыслями в разлуке. Веря. Веря, что кто-то там далеко, любимый и любящий, всегда рядом. И никто никогда не один»…
- Иди, Ахи.
Она убрала руку Ахатты со своего плеча и подтолкнула сестру вперед. Та сделала шаг, оглянулась, неуверенно улыбаясь и такая жадная надежда исказила смуглое побледневшее до серого лицо, что у Хаидэ закололо сердце. Она улыбнулась и кивнула.
- Мелик, – переступая медленными шажками, Ахатта протянула руки к сыну, – Мелик!
Тека вскинулась, моргая, выставила раскрытые ладошки, нагибаясь, как птица на гнезде. И увидев Ахатту, вскочила, хватая Мелика и отворачивая детское личико ладонью.
- Куда ты? Нельзя тебе, сестра! Да нельзя ж!
Но Ахатта уже подошла и тронула черные волосы на макушке. Провела рукой по спине сына и засмеялась, глядя, как тот выворачивается из рук Теки, дергая ногами.
- Да что ж это, – беспомощно сказала Тека, перехватывая извивающегося мальчика.
- Все хорошо. Матерь Тека, все хорошо, – Хаидэ подошла к умелице. Кивнула ей, улыбаясь, чтоб успокоить.
Сердце колотилось, казалось, вырвется и поскачет, сшибая медленные цветы. Но с каждым мигом радость росла, сменяя высасывающую тревогу. Кажется, все хорошо. Внимание болезненно раздвоилось, там на траве спал ее сын, живой! И больше всего на свете Хаидэ хотелось кинуться на колени, прижимая к себе ребенка, утыкаясь лицом в детский животик, целовать шейку, такую тонкую после недавней смертной болезни. Но Тека стояла перед ней, невысокая, хмурая, смотрела с вызовом и тревожной озабоченностью.
И Хаидэ, с трудом отведя взгляд от спящего сына, склонила голову, становясь на колено и прикасаясь пальцами к мягкой траве.
- Матерь князей, высокая Тека, я, княгиня племени Зубов Дракона, славлю тебя, твою храбрость и силу. И тысячи благодарностей приношу тебе из своего сердца и сердца учителя Беслаи за то, что сберегла наших сыновей, растила их и заботилась о них. Посмотри, добрая, твоя сестра Ахатта не убивает сына. Мы изменили судьбу!
Пальцы Теки разжались, рука разогнулась, отпуская мальчика, которого подхватила мать, прижимая к груди. На щеки умелицы взошел багровый румянец, прокашлявшись, она, неловко и быстро кланяясь, ответила:
- Да, да. Ты встань, а то что ж на коленках-то. Они молодцы. Кушают хорошо. Твой только худой пока. Болел ведь.
Замолчала и снова поклонилась, не зная, что еще делать. Хаидэ поднялась с колен. И заплакала. Заревела в голос, кривя рот и размазывая слезы по щекам обеими руками. Тека, ахнув, засуетилась, присела, бережно подымая спящего Торзу.
- Да что ж это. Ты бери, бери его, только не ори так. Вишь, спит. Вота. Твой сын хороший маленький царь, у него и носик даже царский. Еще поест если сестриного молока, то скоро совсем будет здоровенький. Бери уже!
Она прикрикнула на Хаидэ и та, всхлипывая, приняла малыша, бережно, чтоб не разбудить. Тека, взявшись руками за крепко сплетенные короткие косички, пригорюнившись, смотрела на счастливых женщин.
- Эх. Да. Да если б кто моего Бычонка, так вот, чтоб лежал деревянный весь в синих немочных пятнах. Я б тоже ревела, не глядя княгиня там или царица, к примеру. Бычка, а ну не тащи в рот листья!
Вытирая подолом горящие щеки мальчика, спросила деловито:
- А дальше что ж? Поплакали если, то может и подумаете теперь? И кормить детишков надо. А еда вся там осталась. Эх.
Хаидэ села, держа мальчика на коленях. Ахатта рядом стояла неподвижно, зарыв лицо в черные волосы сына. А тот, хмуря отцовские брови, узкие, с изгибом на правой, тянул руки к Бычонку, что топтался внизу, задрав круглое личико.
– Сядь рядом, Тека, подумаем вместе.
Тека покачала головой:
- Да мне чего думать. Вы умные. А я.
- Ты мудра. Потому что ты мать, добрая Тека. Мы уничтожили жрецов, вместе, и нам нужно немного отдохнуть, – Хаидэ прижала руку ко лбу, – мы бились этим, – опустила руку к сердцу, – и этим. И это так же сильно, как драться кулаками. Расскажи все о вараках, как они живут и что делают. Мы должны выбраться отсюда живыми.
Умелица хмыкнула и села рядом, поправляя юбку на круглых коленях.
- Про тварей, да. Расскажу. А ты вот скажи сперва, сестра моей сестры, вы две бабы, и победили белых? Эк силы в вас, получается, много.
- Нет, Тека. Мы были не одни. Мужчины держали нас своими сердцами. И любовью.
Лицо Теки потемнело.
- А мой Кос, ушел, чертяка, – горестно пожаловалась она и сдвинула подол, чтоб рядом уселась Ахатта, – люблю его сильно, и очень боюсь, прям сердце плачет, а ну как сожрут его там, в пещерах.
Ахатта прислонилась к круглому плечу и погладила Текину коленку. Обе вздохнули. И молча стали смотреть, как напрочь проснувшиеся Мелик и Бычонок, повизгивая и смеясь, прячутся в кусты, выглядывая и пугая друг друга.

***

Нуба скакал до рассвета, пригибаясь к шее черного жеребца, и следом, встряхивая дымчатой гривой, бежала отдохнувшая Цапля. День плавно набирал силу, крича птицами и волнуя сухие травы порывами ветра. Яркий, безоблачный день.
Ночью, когда заснул во второй раз, сны не пришли, и под резкий лай степного шакала, он проснулся, как и хотел, перед утром. Позвал коней и, затоптав костер, двинулся дальше, внимательно оглядывая степь и одновременно прислушиваясь к тому, что происходило внутри него. Время скручивалось в тугой клубок, сминая в кулаке события, и то, что раньше приходило в ночных снах, могло прийти днем. Если что-то случится, пока он скачет, нужно суметь услышать даже тихий шепот в голове или в сердце. И услышав, попытаться помочь.
На нем были охотничьи штаны из вытертой замши, и такая же просторная рубаха. Когда «Ноуша» Даориция встала в первом порту на побережье Эвксина, он сам выбрал себе одежду, подыскивая такую, что похожа была на старую, которую носил когда-то в степи, живя в племени. И с трудом найдя вещи подходящего размера, облачился, с грустным удовольствием переносясь памятью в прошлое. Демон Иму сослужил ему еще одну службу, одевая душу панцирем безмыслия уберег сердце от ежедневных воспоминаний. Степь лежала рядом, за городскими стенами полисов, оттуда шли белые облака или темные тучи, заслоняющие полнеба. Оттуда пахло печальной полынью и смешанными запахами пряных трав, роняющих наземь семена. А тут, в полисах, так же светились вытертые тысячами шагов мощеные мостовые, так же летали в распахнутых окнах светлые занавеси, треплемые морскими ветрами, как тогда, в Триадее, где он черной тенью жил в доме Теренция.
Сейчас, сжимая сильными коленями атласные бока жеребца, он стал прежним Нубой и казалось ему, княжна сидит за спиной, обхватив его руками, прижимается щекой к рубахе, и радуясь быстрой скачке, кричит, понукая его и коня:
- Быстрее, Нуба!
Все сошлось вновь. Степь, и черный конь, несущий черного всадника в походной одежде.

В норе, под корнями вывороченного ураганом дерева, ползали, перелезая друг через друга, толстые лисята. Самый смелый выбрался наружу, сел, растопыривая непослушные лапы. Прянул маленькими острыми ушами. И завизжал, когда лапа матери сшибла его обратно под корни. Большая лисица с обвисшим животом и набухшими сосками, заслоняя детенышей, тихо рычала, слушая над головой рассыпчатый громкий топот. И жмурила желтые глаза, вспоминая увиденное: черный великан, пригнув широкие плечи к шее коня, скалит зубы в кривом рту, щуря на полуденное солнце единственный сверкающий глаз. А за плечами вьется короткий плащ, хлопая по могучей спине.
Когда солнце скатилось за спину всадника, и тень побежала впереди коня, Нуба остановился, натягивая поводья. Не умолкая, скрипели сверчки, жаворонки быстро перебирали клювами бусинки песен, трепеща крыльями в чистом безоблачном небе. Ветер шевелил макушки трав на пологих холмах. А впереди черной разваленной кучей уже громоздились Паучьи горы.
- Ты верно приведешь меня, Брат? – Нуба похлопал коня по шее. И замер, чутко слушая. Ему вдруг показалось, края степи заворачиваются, охватывая место, где стояли кони. Травы тянулись вверх, в небо, чиркая колосьями по синеве. А с земли неясный шепот спросил что-то. Нуба наморщил лоб, силясь понять, жалея, что не спит, не смотрит сон, который можно растолковать, перебирая одно видение за другим. Но шепот остался неясным, лишь интонация, когда он повторился, говорила – сперва невнятно и низко, будто птица, летящая над землей, а потом, перед тем как смолкнуть – резко рванулась высь и исчезла, обгоняя жаворонков.
- Я с тобой, моя княжна, – вполголоса проговорил Нуба, обращая к далеким горам лицо. И повторил громче, бросая голос вперед, туда, куда направлялся – всегда с тобой, Хаидэ.
С тихим вздохом степь замерла и медленно вернулась на место, распластываясь к краям, где небо упиралось в землю синими плоскими лапами.
Нуба постоял еще немного. Но вокруг шумела обычная степная жизнь. И он двинулся дальше, поскакал, не переставая тревожно прислушиваться.

***

Три женщины стояли у высокой грубо узорчатой двери из потемневшего от времени дерева.
- Снаружи-то засов, сама сказала, – Тека тронула рукой железные петли.
Хаидэ, прижимая к груди сына, подошла ближе. Она и забыла, ведь тойры заперли их!
- Там Абит, – спокойно сказала Ахатта, – он открыл, я знаю.
- Ахи, – княгиня посмотрела на подругу с осторожной жалостью, – о чем ты?
- Ладно, – согласилась та, коротко улыбнувшись, – пусть по-старому, там Убог. Хаи, он ушел с Косом и, конечно, не бросил нас. Может быть, ждет за дверью.
Она уверенно положила руку на блестящее железо.
- Стой! – Хаидэ схватила ее руку, – подожди. Надо все решить.
Тека закивала, придвигаясь.
Хаидэ, собираясь с мыслями, посмотрела на нетерпеливое лицо Ахатты.
- Скажи, Ахи, ты любишь тойров?
- Люблю? – Ахатта от неожиданности рассмеялась.
- Любить их? Да если б не Тека, днями и ночами проклинала бы, считая дни в ожидании, когда последний тойр умрет!
Умелица отпустила Бычонка и уперла руки в бока, топнула ногой под широкой юбкой.
- Тека! – Хаидэ повернулась, – а ты бывает ведь, злишься на свою сестру Ахатту?
- Вот да! Сейчас прямо злюсь, я вот скажу…
- Нам нельзя выходить, – княгиня обвела женщин серьезным взглядом, – вы понимаете? Нельзя! Если хоть капля злобы будет на сердце, мы не пройдем мимо варак.
- Можно подумать, Хаи, ты сама чиста! – вскинулась Ахатта, становясь рядом с Текой.
Хаидэ кивнула.
- Об этом и говорю. Ты украла моего сына, меня изгнали из племени, я стала бродягой, и пережила много всякого. Я могу обвинить тебя. А Тека имеет право злиться на меня, я принесла смуту в горы. Ведь так, матерь Тека?
Она замолчала, пристально глядя на обеих. Ахатта кусала губы, вспыхивая лицом, а Тека супила густые брови и шевелила губами.
- Мы не сумеем, если будем перебирать обиды в голове. И никто не поможет нам. В этом – никто. Душа каждой – ей и принадлежит. Тека, сколько идти от медовой пещеры до выхода из горы?
- Шагов за тыщу, верно, – Тека неопределенно помахала в теплом воздухе рукой, – ступеньки там еще, и переходы. Я проведу, к хорошей дырке, которая на закат. Ежели быстро пойдем, до вечерней зари вылезем наповерх..
- Мы пойдем, если вы сумеете думать только хорошее. Или не думайте вовсе. Сумеете?
Мелик дремал на руке Ахатты и она изгибала спину, чтоб удержать увесистого мальчишку. Тихо вынимая палец из маленькой руки, оглянулась беспомощно на засыпающую пещеру, свет которой тяжелел, наливаясь вечерней желтизной. Там, в дальней комнатке могут прийти в себя жрецы, Жнец может и не опамятует, но Видящий говорил с ними напоследок. И даже если они снова победят, на сколько хватит сил – удерживать вдали от себя? Убить нельзя, Видящий прокаркал – старая судьба вернется, если женщины их убьют. А еще детям нужно поесть. Тут в пещере только мед, замешанный на смертях. А это уже выше сил, отпущенных ей судьбой, снова и снова обращаться к темному злу, такому приманчиво светлому и сладкому.
Перед глазами маячила тяжелая дверь. Пока закрыт круглый засов, громоздкий даже на вид, они защищены от варак.
- Чего думать-то, – строптиво сказала Тека, – уморим детишков, коли останемся. Надо идти. И мужики там, без нас.
Хаидэ кивнула, прижимая к себе сына. Три женщины с самым дорогим, что у них есть. Но надо идти.
- Ахи, думай о светлом. Только о свете. Тека…
- Ты сама постарайся, высокая. А я. Пойдем уж.
Гладкое железо тепло прижалось к влажной ладони. Обхватывая круглый брус, Хаидэ с усилием сдвинула его в петлях.
- Дай-ка, – шепотом велела Тека и, обойдя женщин, первая ступила в тусклый извилистый коридор.

Они шли гуськом, неся притихших детей, оглядывались на неровные стены с редко торчащими факелами. Вечерний свет снаружи протекал через хитро устроенные отверстия, мешая желтизну с багровым пламенем догорающих факелов. Скоро он умрет.
За поворотом Тека остановилась и, ступив в неглубокую нишу, покопалась там. Обернулась, протягивая в руке темные корявые обломыши.
- Гнилухи. Как станет темно, рукой сомни, будет немножко светить.
Теперь у всех троих были заняты обе руки. На одной – ребенок, в другой зажат обломок мягкой от времени коряги. А вокруг стояла странная тишина. Ступая из коридора в большой подземный зал, где тойры недавно пили вино, ругая жрецов и славя Нартуза, Хаидэ с плеснувшей надеждой подумала, может, все обойдется. Может, злоба варак – старые сказки для маленьких тойров…
И замерла, стиснув корягу. Та замерцала мертвым голубым светом. Медленно подняла ногу, угодившую во что-то теплое и склизкое, и жижа выпустила ее с ленивым чавком.
- Мут, – выдохнула Тека, поворачивая освещенное снизу и страшное от этого лицо, – стойте, не ступайте.
Будто в ответ на ее шепот из тишины родился тонкий скрип, а может он и был, повсюду, но такой монотонный, что казался лишь тихим звоном в ушах. Усилился и стал рассыпаться на отдельные звуки, трески, поскрипывания. В нос лениво ударил и червем пополз тяжелый запах старой гнили.
- А-а-а… – сказала Ахатта, поднимая и сразу опуская в складки юбки руку с гнилушкой.
Но на стене догорал, чадя, факел, а поодаль еще один. И желтоватый свет тускнея, лился с потолка. Падал на черные тела, что валялись повсюду, странные, будто вывернутые наизнанку, а после облитые блестящей черной жижей, которая, чмокая, ползала по ним, как живая. И между горбами неподвижных под шевелением тел, по всему полу, устилая его живой неровной плиткой, толкались, блестя круглыми вздутыми спинами, серо-зеленые тельца варак. Лучами из-под бугров выпирали угловатые лапы, увенчанные веерами когтей, длинных, как гнутые иголки.
Сперва женщинам показалось, твари просто валяются, без цели подергивая спинами и когтями. Но приглядевшись, Хаидэ с омерзением увидела, они припали к мертвецам, окуная морды в покрывающую тела черную жижу. И шевелятся в такт, как щенки, прилипшие к соскам суки, когда, приноровившись, хором сосут материнское молоко.
Ее передернуло, рот наполнился кислой слюной, которую невозможно было проглотить, казалось, это уже черная гниль раздувает изнутри щеки и топит в себе язык. Ахатта рядом, не закрывая рта после возгласа, наклонилась, подергиваясь и икая.
«Какая дрянь»… Хаидэ водила по залу обезумевшим взглядом. Упади сейчас камень, раскидывая эхо по дырам лабиринтов, она кинулась бы, крича и рыдая, прямо по скользким спинам, падая в блестящую черную жижу.
Но вместо грохота вдруг наступила настоящая тишина. Скрип умолк. То тут то там раздавалось тихое чмоканье. Твари отрывались от трапезы и поднимали треугольные безглазые морды, водя ими из стороны в сторону.
«Их тоже нельзя ненавидеть»…
Она выпрямилась и закрыла глаза, приказывая себе оставаться на месте. Стояла, стараясь отпустить напряженный позвоночник, ослабить мышцы, стиснувшие сведенные скулы. Рядом скулила Ахатта, моляще и монотонно, краем сознания Хаидэ порадовалась, что та от ужаса, кажется, потеряла способность не только злиться, но и соображать вообще.

«Вот-ледяная-вода. Не видно ее, так-прозрачна. Пере-плетает струи»
…За валуном сидит страж, стережет, чтоб княжна никуда. А скучно. Но на том берегу цветут сливы, тонкие, разбросали ветки, просвеченные солнцем. Цветов так много, что они, как морская пена, захлестнули деревья, и ветерок достает из вороха лепестков запах летучего меда, настоящего, радостного.
Хаидэ теребит шнурок, на котором висит смешной глиняный ежик с глазом-бусинкой. Переступая по горячему песку босыми ногами, скидывает легкий хитон. И оглядывается, смотрит ли на нее молодой мужчина, приставленный сторожить. Не смотрит. Но за прозрачным широким ручьем, с ледяной до мурашек по спине водой, в пенной белизне цветов появляется черный силуэт, высокий, мощный. Солнце блестит на выбритой голове, трогает лучом кончик носа, кладет блик на крутое плечо.
«Нуба!»…

Улыбаясь, Хаидэ раскрыла глаза. Поверх мрачного подземелья, полного тусклого света и блестящих тварей, припавших к мертвым телам, маревом дрожал солнечный день, полный цветов и лепета водяных струй. Как радостен мир, в котором есть такое, и будет такое, пока ее память не умерла. Патахха мудр, мечтая о вечно цветущих сливовых деревьях на берегах степных ручьев. А ей лучше, чем старому шаману, в ее памяти есть любимый.

Касаясь рукой плеча Теки, Хаидэ сделала шаг вперед, осветила пол, покрытый вараками, и бережно отодвигая ногой скользкие тельца, шагнула снова.
- Куда, Тека? Показывай.
Но умелица не открывала глаз. Бычонок висел на боку, обхватив мать толстыми ножками, а руками крепко держа ее шею. Глазел по сторонам круглыми блестящими глазами.
- Тека…
Но женщина замотала головой, часто дыша.
- Тека, – ласково повторила Хаидэ, – прекрасная Тека, матерь Бычонка, сына любимого Коса… Тека моя…
Голова умелицы замерла. Рука, пошевелившись, удобнее охватила ребенка.
- Ковер, – хрипло сказала женщина и замолчала, будто прислушиваясь сама к себе.
- Экий ковер. Новый. Из радости весь. Тут вот беленько. Сливы, да?
- Да, Тека. Весенние.
- Во-от, – умелица повела подбородком. Подняла руку, сжимая гнилушку, и та засветила вокруг неверным голубым светом.
- И синего, тут по краешку, когда утро, то золота идет нитка, я ее умею тащить из морской воды. С рыбами вместе. Рыбы цветные, прыгают, веселыи. Да вот же!
Она нагнулась, светя прямо в треугольные слепые морды, и те опустились. Тека хихикнула.
- Тут еще смешной цвет. Когда Кос меня валял, задирал юбку, сам штаны спустит и рычит. Пугает. А потома говорит, ты, Тека, красавица. Врет ведь.
- Нет, не врет, Тека.
Но та отмахнулась:
- Да знаю сама. Потому и встанет в узор. То славное вранье, он и сам в него верит. Пойдем, что ли?
Они вместе оглянулись на Ахатту, что стояла, мерно качаясь. Умелица плечом отодвинула княгиню и подошла к женщине, повышая голос:
- И ты умеешь, сестра. Вот тута твой цвет ляжет, алый-алый, с зеленой каймой. Узкой, с острым крайчиком.
- Нет, – прошелестела Ахатта, – нет. Он умер, умер. Я виновата, я убила его, ненави…
- А я говорю, не так! Остался он, цвет-то. Да ты сон смотрела сама, вспомни!
У Хаидэ пересохло во рту. Вараки, кивая, подползали ближе, окружая Ахатту.
- Сон?
- Мне баяла, шесть Ахатт, один ковер. А вокруг степь и птицы. Помнишь ли?
- Шесть…
Хаидэ вздрогнула. Шесть. Лепестки злого дурмана, полного темного яда. Шестерка жрецов в тайной пещере. Ладони, сомкнутые для усиления зла.
Ахатта открыла глаза.
- Шесть. Юбки цветные. Мы танцевали. Смеялись.
Тека закивала, обходя и подталкивая подругу вперед. Та шагнула и, оглядываясь, медленно пошла, бережно ступая между мертвыми телами, ползающими тварями и кляксами черного мута.

Яркая степь, май в разгаре, на северных склонах ветер треплет венцы алых цветов, таких нежных – и как не обрываются шесть лепестков, – три вытянуты вверх, а три раскинуты в стороны. Стебли тонкие, два острых листа, как девичьи руки. И – целые поля их, кинутых яркими платками поверх радостной зелени молодой травы, такой зеленой, что кажется – поет. Поет, как изгнанник Абит, бродяга певец, прозванный слепыми людьми Убогом. Поет, умея в каждом найти хорошее. И называя хорошее вслух. Добрая, поет он, кивая Теке, нежная – говорит Ахатте, светлая – обращается к Хаидэ.
Это все я, думает Ахатта, неся перед глазами по сумраку багровой пещеры шесть стройных смеющихся фигур, с одинаковыми лицами, пылающими ярким румянцем. Это я? Ненавидящая себя, измученная, вечно кающаяся и снова совершающая ошибки Ахатта. И вдруг: Ахатта – нежность, Ахатта – смелость, Ахатта – преданность, Ахатта – любовь, Ахатта – жалость. Ахатта – счастье…
- Да, – шепотом говорит она.
И Хаидэ сбоку видит улыбку на голубоватом лице с высокими скулами.
Тека идет впереди, бормоча и улыбаясь своему новому ковру. Оглядывается и кивает сестре Ахатте. Та ступает ровно, тоже с улыбкой, бережно прижимает к себе Мелика. И не забывает взглядом держать Хаидэ, тоже оглядываясь с нежной заботой. А княгиня, неся сына Теренция, идет, шевеля губами, рассказывая Нубе о ярких рыбах, прося, чтоб не уезжал, не надо ей веселых стеклянных рыб, ничего не надо ей без него.
- Не уедешь, – вслух говорит она, уже проходя длинным коридором, переступая через мертвого молодого тойра, у которого половину лица сожрала черная гниль.
И продолжает говорить с ним, обходя ямы, полные черной жижи, отводя рукой слепые черные головы, что лезут оттуда, качаясь и тыкаясь идущим в грудь. Отбрасывает гнилушку, когда в лицо начинает литься яркий закатный свет и слышится шум ветра, протекающего в пустотах закраин.
Щурясь, выходит на каменную площадку, и Тека с Ахатой становятся рядом с ней, перед обращенными к ним перепуганными лицами мужчин и женщин.
- Кос! Ах ты, Косище мой! – Тека бросается вперед, путаясь в подоле, почти роняет ревущего сына на грудь подбежавшего мужа. И ревет, как и мальчик, суровым басом, кривя лицо, дрожащей рукой размазывая слезы по круглым щекам.
Нартуз, подбегая следом, быстро осматривает женщин, уважительно цокает, кивая на подолы, вымазанные черной слизью. И, подталкивая княгиню к группке женщин, отрывисто приказывает парням:
- Теперь выход завалить. И чтоб без дыр, ага?
- Абит! – кричит Ахатта, оглядывая столпившихся мужчин с камнями в руках, – где он? Где Пень?
Раскидывая руки, Нартуз теснит ее дальше от выхода. Сопя, хмуро говорит:
- Ты прости, высокая. Нет его. Там остался, где главная ямища.
Ахатта, упершись, толкает в руки Нартуза сына. И разворачиваясь, бежит обратно, мелькая синим подолом в черных потеках слизи.
- Куда? – страдальчески орет Нарт, неловко прижимая к себе Мелика, – куда, дура! Да утоп, я видел сам. Эх! Пропадешь ведь!
Платье в последний раз вспыхивает посреди черной узкой расщелины и пропадает внутри. Мужчины, держа в руках камни, вопросительно смотрят на своего старшего. Хаидэ, кусая губы, лихорадочно думает, не зная, как быть.
- Ну… – тяжело говорит тойр, и нещадно косматит бороду свободной рукой, – ну… что делать-то? Ведь ночь идет, а ну полезут оттуда? Бабы тут. И дети.
- Тека, – зовет Хаидэ, и когда умелица подбегает, отдает ей сына, – ты говорила, наверху, на горе, там дырка? Прямо в медовую пещеру?
- Есть там. Да она мала совсем. Разве ногу протиснуть, а пролезть никак.
Тека с жалостью смотрит то на княгиню, то на парней, которые по знаку Нартуза уже заваливают последнюю дыру.
- Я найду? Найду дырку?
- Что?
Кос, ставя на землю сына, хватает княгиню за руку.
- Давай. Я найду.
И вдвоем они бегут к узкой тропке, что прыгает с уступа на уступ, прячась в зарослях колючих кустов.
- Скорее, Кос, скорее! Пока солнце еще. Пока не ночь…
Умелица Тека, пригорюнившись, и немного ревниво смотрит, как ее муж подсаживает княгиню, упираясь широкими лапами в круглую задницу, обтянутую старыми штанами. Ну что сделаешь, думает, внезапно сердясь и с облегчением понимая, тут, на воздухе, и посердиться можно, что с ним сделаешь, с чертом, опять нашел, как за бабий зад подержаться, не за Ахатту, так за сестру ее. Тьфу, уж пусть бы вернулся живой…

Хаидэ прыгала, оскальзываясь и подворачивая ноги, цеплялась за свисающие ветки, подтягивалась, из-под ног сыпались мелкие камушки. Позади Кос, пыхтя, толкал ее вверх, сам взлетая следом и обгоняя, подавал широкую ладонь.
А солнце, уже полностью покраснев, плавно сползало вниз, в алые полосы реденьких облаков, меняло очертания, из круглого превращаясь в сплюснутый огромный блин. Ветер проснувшись к закату, бросался на них мягкими и сильными волнами, лепил в лицо княгини пряди волос, задирал бороду Коса ко рту.
Продравшись через кустарнички, растущие частоколом вокруг макушки горы, Кос выскочил на плоскую площадку, усеянную трещинами и черными норами. Нагнулся и медленно пошел к середине, принюхиваясь к каждой подозрительной дырке. Наконец, около одной, что ничем не отличалась от десятка таких же, выпрямился и ткнул вниз пальцем.
- Тут.
Хаидэ, прихрамывая и тяжело дыша, подошла, встала на колени и оборачивая к мужчине потное лицо, велела:
- Уходи. Мало ли.
- Ага, – согласился Кос и сел на корточки рядом с ней, – ушел. Прям вот.
Она быстро улыбнулась и взяла его руку. Сжала изо всех сил. И прижимая лицо к дыре, откуда поднимался тяжелый медовый запах, вдруг закричала, насмешливо и звонко:
- Эй, жрец! Видящий! Ты меня слышишь?
Пещера молчала, только Кос дернулся от неожиданности и ухмыльнулся.
- Мы вышли! И смеемся над вами, белые холодные твари!
- Дай я, – Кос отпихнул княгиню и, нагибаясь, заулюлюкал, так что изнутри донеслось слабое эхо.
- Плюем на тебя! – заорал он.
- Мы сильнее, Видящий!
- Да!
Княгиня толкнула Коса.
- Тихо…
Они замерли, нагибаясь ухом к самой дыре. И услышали снизу невнятный шум, бешеные выкрики и вдруг – перепуганный визг, что взмыл, буравя уши, и захлебнулся. А вместо него снизу полез неумолчный и мерный скрип, усиливаясь и наполняя головы режущим звоном.
Отползая, Хаидэ убрала со щек спутанные пряди волос.
- Заваливай, Кос, надо закрыть дыру, на всякий случай.
- Ага.
Тойр забегал по площадке, добывая редкие камни и сваливая их над отверстием. Нагромоздив изрядную кучу, потопал ногой, вколачивая покрепче. И, подойдя к плачущей женщине, сел рядом, облапил ее за плечи, прижал к себе.
- Ну, ну. Оно ж бывает так, светлая. Зато твари вона, нашли нужную добычу. Сожрут белых с потрохами.
- Я… Кос, она ведь сестра мне.
- Да.
Он шумно вздохнул. Хаидэ шмыгнула, вытирая щеки рукавом.
- Кос.
- А?
- Лапу-то с груди убери.
- Да я. Ну, так. Утешить чтоб.