Глава 23

Лето в степи разворачивается медленно и быстро, как цветки на дикой яблоне. Смотришь пристально на сомкнутые белые лепестки, и они неподвижны. А пойдешь в одну сторону, в другую, напоишь коня, переговариваясь, принесешь к костру попавшую в силки птицу, и вдруг оглянешься на тонкую волну медового запаха – это цветки раскрылись, как ладони, просвеченные солнцем. И так всё. Растет и тяжелеет колосьями трава, завязываются зеленые ягоды на месте опавших цветков, хрустят под ногой половинки скорлупок, и вот уже перепархивая короткими крыльями, новые неумелые птицы валятся с макушек деревьев к водам ручьев, под озабоченные крики родителей. Меняется топот копыт, под которые снова и снова ложится древняя степь. Хрусткие зимние травы остались в зиме, нежный хмель раздавленных новых листочков и хлюпание незаметных вод – в прошедшей весне. И теперь земля, высохнув и заматерев, звонко гудит, посылая каждый шаг вперед и в стороны, будто удары копыт – это камни, брошенные в воду времени.

Техути скакал следом за Хаидэ, не догоняя ее, чтоб держаться подальше от хмурого лица со сведенными бровями. Смотрел по сторонам, опасаясь вдруг на краю трав мелькнет горстка всадников и, приближаясь, они вскинут луки, натягивая тетиву. Но степь вокруг жила свою дикую жизнь, и только они двое нарушали размеренные заботы человеческими хлопотами.
Мерно двигались вверх и вниз плечи княгини, билась на ветру растрепанная прядь ярких волос. Наконец, она придержала Цаплю и дождалась, когда спутник нагонит ее. Сказала отрывисто:
- Скоро встанем. Там ручей. На излучине.
- Да, Хаи.

Солнце садилось, когда они доедали пойманную в ручье рыбу, запеченную над костром. Бросив в маленькое пламя косточки, Хаидэ прошептала слова благодарности, обращаясь к полосе розовых облаков на закате. Сказала Техути:
- Достань рубку, что взяли у мальчика. Хочу посмотреть.
Техути, покопавшись в сумке, подал рубленый квадратик золота, с выдавленным шестиугольником. В середине фигуры было пробито отверстие. Княгиня повертела монету, рассматривая, поднесла к лицу. Жрец вздрогнул, протянул было руку – отобрать. Но не стал.
- Тут в рисунке кровь. Верно его. Как он добрался с такой раной – без передышек скакал…
- Нар сказал, еле сняли повязку, тугую, из рваной рубахи.
- Да.
Она положила руки на колени, вертя квадратик. В грубую дырку попадал свет костра и монетка вспыхивала. А потом отверстие становилось черным.
Он умирал и отдал эту странную рубку, какими не расплачиваются в здешних местах. Нар узнал знак. Такие же деньги нашли ее воины у тирита Агарры, целая горсть рубок, замотанная в тряпье, на дне сумки. Хаидэ не видела, ее уже посадили на лошадь и везли в стойбище. А рубки те отдали кузнецам переплавить, чтоб снять с золота чужие заклятия и очистить его. И вот сейчас, когда мальчик, уже путая и забывая слова, вцепился в узелок, привязанный к поясу штанов, и бормотал, то вытащили и развязали, нашли. Это последнее, что хотел Пеотрос. Значит, очень важное. Бедная Силин…
- Хаи, все равно ты поступила неразумно. Надо было дождаться совета и потом…
- Я и так знаю, что решит совет, – голос был излишне ровным. Она сдерживалась, чтоб не излить слова потоками, вскакивая и топая ногой, – иногда надо поступать, не слушая разума.
- Мы едем в деревню, которой почти уже нет. Нас всего двое! Ты бросила племя, бежала как девчонка!
- Деревня еще есть, если тати грозились вернуться и сжечь ее дотла. Двое – не опасны на вид. А в племени и без меня достаточно умных мужчин, чтоб вести размеренные дела.
Говоря, она раз за разом поворачивала монету, подставляя прямые грани то уходящему солнцу, то ярчающему костру.
- Отец твой Торза…
- Отец мой Торза уезжал один, увозя на крупе коня жертвенного барана. Ехал к Патаххе, потому что знал – кроме того, что можно пощупать руками, есть и другое. И ничего, племя не умерло, пока он сидел со стариком! Ты чужак, Тех, ты не понимаешь, как мы сильны, даже на расстоянии друг от друга! Нити растягиваются, но не рвутся. И мы все – одиночки. Хоть и сращены друг с другом от рождения до самой смерти. Да что я…
Она вспомнила, как мальчик умер, и голосящая Силин вдруг замолчала, уставив в воздух над его телом пустые глаза. Она не была воином, просто веселая, обычная девочка, злилась на родных и боялась Беха-медведя так, что лучше уж сто мужчин в веселом доме. Ахатта, страдающая своим темным горем, смогла бы лучше помочь Силин, Хаидэ это чувствовала, не умея объяснить. И сделала то, что могла как вождь племени воинов.
- Силин, – сказала она тишине, прошитой потрескиванием костра, – мы поедем в Каламанк. Узнаем, кто эти варвары и накажем их. Защитим живых.
Пустота уходила из глаз Силин, сменяясь надеждой. Но тут сказал Хойта, постукивая ножом о пряжку на поясе.
- Это не наше дело, княгиня. Нет договора.
- Это зло у наших границ, Хойта!
- Это дальние границы. Там есть свои народы, свои патрули, в них есть и наши воины, отданные в наем. Немного, северяне не любят платить. Ты забыла – мы наемники.
- Мы должны.
Мужчины загомонили, возражая ей и поддерживая Хойту. Нар вышел вперед.
- Прости, княгиня. Тебя не было десять лет и все это время племя жило, как надо. Мы не нарушали порядка, заведенного испокон веков, хотя были у нас разные времена. И это помогало нам держаться и процветать. Чего ты хочешь? Снять с места лагерь и отправить всех воинов биться? С кем? Мы не гоняемся толпой за призраками. А если прикажешь уйти туда поодиночке, то кого пошлешь? Ты отдала воинов защищать сына, хотя в племени он был бы всегда под защитой. Прочие заняты обучением, многие в найме или ждут, уже сговорены. А кто будет защищать наших женщин, детей, стада и табуны?
- Значит, вы ослушаетесь приказа?
- Если это приказ, то пусть будет совет.

Она оглядела серьезные бородатые и бритые лица. Они все любили ее. Но заветы Беслаи – это все, что держит маленькое племя, созданное им почти насильно. Он был высок и цели его высоки. Потому сейчас он – Бог. Мужчины правы, как были правы поколения воинов живущие до них. Быстрые и смертоносные, сделавшие эти умения главным богатством маленького народа, не умеющего возделывать поля и пасти огромные стада. Стрела всегда имеет одну и ту же форму. Сделай ее длиннее – она не долетит до цели, добавь оперения – уйдет в сторону, измени наконечник – не отнимет жизнь. Их племя – такая стрела. Немного женщин, с которыми можно расстаться, оставляя в городах и деревнях, немного скота – только чтоб было молоко и мясо для переходов. Быстрые кони, маленькие палатки и крепкие плащи. Отличное оружие. И неустанные уроки, снова и снова. Ах да. Еще слава лучших наемников среди всех народов степей. Слава, приносящая деньги.
И потому никакая любовь к дочери Торзы не заставит их свернуть с пути, по которому повел их великий Беслаи.
… а еще они не знали, что сказал ей мертвый Торза, там в норе из глины, где она выбирала – кому умереть, а кому жить. Отцу или шаману.
Не знали того, о чем Хаидэ поклялась не говорить никому. Торза понял, что эта жизнь подходит к концу, размеренное постоянство подтачивает его народ изнутри и племя уже разрушается, как человек в болезни. Но поняв главное, как когда-то о цветущей стране – учитель Беслаи, понял и другое – он не сумеет выбрать новый путь. И тогда он бежал. В смерть. Хаидэ выбирала, но отец хотел остаться в нижнем мире, и она согласилась с его желанием. Теперь все делать ей. Но для воинов Торза – погиб непобедимым.
Пройдя мимо Силин, она сказала мужчинам.
- Я еду к Патаххе. Пора говорить со стариком.
- Это правильно, – одобрил Нар, и все заговорили, кивая, – возьми охрану, княгиня.
- Поеду одна.
Но посмотрела на Техути, что по-прежнему сидел на корточках рядом с телом Пеотроса. Тот встал, вытирая окровавленные руки.
- Если позволишь мне, княгиня.
- Собирайся.

Силин не знала, что выехав в степь, княгиня повернула Цаплю, и Крылатка, фыркнув, устремился за ней, наискось от нужного пути.
- Сначала – Каламанк. Ты можешь вернуться, скажешь, я отослала обратно.
- Нет, – отозвался Техути.

Они скакали быстро, почти не отдыхая, удаляясь от морской реки и оставляя по правую руку побережье, где вдоль моря стояли города из светлого камня, украшенные эллинскими храмами. Скакали на север, чтоб, углубляясь в степь, пронестись мимо проселков, ведущих в сторону Паучьих гор – ни одна из дорог не доходила к ним, теряясь в травах. Скакали туда, где на узком перешейке, стиснутом двумя морями, проходил тракт и вырывался в большую северную степь, а вдоль него располагались торговые города и небольшие деревни. Чтоб после, уехав из Каламанка, возвращаться не этим путем, а, держась берега мелкой Меотиды, заехать в крошечный лагерь Патаххи и его ши, а уже оттуда вернуться к лагунам Морской реки.
Семь дней спокойного конского бега они превращали в три дня быстрой скачки. И когда спешивались, то ноги дрожали и спины ныли, но короткий отдых давал им сил.

Черное небо накрыло собой пламя вечерней зари, уснули кузнечики, закончив ковать маленькие доспехи, а вместо них заририкали сверчки-ткачихи, без устали протягивая лунные нитки через стебли травы. И черное покрывало ночи усыпали мохнатые яркие звезды, ожидая восхода луны.
Княгиня потянулась, напрягая каждую мышцу, проверяя, ушла ли усталость. Позвала тихим голосом:
- Теху? Иди ко мне, люб мой.
Но усталый мужчина спал, свернувшись на плаще и спрятав лицо. Княгиня стесненно улыбнулась. Она провела десять лет в золотой клетке, но ее тело быстро вспомнило, что такое труды и движение. А он изнежен по рождению, и хоть внешне стал похож на мужчину, но, все же, слабее ее. Что ж, тогда – спать.

Ей снилось, что она трава. Над множеством острых и нежных голов смыкается земля, но это не страшно, это преграда, которую нежные головы проходят каждую весну, пробиваясь к солнцу. И вот оно – сверкает весело, как любовная песенка, блестит, крутя лучи. Но тень, приближаясь, отодвинула свет, и на тонкие острия, что приготовились расти, легла черная ладонь с растопыренными пальцами.
«У Нубы не такая, у него светлые ладошки» – мысль прозвенела в траве цветком-колокольчиком и стихла, напуганная тенью. Рука приближалась и вот уже черная кожа коснулась зеленых стрелок.
«А-а-ах-а-а-ах» маленькими голосами сказали тысячи ртов и тысячи глаз зажмурились, ожидая, сейчас черная тяжесть ляжет на них, сминая. Но рука висела, еле касаясь, и Хаидэ-трава стала расти. Ведь это первое, что надо делать, увидев солнечный свет.
Травинки, пролезая меж пальцев, тянулись вверх. А рядом плакали и бились в черную кожу те, над которыми нависла преграда. Плакали все тише, пока не умолкли, застыв и смиряясь.
И улетая из сна, Хаидэ с замирающим сердцем увидела зеленое поле, набитое изобилием свободных трав и посреди них – черный отпечаток ладони, что не дала расти плененным.
«Сказать Патаххе…что это… спросить…»
Подняла голову, раскрывая глаза в жидкую темноту, полную черных стеблей, сверкания воды, лунного света и россыпей звезд. Переводя дыхание, потерла рукой затекшую шею. Вот и ответ, легла неудобно. И пришел сон о преграде над головой.
Они сыты и отдохнули.
- Техути, проснись. Пора ехать.

Когда-то у вечного тракта, который то становился широким, как река, то почти зарастал травой, но не исчезал пока по степи шли люди, семья отстала от каравана, чтоб позаботиться о схваченном лихорадкой отце. Старая телега опустела, мешки с зерном и семенами, что везли на обмен, ушли на зелья и скудную еду, а потом и саму повозку разломали на дрова, все равно лошадей ночью увели воры. Отец выздоровел, но был слаб, а вокруг стояло полновесное лето, проливалось мелкими дождиками, клонило тяжелые колосья, выстреливало в небо птицами и шуршало мелким зверьем.
- Останемся, – сказал отец, хватаясь за слабые колени и с трудом усаживаясь на камень у грубого очага, – куда нам идти, будем ловить зайцев, продавать шапки и теплые плащи караванщикам.
И мать закивала, держа за руку сына и прижимая к себе дочь.
Но около тракта селиться, значит – платить подать за право первой торговли, да и беспокойно, мало ли кто едет, нахлестывая коня и поглядывая по сторонам волчьим взглядом. И семья, собрав тощие пожитки, побрела в степь, чтобы выбрать место подальше, но все же вблизи от дороги. На гладкой равнине, закрытой от тракта грядой пологих холмов, на берегу круглого мелкого озера, полного серебряной рыбы, они остановились, и отец вздохнул, слушая, как перестукивается на берегах тростник.
С дальней стороны озера, где холм мочил в воде широкую глинистую лапищу, мужчины таскали в мешке, связанном из рваного плаща, комья глины, лепили из них кирпичи и выкладывали сушиться на солнце. А женщины, напевая, резали тростник, чтоб укрыть новый дом, маленький, низкий, с двумя крошечными окошками и входом, похожим на зев пещеры. Но перед домом горел очаг, сложенный из ровных камней, и билась на вешалах сушеная рыба, просоленная мелкой солью, собранной на солончаке.
Место оказалось щедрым. Рыба ловилась на пристальный взгляд, зайцы забегали в хижину, а перепелки метались под ногами, стоило отойти в степь на пару шагов. Через три года в маленький поселок из пяти домишек, где жили кроме семьи – старый бродяга, который остался умирать, да махнул рукой и передумал; вдова, схоронившая мужа-погонщика, что умер на тракте; двое веселых охотников, – задержались починить луки, и все никак не могли выбрать время двинуться дальше… Так вот – через три года старший сын привел в поселок, крепко держа за руку, тихую девочку с закрытым лицом. Сказал:
- Я купил себе у караванщика жену и построю нам новый дом, большой и крепкий.
Отец, сидя у старого очага, положил на колени морщинистые руки и кивнул. А мать повела невестку в домишко, и подарила ей старые бусы темного янтаря – единственную вещь, что осталась у нее от прежней жизни.
Это было давно. С тех пор Каламанк вырос, дома щеголяли белыми стенами, мазаными мелом, за которым хозяйки ходили к старым скалам, и на некоторых домах были даже греческие черепичные крыши. Вокруг поселка лежали аккуратные заплатки полей, а совет старшин каждую осень отправлял подарки местным степным князьям, чтоб чувствовать себя под защитой их всадников.

Техути и Хаидэ ехали шагом по единственной улице, мимо закопченных стен под обгорелыми лохматыми крышами. Никто не выходил навстречу, хотя в уцелевших домах мелькали фигуры за плетеными заборчиками и иногда колыхались занавеси на входах.
Добравшись до дальнего конца улицы, где два ряда домов расступались вокруг небольшой площади с колодой для лошадей, в которую текла тонкая струйка воды из деревянного желоба с края бассейна, всадники спешились. Цапля и Крылатка, фыркая, сунули морды в колоду.
- Что дальше? – вполголоса спросил Техути.
- Ждать. – Хаидэ села на плоский камень и вытянула ноги. Откинулась на грубо вытесанную спинку, прикрыла глаза, наблюдая через ресницы за пустой тишиной вокруг.
Жрец сел рядом, вытирая пот. Солнце торчало на маковке неба, палило без жалости, в блеклой голубизне без облаков.
Наискосок через площадь пробежал мальчик в светлой рубашке, спадающей с худенького плеча, остановился у выгоревшего дома поодаль и, поджав босую ногу, застыл, держась рукой за щиколотку.
- Эй! – негромко окликнула Хаидэ.
Он испуганно дернулся, покачнулся, вставая на обе ноги. Попятился к стене и, споткнувшись о разбросанную утварь, заплакал. Плач тихо бился в обгорелые камни, где над пустым входом плескалась на ветерке рваная занавесь.
- Иди сюда. У меня ягоды, – не поднимаясь, Хаидэ сунула руку в сумку и достала горсть собранного в степи раннего багряника.
Техути напрягся, берясь за лук: сбоку из другого дома вышла мужская фигура – старик встал в дверях, держась за притолоку.
- Не торопись, – тихо сказала Хаидэ, – были б тут мужчины, Пеотрос не скакал бы через всю степь за помощью.
Мальчик перестал плакать. Глядя исподлобья, медленно приближался, дергая край рубашки одной рукой, а другую протянул вперед.
- Не бойся. Они сладкие. Хочешь? – Хаидэ говорила на общем языке дороги.
- Хлеба хочу, – ответил мальчик. Но подошел и, сгребая с ее руки ягоды, стал запихивать их в рот.
- Вот тебе хлеб, – она вынула из сумки остатки лепешки.
- Мир вам, идущие через степь, – проскрипел голос подошедшего с другой стороны старика. Держась на расстоянии, он приложил к плащу темную руку, поклонился.
- Мы напоим коней и поедем дальше, достойный, – Хаидэ медленно встала, повторяя приветственный жест, – мы не хотим зла.
- Да. Да… – старик пожевал губами, разглядывая их. Остановил взгляд на горитах, полных стрел, и луках через плечо, перевел глаза на короткие мечи у пояса.
- Может быть, у вас есть лепешка для старого Мелиттеоса?
- Прости. Это последний наш хлеб, – Хаидэ распахнула сумку, показывая полупустое нутро. Старик кивнул, но повернувшись, выразительно посмотрел на сумы, притороченные к седлу.
- Не надо ему, – хрипло сказал мальчик, дожевывая последний кусок, – у него в погребе кувшины с зерном, закопанные.
На всякий случай подошел ближе и спрятался за Хаидэ. Старик рассмеялся беззлобно.
- Ты глупый сын перепелки. Видишь, воины сильны и с оружием, они себе добудут еще хлеба. И мяса на охоте. А нам с тобой оставаться тут. Кто накормит тебя завтра?
- А что случилось, достойный? Солнце светит и небо чисто. А у вас в Каламанке будто прошла злая гроза и побила молниями жилища.
Старик оглянулся. И снова уставился на Хаидэ, подозрительно поблескивая глазами из-под клочкастых бровей.
- Все хорошо у нас. Если отдохнули, вот вам дорога, оттуда выедете на тракт.
- Он врет. Приходили тати, – мальчик засипел и продолжил басом, в котором гудели слезы, – два раза приходили. Первый бились с мужчинами, сильно. Но те их прогнали. Тогда… тогда они ночью пришли, с огнем. И все горело. Они забрали маму и Гелию и еще Смату. И увели мужчин, которых поранили. А кто совсем сильно поранен, и до смерти которые, те – там. Все уже…
Он махнул рукой в сторону крайнего дома, зияющего черными провалами окон. Снова заплакал.
- И снова глупый, – упрекнул его старик Мелиттеос, – эхе-хе, что за дело храбрым всадникам до нашей беды. Их всего двое. Мы бы оставили вас ночевать, добрые люди, но страшусь я, что снова придут к нам гости. Ночью. Вы не спасете, их много. А они освирепятся, убьют и нас.
- Много их было, Мелиттеос? – Техути спрашивая, стоял, глядя, как со всех сторон подходят старики и старухи, некоторые ведут за руку детей.
- Много. Да вам что. Вы идите себе. А нам идти некуда. У одних ноги старые, а у других еще коротки.
- Вам совсем негде укрыться? – Хаидэ погладила мальчика по голове, ероша пыльные волосы, – сколько же вас осталось?
- Тридцать семей увели они. Да сколько убили. Наши мужчины уходят на тракт, и в Каламанке их была половина от числа. Те, кто вернутся с тракта, не найдут жен и дочерей. Только ненужные старики. Да малые дети.
Старик зашептал, подойдя ближе и обдавая их кислым запахом старости.
- Тати грозились вернуться. И что им с нас, все унесли, увели скот. Разве что поубивать сирых. И дождаться, когда погонщики принесут в дом денег да подарков. Некуда нам, добрая госпожа, как есть некуда. Хоть заройся в землю.
- Да… – лицо Хаидэ было строгим и задумчивым.
- Послушай, достойный Мелиттеос, мы поскачем по тракту, говоря всем, кого встретим, что мирный поселок Каламанк разорили тати. И ваши погонщики, может быть, вернутся быстрее. И смогут забрать вас.
- Да? А может быть, слух первыми вызнают тати? И тогда уж они быстро прискачут за нашими головами. Нет, добрые люди, езжайте потихоньку и если ваша доброта настояща – молчите о нас. Пусть боги обратят к нам светлые лики. Пусть они нас спасут.
- Скажи старик, какие они? – спросил Техути, – какая упряжь у их коней, и какое оружие носят воины? Откуда пришли? На каком языке говорили?
- Нет! Нет! – Мелиттеос замахал рукой и отошел, – идите, идите! Ничего не скажу.
Соглашаясь с ним, тихо роптала горстка старых людей, прижимая к себе мальчиков и девочек.
Хаидэ поклонилась. Вытрясла из сумки остатки ягод и, раздавая детям, сказала:
- Уйдите за озеро, к болоту. Там спрячетесь в тростниках. Да… я сказала глупость…
Старик горько усмехнулся.

Сев на коней, путники направили их к выезду с площади, идя медленным шагом, провожаемые безнадежными взглядами.
- Видишь, – вполголоса сказал Техути, – Мы ничего не узнали. Вообще ничего.
- Подожди. Спешимся у тростников, на берегу.
- Зачем?
Она не ответила, направляя Цаплю к сверкающей воде. Оглянувшись, проверила – с площади их уже не видно. И спрыгнув, села на горячий песок, подбирая ноги в старых штанах.
- Ну, что торчишь на коне? Посиди со мной.

Время шло, за их спинами постукивали и шуршали стебли. Изредка вдалеке слышался детский плач. В озерце играла рыба, выпрыгивая и шлепая хвостами по тяжелой на вид, будто она из полированного железа, воде. Они сидели, настороженно оглядывая пространство по бокам и время от времени поворачивались, прислушиваясь. Хаидэ делала это машинально, думая о своем.
И первая подняла голову, услышав, как изменился шорох коленчатых стеблей.
- Я пришел сказать.
Мальчик выбрался на песок, убирая с лица полоски паутины.
- Ты смелый воин, мы тебя ждали. Ты умный.
- Правда? Хорошо. Я вырасту и пойду и убью всех.
- Так и будет, – ответила Хаидэ, – говори, мы слушаем тебя.

Стоя спиной к воде и быстро, по-птичьи, осматривая пустой берег, рощицы тростника и широкую степь, мальчик зашептал, хмуря светлые бровки над серыми глазами:
- Их было вот столько, сколько у меня пальцев один раз, второй и третий. У них широкие плечи и длинные руки. И черные панцири, с юбкой. А еще сапоги, черные. Они кричат, как клекочет ястреб, непонятно. И нам кричали на языке дороги тоже. Что убьют. Их кони низкие и злые, кусают зубами, кусали наших мужчин, за голову, за плечо. Топтали ногами. У них кривые мечи, как узкая луна.
- Тириты, – проговорил Техути, кивая.
- Они пришли не с тракта. Я когда в первый раз, я лазил в погреб ночью. Там мед. И выглянул, боялся, что мама…
Он замолчал. Потом вспомнил, что смелый и сипло продолжил:
- Светила луна, они набежали, как тени, из самой степи, оттуда вот. А еще… еще у них…
- Что? – Хаидэ присела на корточки, внимательно глядя в широко расставленные глаза.
Мальчик прижал руку к широкому вороту рубашки.
- Тута у главных, что кричали-командовали, были такие светились в луне белым, а когда горели дома – красным. Такие штуки на веревке.
Он присел и стал пальцем чертить на песке. Хаидэ и Техути смотрели, сблизив головы, как неровные линии складываются в фигуру.
- Такое вот. Страшное.
Он беспомощно посмотрел в лица взрослых.
Хаидэ открыла сумку. С самого дна вынула тряпицу и, развязав, положила на ладонь желто блеснувший квадратик.
- Похоже на эту?
Отдернувшись, мальчик чуть не упал, вскочил, разметывая ногой свой рисунок.
- Вы! Вы, у вас такое же!
- Подожди! Ну-ка! – она крепко обняла его, прижимая к себе.
- Глупый, верно дед сказал, глупый. Это денежка. Знаешь от кого? Пеотрос привез нам ее. Брат девушки Силин. Знаешь Пеотроса? Он хотел, чтоб мы знали, кто убивает вас.
Она покачивала мальчика, успокаивая, бормотала и повторяла одни и те же слова. И наконец, всхлипнув, тот уточнил:
- Он живой да? Он к вам доскакал?
- Да, малыш.
- Пеотрос хороший. Он учил меня ловить птиц. Теперь я могу поймать перепелку и съесть ее. Не умру от голода. А Силин – веселая девка. Мама говорила плохая, стыдная. Он живой да?
- Да… Ты все рассказал?
- Что помню. Я пойду. Мелиттеос увидит, что меня нет.
Он высвободился из рук Хаидэ. Постоял еще, не зная, что сказать и медленно пошел обратно в тростники.
- Подожди! Как тебя зовут?
- Киритеос. Кирите.
- Кирите. Ты хочешь уехать? Мы отвезем тебя к умному старику, у него живут мальчики, он их учит. Там тебя никто не тронет.
- Хаи, – тихо сказал Техути, – мы не сможем, два дня скакать, у нас нет лошади для него.
- Нет. Он уедет! Кирите, давай, поехали!
Она стояла, сжимая кулаки, и смотрела на мальчика, а тот, опустив руки, покачал головой.
- Я остался. Да еще Ракацос. Он не такой смелый, то все же не младенец. И деды. Я не могу. Вы лучше вернитесь, чтоб вас много было. А?
И, посмотрев на выражения лиц путников, заревел, бросился в постукивающие стебли, зашуршал, продираясь, и все ревел, громко и безнадежно.

Плач стих вдали. Хаидэ, помолчав, резко поддала сапожком камень на песке. Заходила взад и вперед, бормоча ругательства.
- Хаи…
- Молчи! Заткнись!
Техути взял Крылатку за повод, ожидая, когда пройдет приступ гнева. Княгиня остановилась напротив.
- Это правильно? Где тут деньги? Нет их! И им теперь умирать? Кто защитит людей, Тех? Кто спасет стариков, которые никому не нужны? Даже пленницам лучше, их продадут для жизни, пусть ужасной. А эти – они что, просто выброшены, как помои?
- Но ты сама видишь, что сделать нельзя…
- Вижу! А еще вижу – это неправильно! Несправедливо!
- Никто не сулил нам справедливости в среднем мире, Хаи. Мы пришли туда, где свет переплетается с… темнотой… Так заведено. И если на то пошло, то и тьма нужна этому миру.
- Нет. Нет! Это не так!
- Да кто сказал?
- Я! – выкрикнула она ему в лицо и, дернув повод, взлетела в мягкое седло, упирая колени в теплые бока Цапли. Рванула вперед, не оглядываясь. А он поскакал следом, ошарашенный уверенной правотой, прозвучавшей в ее голосе, бросившем вызов устройству мира одним лишь словом. Словом, что ставило ее лицом к лицу с могуществом вселенной.
«Может быть, она – бог» вдруг пришла к нему мысль, и он даже пригнулся, обхватывая шею Крылатки рукой. Если так, то многое становится ясным. Ее притяжение, что все увеличивается, ее сила, ее свет, что подобен летнему солнцу утром, когда нет еще беспощадного зноя, но ласка лучей все равно говорит – в нас вся мощь мира. А он, отдавший себя темноте, находится совсем рядом. И что теперь? Сгореть? Убежать?
Далеко позади остался наполовину сгоревший Каламанк, укрылось за плоскими холмами тяжкое зеркало озера. Под ноги летела степь, катилась клубками бродяжьей травы, швырялась шарами белого и сиреневого кермека, стелилась прядями ковыля. В лицо летел теплый ветер, обдувая горячие уши. Над головой плыло бледное от зноя небо, держа в прозрачных пальцах нестерпимое для глаз солнце.
- Хэй-гооо! – крикнула княгиня, оглядываясь и улыбаясь. И он, подстегивая коня, догнал и полетел рядом, вышвыривая из головы все, кроме своей любви к ней. Будто она несла его на крыле, будто она и есть тот дракон, чьи зубы Беслаи посеял когда-то в жирную землю древней степи, чтоб взошли и стали его детьми на вечные века.
- Хэй-гооо! – заорал Техути, тоже смеясь, полный удивления перед грозной красотой мира, такого дикого, несправедливого и полного стольких возможностей. Такого прекрасного…