Глава 20

- Эй!
Сидящая у высокого зеркала девочка вздрогнула и обернулась, кладя на столешницу резной гребень.
- Не крути головой. Ты! Чеши волосы, как чесала.
Теренций покачнулся и, уцепившись за край дверного проема, выпрямился, глядя из-под насупленных бровей. Девочка закусила губу и снова взяла в руку гребень. Медленно с силой провела по длинным волосам, завитым в крупные кольца.
- Та-а-ак, – одобрил купец, наклоняя голову к плечу, – еще. Та-а-ак… Ты ходила в мойню нынче?
- Я не успела, господин. Сейчас…
- Сиди! Обой-дешь… ся. Оставь этот светильник, что у зеркала. Я скоро.
Тяжелые неверные шаги удалялись вниз по ступеням. Вот послышался низкий голос, запевший начало площадной песенки. И смолк на полуслове, сменяясь чертыханием.
- Гайя! Гай-яа! – закричал Теренций в перистиле, – бесовка, где мой сын?

Девочка бросила гребень на столик и, вскочив, подбежала к двери, неслышно ступая босыми ногами, спустилась до середины лестницы, и встала, прислушиваясь.
В перистиле топал и ворчал Теренций. Захлопали крылья, и скрипуче заорал павлин, убегая.
- Демон-ская курица! Чтоб тебя. Пошла вон! Где мой наследник, Гайя!
- Мы уже тут, мой господин. Осторожно. Смотри, он улыбается тебе.
- Мой маль-чик…
Хмельной голос размяк, хлюпая. Детский плач стих, и Мератос, стоя на лестнице, услышала довольное гульканье и умиленные причитания счастливого отца.
- Вот он! Мой царевич. Все, что нажил, все остается ему, моему маленькому Аполлону. Моему Аникетосу! Да будут дни его… Гайя, да не кудах-чи, не уроню. Я силен! Я – отец!
- Ты бы почаще заглядывал в детскую, мой господин, и пореже в кувшины.
- Молчи! Плетей да? Захотела ты. Одна старая карга уползла в степь, теперь вот ты – учишь…
- Давай. Мальчику пора спать.
- Бери. Да береги. Там стоят воины? – Теренций грозно икнул.
- Двое, мой господин. Никогда не спят.
- Еще! Пусть еще, вот – раз-два, двое, да. Чтоб четверо.
- Ты отправил шестерых с караваном. Если будут стоять четверо, кто сменит их?
- Мол-чи! То мой караван и купцы привезут мне золота! И мехов! Я же все, все для него, для моего маль-чи-ка.

Мератос подхватила тонкий подол и медленно пошла вверх по лестнице в спальню княгини. Пухлые губы кривились и глаза наливались злыми слезами. Старый медведь каплет слюнями на своего степного выродка, а ей приказывает пить зелье каждый день, чтоб не понесла от него. Сам берет у рабыни чашу и, покрикивая, следит, чтоб выпивала до капли. Смеется. Хитрый, хоть и пьянчуга. И что ей с того, что жирный боров задарил ее одеждами своей жены, если все, что имеет, оставит наследнику и тот у него будет один?
Она снова села к зеркалу и глядя себе в глаза, тщательно расчесала волосы. Поднялась, отстегивая булавки с плеч и не снимая зеленого хитона, улеглась на постель, укрытую парчовым покрывалом. Светильник тянул вверх рыжий хвостик пламени, бросая по углам колеблющиеся тени. И по ее лицу тоже пробегали тени, как длиннолапые пауки, меняя черты.
- Лежишь? Правильно. Хорошо. Ум-ница.
Протопав от входа, встал, покачиваясь, разглядывая размытое сумраком круглое лицо с жирно наведенными глазами. Протянул руку, стягивая с плеча хитон.
- Фу. Как ты воняешь! Сколько твердил я тебе – княгиня должна омываться пять раз на день и встречая мужа – еще раз. Но разве волчицу выучишь жить в городе. А? Я кого спрашиваю? А?
- Прости меня, великий мой муж, я грязна и дикарка, – проговорила Мератос выученные слова.
- Так и есть. Поворачивайся! На колени! Быстро! Как надо просить своего господина?
- Возьми меня, мой господин, мое тело горит и просит тебя.
- Ах ты, кобылица ты п-потная. Что, чешется у тебя, да? Тебе бы только валяться и хватать ртом мужиков. Сколько у тебя было их? А?
- Многие сотни, мой господин.
- Ах, ты… – он зарычал, захлебываясь и намотав на руку светлые волосы, дернул к себе голову девочки. Ударил ладонью по щеке, толкнул на постель, снова дернул, стаскивая на пол. Беспорядочно хватая, хрипел, наваливаясь и плюясь, а в косящих от хмеля глазах плыла трезвая и злая тоска.
После недолгой возни прокричал имя жены и, захлебнувшись, оттолкнул молчащую Мератос, так что она повалилась на ложе ничком, закусывая зубами сбившееся покрывало. Сел рядом, нагнув большую голову к толстым коленям. И пошарив рукой по девичьей спине, натянул задранное к самой талии тонкое платье, закрывая обнаженные ягодицы. Сказал трезвым голосом:
- Прости старого дурака, девочка.
- Я люблю тебя, мой господин, – заученно отозвалась Мератос.
- И ладно. Утром получишь десять монет. И что еще хочешь? Сережки? Или браслет?
- Подари мне это платье, мой господин.
- Нет. Дарил уже. Так снесла на базар. Жадная, только деньги нужны. Их и дам.
Девочка зашевелилась и села, поправляя растрепанные волосы. Сказала угрюмо:
- Ты знаешь мужское, не женское. Я продала, потому что любишь княгиню, а не меня.
- Ишь… Так ты что, хочешь выкинуть все ее платья?
- Да. А ты купишь мне новых, чтоб только мои. – И помолчав, добавила, – мой господин.
Теренций захохотал, не глядя, положил руку на ее голову, растрепывая волосы, и подтолкнул:
- Хитрая… дочь лисы. Иди спать. Платье сними и оставь. Хочешь если, возьми что из старья Хаидэ. И – порви на клочки, погрызи зубами.
Дождался, когда девочка переоделась и, поклонясь, вышла, добавил впологолоса:
- Как я грызу тебя. Каждую ночь.

Мератос прошла перистиль и на цыпочках скользнула в узкий коридор, ведущий в детскую. Встала перед черными воинами, заслонившими вход.
- Следите как надо, за маленьким князем, да будет Аполлон щедр милостями к будущему герою. Его отец велел мне передать вам эти слова.
Мужчины кивнули, чуть вынимая из ножен короткие мечи. И девочка, кивнув в ответ растрепанной головой, повернулась и величественно поплыла обратно, придерживая подол яркого дешевого платья. В голове прыгали и метались мысли. Стоят. И не спят ведь. Простоят до утра, а там их сменят еще двое. Ну ладно, время есть, еще можно что-то придумать.

В просторной кухне, куда она заглянула, черный Лой вертелся на лавке, хватая за бока девушек, что чистили овощи. А те отмахиваясь, смеялись его шуткам. Увидев Мератос, испуганно смолкли. Та вошла, стреляя по сторонам злыми глазами.
- Что будет вкушать утром мой высокий хозяин Теренций?
- Пекарь испечет пироги с грудками перепелок и свежими ягодами.
Анатея, не поднимая русой головы, перебирала капустные листья в корзине.
- Хорошо. И пусть подадут ему орехов, сваренных на меду. Они возвращают истраченную мужскую силу.
В наступившем молчании повернулась и пошла, держа рукой подол. Вслед ей захихикали девушки. Мератос нагнула голову и пошла быстрее.
- Погоди, ягодка.
Выскочив из кухни, Лой схватил ее за локоть и потащил к выходу на задний двор.
- Пусти, черный. – она слабо, для виду, упиралась, но шла послушно.
Белые плиты были расчерчены красными линиями от факелов, укрепленных на стене, а в углу двора старая смоковница клонила вниз обильные ветви, и толстый корявый ствол утопал в густой темноте. Лой подтолкнул девочку в зазор между стволом и стеной, прижал, наваливаясь всем телом, и стал целовать, жадно прижимаясь к ее рту большими губами.
- Ох, соскучился я по тебе, ягодка. Что долго так? Он тебя бил?
- Пусти. Ну порвешь же платье. Пусти. Не тяни. Вот.
Прижимаясь к стволу, она задрала подол, оголяя белый гладкий живот.
- Ы-ы-ых…
Черные руки стаскивали с круглых плеч измятую цветную ткань.
- Ну. Скажи, скажи Лою, бил тебя старый козел, мучил? Вот я скоро куплю себе нож, наострю и отрежу жирному барану его мошну.
- Дурак. Не говори глупостей. Иди лучше, вот так. Сюда. Да, еще. Тихо!
- Ох… ты мне только дай пять монет завтра, на нож, а? Да-да…
- Не дам. На нож не дам. Ты дурак, Лой. Еще. Еще!
- Тогда просто подари Лою монеток. Лой утром пойдет на базар и принесет тебе цветных бусин. Из стекла. Ни у кого нету, а у тебя будут.
- Ты продуешь монеты в кости! На. Сюда, вот. Скорее.
- Тихо…
Он замер, когда через двор прошел повар, помахивая мешалкой, и вытирая потный лоб толстой рукой. И снова накинулся на девочку, целуя и кусая за ухо.
- Что, хорошо тебе с Лоем, а? После старого жирного беса, хорошо? Ну, скажи!
- Да…
- Любишь Лоя? Будешь всегда со мной? Ягодка… ожина моя, колючая дикая.
- Буду. Люблю.

Потом Лой сидел на корточках, откинув голову к стволу, пел сквозь зубы песенку и ухмылялся, а Мератос, покачиваясь на черных коленях, трогала пальцами блестящее от пота лицо, проводила вдоль густых бровей.
- Не надо бус, Лой. Сходи к травнице, что живет на краю базара. Принеси мне пучок свежей рыб-травы. Такие сиреневые цветочки на стеблях, как тонкие косточки. Только свежей, не сухой. Три монеты дам на траву.
- Мне всего две останется? Не пойду.
- Ты мой тигр. Три на траву, и еще тебе три.
- Четыре.
- Ах ты, черный змей.
- Вот такой я. Все девушки любят Лоя, а я выбрал тебя. Разве тебе плохо? Мне не нужны орехи в меду, чтоб я был в силе. И все это – тебе. А не хочешь, я возьму себе Анатею. И Калатаму тоже.
- Нет, нет, я утром принесу тебе монеты. Мне пора, Лой.
- Как пора? Еще рано. Давай еще поиграем, а? Повозимся. Расскажешь мне про старика. Ты так хорошо рассказываешь!
- Мне правда надо, тигр. И поскорее.
Она сползла с мужских колен и, поцеловав Лоя, убежала, на ходу одергивая платье. Тот, не вставая, раскинул к земле длинные руки и, усмехаясь, проводил девочку глазами.
В маленькой каморке, в которой когда-то лежала Ахатта, Мератос кинулась к сундучку, стоящему в дальнем углу и, пошарив в нем, вытащила маленький мех, искусно сшитый из тонких гладких кож, выдернула зубами пробку, опрокидывая надо ртом, сжала булькающие бока. Глотнув вязкой жидкости, сморщилась и, переждав тошноту, глотнула еще. Чертов хитрец Лой. Черный, как угорь, которых приносят к обеду. Если она понесет от Лоя, то даже болван Теренций не поверит, что это его ребенок. Хорошо бы он сумел раздобыть рыб-травы. Можно, конечно, самой нарвать цикуты, она растет среди сорняков. Но цикута приносит быструю смерть, которую ничем не прикроешь. И болиголов не годится, и черный дурнишник. А вот рыб-трава, от которой у человека через время случаются долгие судороги, и после вдруг перехватывает дыхание, так, что он больше не умеет дышать – это хорошая трава. Правильная. Мало ли от чего вдруг захрипел и стал синеть. Мало ли…

Не слишком высоко над ночной степью летела сова. Плавно взмахивала мохнатыми крыльями и застывала, позволяя теплому воздуху держать легкое большое тело с лапами наизготовку. Только круглая голова поворачивалась, впуская в глаза серые, белесые и черные линии и рисунки ночи. Воздух то становился тонким, как краешек пера и тогда сова опускалась вниз, к самой траве, то надувался теплом, идущим от нагретых каменных плешей, и птицу плавно вздымало выше, так что она чуть двигала крыльями, поворачивая кончики перьев, чтоб оставаться в толще полета. Отсюда сверху цветущие ковылем пятна казались светящимися покрывалами, прорезанными длинными завитками теней – это бежит газель или проскакал степной волк. А вот два черных пятна, слишком больших, чтоб считать их добычей, потому сова взмахнула крыльями, облетая повыше всадников, медленно едущих по серебряному молоку. И уркнула, когда внезапный восходящий поток вознес ее к самым звездам. Ссутулила плечи, ныряя и пошла вниз по воздушному невидимому склону, успев с высоты захватить краем глаза тусклую россыпь красных огней рядом с черным пятном большой воды. Далеко отсюда. Место, где живут люди. Туда ей не надо, там обитают крупные сычи, убивающие мышей и кроликов, и мелкие домовые совки. А она охотница степей и вон, внизу, где заканчивается белый ковыль, шелестит низкий кустарничек. Падая вниз, сова вытянула лапы и, на лету подхватив зайчонка, убила его резким ударом клюва в круглую маленькую голову. Вдыхая вкусный запах шерсти и свежей крови, выровняла полет и полетела дальше, к речке, чьи берега скрывала роща невысоких толстых дубков. К птенцам.

Двое всадников ехали шагом и черные ноги коней погружались копытами в лунное сияние ковыля.
Так красиво, думала Ахатта, оглядываясь на бесконечное светлое поле. Похоже на зимний снег, что выпадал два раза, но не холодный, а теплый и сказочный.
Снизу пахнуло родным острым запахом печальной полыни. Светлая сказка ковыля оставалась позади. Там же, где первый день их с Убогом странного пути на побережье. В рассеянной темноте, сдобренной слабым светом неполной луны, ей не видно было лицо спутника, только очертания большой фигуры с широкими плечами и лохматой, давно не стриженой головой.
«Утром надо поспать. И если его нож достаточно остер, я могу обрезать ему волосы. Как обрезала когда-то Исме, в пещере…»
Хмурясь, она одернула себя. Им – дорога. К чему глупые женские заботы. Она хитростью взяла его себе, и ничего больше.
Ничего? Просвистела в темноте птица. Совсем ничего? – Повторил порыв теплого ветерка, и Ахатта снова оказалась под большим мужским телом, что двигалось так, будто она сплетена из шелковой паутины.
Он любит. Без всякого колдовства. Вот как это бывает, женщина, когда кто-то любит по-настоящему. Так, наверное, жил Исма, купаясь в любви. В ее любви.
Она ударила пятками крутые бока Ласки, пуская ту в легкую рысь. Так мог бы жить ее сын, купаясь в материнской любви. Но теперь ее любовь отравлена. Что же делает она тут, посреди ночной степи, уехав от племени снова? Теперь уже не к мужу, и не одна, с ней чужак, хоть и добрый, но он не Зуб Дракона, ему не понять, как это – с каждым шагом натягивать прочную, зудящую от напряжения нить племенного родства.
Рыб нагнал ее и дальше они скакали рядом. Через острый запах полыни, по мягкому запаху шалфея, оставляя за собой запахи сочной степной осоки и россыпей медового кермека.
Ахатта поднесла руку к груди и нащупала подвеску. Надо спрятать ее, потому что утром, когда они поспят, ей снова нужно заняться любовью с бродягой, чтоб привязать его крепче. Он думает она теперь его женщина, пусть думает. И как хорошо, что она не любит его. Не навредит отравленной кровью, ядом слюны, приносящим безумие запахом собственных волос. Хоть и чужак, но убивать его жаль, он добрый и готов защищать. Утром, когда они встанут на отдых, она спрячет подвеску в сумку, на самое дно. Придется остаться без главной поддержки, но сумка будет при ней и всегда можно нащупать колючие лапки, трогая пальцем пустую щекочущую серединку шестиугольного глаза.
Убрав руку с подвески, она прогнала мысль о том, что мужчина этот все равно принадлежит ей, и не хитрит ли она перед собой, говоря о неизбежности новой любовной игры…
Сказала себе строго – нельзя рисковать. Пусть он будет моим до конца.
Впереди два дня и две ночи пути. И два степных утра в траве, наедине с любящим мужчиной.
Да, шепотом сказала ей степь и вдруг стала прозрачной, как ручей на перекате, и в ней, в ее летней молодой истоме все зашевелилось, сливаясь попарно, после стылой зимы и зябкой весны, все соединялось, становясь целым на время, нужное для зарождения новых жизней.
Да. И вы тоже в моей воде, двое, – становитесь целым. Потому что я так велю, я древняя степь, а вы мой вдохи и выдохи.
- Ахи, – сказал рядом певец.
Она кивнула, показывая вперед:
- Утро придет, когда мы доберемся до старого кургана. Там встанем, за скалами на склоне.
- Да. Я поймаю тебе зайца.
- А я соберу грибов.
Ехали дальше, молчали, и думая об утренней стоянке, улыбались. Оба.

А в стойбище, неподалеку от лагун Морской реки, где в маленьких палатках спали девочки, нашептавшись о своих новых знаниях, было тихо. Посидев у вечернего костра с советниками, княгиня выслушала рассказы о военных лагерях и встречах с торговцами, рассмотрела купленное оружие и, поговорив с Наром о завтрашнем дне, встала, приложив руку к груди, кивнула воинам. Пошла к своей палатке, думая о непрерывных делах. И о Техути, которого весь день видела лишь издали. Ее беспокоило, что любимый избегал встречи, но дел был слишком много, чтоб беспокойство взяло ее целиком. Лето идет своим чередом, каждый день принося новые хлопоты. Какое счастье, что они мирные, степь живет свою обычную жизнь, не нарушаемую ни стычками людей, ни степными яростными пожарами. Хрупкое счастье, которое может рассыпаться в один миг. Впереди летний зной, он высушит травы и если придут грозы, то и пожары явятся вслед. А с людьми и не угадаешь, сегодня все тихо, а завтра прискачет гонец, потрясая тяжелой мошной, полной денег на новых наемников, и все, тишина закончится. Но так они и живут, из поколения в поколение.
У маленького костра она посидела, тихо разговаривая с Фитией. Смотрела в огонь, думая о том, что ее маленький лежал бы сейчас на коленях, а она трогала бы крошечные пальчики и смеялась детскому бормотанию. Нельзя думать об этом, иначе тоска сожрет ее, сделает слабой.
Фития ушла спать, а Хаидэ, передернув плечами, оглянулась. И ей пора лечь. Но пришли эти мысли, а следом за ними беспокойство. Где же Техути? Когда она с ним, то мир кажется добрее и наполняется надеждой. И тоска по сыну отступает.
Надо идти спать, сказала она себе и встала. Прислушалась к мерному дыханию няньки, к дальним ленивым разговорам мужчин у костра. И тихо ступая, пошла в темноту, немного злясь на себя за то, что идет разыскивать мужчину. Но что плохого? Ведь это ее любимый и он недавно, лежа на ней, говорил о счастье.
Запахи трав были такими густыми, что казалось, стояли призрачными зарослями вокруг, и хотелось вытянуть руку, чтоб не мешали идти. Хаидэ шла к камню-клыку, где в прошлую ночь ждал ее Техути. Вдруг он и сейчас там.
Скала забелела в темноте, и женщина остановилась, услышав мужской тихий голос. Слов не разобрать. Но что-то спрашивает и будто ждет ответа. А вот заговорил снова, тихо-тихо. Возразил и, кажется, перебивая неслышного собеседника, стал низать слова одно за другим.
Можно затаить дыхание и подобраться совсем незаметно. Встать с другой стороны высокого камня и выглянуть. С кем же он там?
Покраснев, она кашлянула и пошла, четко ступая и проводя рукой по верхушкам низких кустов. Голос смолк. Из-за камня показалась знакомая фигура. Мужчина стоял молча, ожидая, когда она подойдет. Луна светила слабо, но все же света было достаточно, чтоб увидеть – он один и никто не бежит в темноту, разве что лег и скрылся в высокой траве ползком.
- Я соскучилась.
Обеспокоенная его молчанием, подошла совсем близко, заглядывая в сумрачное лицо с неясными чертами.
- Почему ты не приходил ко мне? Мы бы посидели у костра.
- Ты весь день занята, – голос его был отрывистым и холодным.
Отвернувшись, Техути ступил за камень и сел, приваливаясь к теплой шершавой поверхности. Хаидэ села рядом, вытягивая ноги.
- Да. Все требует моего внимания. Как же иначе?
- И даже девчонки Ахатты.
- Тех. К чему что-то затевать, если нельзя сделать этого хорошо? Я могу ей помочь, чтоб степные осы не остались лишь женской болтовней.
- Я понимаю.
- Мне мало твоих ледяных слов! Если понимаешь, к чему обида? Ты не подросток! Даже мальчики племени ведут себя умнее.
- Мальчикам повезло, они не ложатся в траву с женщиной, которая – вождь.
- Вот! О том я и говорю. Но похоже, ты не слышишь меня.
Теплый камень согревал спину, а в грудь Хаидэ заползал холодок. Да что же это? Она так надеялась на счастье, и оно было совсем рядом, оно – было! Но с того мгновения, как Техути взял ее и вошел, подарив огромность мира, все вдруг стало качаться и кажется вот-вот грохнется, рассыпаясь в прах. Такая усталость. Нет сына, оттуда издалека будто ползет постоянно тяжелая злоба Теренция. Советники, хоть и верят ей, но она знает – всегда придется ей быть лучше мужчин, сильнее мужчин и умнее, чтоб занимать место одного из них. Страдания Ахатты, пусть временами такие резкие и чрезмерные, но разве можно винить ее, все потерявшую? Нет. Только помогать и поддерживать. А кто поддержит ее? Только Фития? И любимый, который казался ей сотканным из солнечного света, превращает мгновения счастья и покоя в череду пустых разговоров о том, кто прав, а кто виноват.
И если сейчас говорить ему все это, то случится просто еще один разговор…
- Я люблю тебя, – сказала Хаидэ, – и я очень скучала. Жизнь отнимает у нас дни, но ночи – наши. Давай ценить их.
- Это все разговоры, – ответил Техути, и она досадливо засмеялась, снова осознавая свою беспомощность. Вот все повернулось. И снова превращается в раз-го-во-ры…
- А с кем ты говорил, когда я пришла? – она прижалась к нему и опустила голову на плечо, зашарила по коленям, разыскивая его руку.
- Ты слышала мои слова?
Хаидэ зевнула.
- Нет. Ты бормотал, я была далеко. С кем, Тех?
- Я говорил… со своим богом, – ответил он после короткого молчания.
- Как хорошо! Знаешь, у нас так много всего произошло, я вдруг стала бояться, что ты его забыл. Тебе холодно? Укройся, вот плащ.
Мужчина прокашлялся. Натянул на плечи полу плаща, обнимая под ним Хаидэ.
- Нет. Не забыл. Я говорю каждый день. Со своим богом.
- Я совсем засыпаю. Передай ему приветы от небесного учителя Беслаи. Вон он, видишь? Держит в ладони половинку лунной монеты, и улыбается.
- Вижу.
- Расскажи мне о своем боге, Тех. Как его зовут и есть ли у него лицо, и какое оно. Расскажи, будто я совсем маленькая, а ты укачиваешь меня. Я не засну, не думай. Мне интересно и важно.
Она зашевелилась, тепло дыша ему в грудь, прижалась бедром к его ноге. Техути огляделся, собираясь с мыслями. Сердце затукало, и вдруг степь распахнулась, разрывая бледный лунный свет, кинулась к его лицу хохочущей черной пастью.
- Вот лицо твоего бога! – загремела темнота, скалясь осколками зубов, – вот его темное имя! Давай, сын темноты, поведай солнечной жене о том, как сладко смотреть в черную бесконечность, что лежит изнанкой всего – счастья, любви, материнства, покоя… Давай же! Солгав ей словом, солги многими словами. Это! Так!! Сладко!!!
- У тебя сердце, Тех. Что? Что случилось?
Спасаясь от вопросов, он скинул плащ и, хватая женщину за плечи, повалил, обнимая.
- Ты случилась. Какие рассказы. Ночь и мы. Я…
- Да…
Целуя белеющее лицо, он подхватил мягко плывущее тело, поворачиваясь, лег на траву и укладывая женщину сверху, обнимал, путая пальцы в волосах. Смотрел через ее плечо, как темнота пялится на них, по-прежнему хохоча и подбадривая его.
- Давай, обращенный! Покажи самке, что такое настоящая темная страсть, как крепка ее паутина.

В этот раз Хаидэ не кричала от счастья. Двое бились телами и пока он пригибал ее лицо к своему плечу, чтоб не увидела лика тьмы, она, закрывая глаза, протекала пространство, растворяясь и молча крича от боли, что ей причиняла его огромность. Куски и полосы летели через нее, ударялись в желудок и сердце, прокатывались по горлу и, прорезая дыры в коже, вываливались наружу, прорастая событиями бывшими и будущими. Там был ее сын, лежал со сжатыми кулачками, а лицо медленно покрывалось мертвой синевой. Был согнутый локоть танцующей черной девы, унизанный серебряными цепями, и вдруг – страшное лицо то ли человека то ли зверя, с тяжелым морщинистым веком, наползшим на вытекший глаз. Была тяжкая битва, с топотом и хриплыми криками, и груди коней сшибались, звеня металлом доспехов. Был голос, повторяющий непонятные слова. И когда она почти умерла, рыдая от невозможности все разделить и определить каждому видению его место, вдруг, стеклянно вильнув хвостом, поплыла через месиво прозрачная рыба с бесшабашным выпуклым глазом, раскрашенным яркой краской. И все замерло, надуваясь как пузырь, с радугой, играющей на круглых дрожащих боках. Замерло, на-ду-ва-ясь. И лопнуло, разбрасывая вокруг радужные сверкающие осколки.
- Так! Так!! – сказала она вселенной, уже не просто слушая, а вступая в разговор. И засмеялась тихо, обмякая на содрогающемся теле мужчины, что поддерживал ее жесткими руками над собой.
- Техути, любимый.
- Тебе хорошо? – хриплый голос был полон удивления.
- Да. Да! Было страшно, но было – счастье. Я не могу. Я потом скажу. Ты…
Шепча, она целовала горячее лицо, прижималась и от беспомощности перед огромностью счастья раскрывала рот, как рыба, чтобы не задохнуться. Снова смеялась. И вдруг замолчала, резко садясь и вслушиваясь в ночь. Над ними проплыл тоскливый крик козодоя, стих и повторился, захлебываясь на одной ноте снова и снова.
- Что? – мужчина сел, глядя, как она вскочила, дергая шнурки на растерзанной рубашке.
- Зовут. Быстро, пойдем.
И через мгновение скрылась в темноте, волоча за собой плащ, выдернутый из-под Техути.
Он догнал ее на тропе, пошел рядом, отталкивая колючие стебли чертополоха. Далекий костер выплыл из-за черных силуэтов палаток, стало видно, вокруг него движутся фигуры. Хаидэ приложила руку ко рту, и по степи пронесся полный тоски птичий клик, прерываясь в нужных местах.
- Что случилось?
- Что-то плохое. Скорее.

У костра стояли мужчины, глядя на Силин, рыдающую над лежащим молодым парнем. Черная кровь покрывала лицо, и только глаз сверкал. Одна рука откинута в сторону – изломанно вывернутая. Распахнутая рубаха обнажала живот с резаной раной, в которой блестело и шевелилось при каждом вдохе. Рядом быстро ходила Фития, садясь на корточки, обкладывала рану комками теплой сырой травы, источающей пряный запах.
- Мой брат! – закричала Силин, оглядывая стоящих, и на освещенном пламенем костра лице плескалось безмерное удивление.
- Мой брат! Как нашел? Зачем?
Вскакивая, она рванула Фитию за рукав и та уронила примочку.
- Откуда он? Он умирает? Умирает?
Техути оттолкнул девушку и присел рядом с раненым, оглядывая раны. Протянул руку, принимая от Фитии новую примочку.
- Что тут?
- Многоцвет. И девясил. Еще раневая трава.
- Хорошо. Да уберите ее! Пусть помолчит. Он хочет сказать!
Он махнул рукой Нару, что стоял над головой парня и тот, падая на колени, нагнулся к лицу. Напряженно слушал прерывистый шепот, кивал, задавая вопросы. И снова слушал медленные невнятные слова. Чуть поодаль Хаидэ, прижимая к себе Силин одной рукой, другой крепко держала ее за косу, натягивая.
- Замолчи. Он говорит. Дай услышать.
И отводя дальше, задавала короткие вопросы, каждый раз подтягивая косу, чтоб девушка не забилась в истерике.
- Откуда он пришел?
- Келе… Келеманк. Там дом. Наш.
- Семья?
- Да. Еще брат и две сестры, старшие. Мои… – лицо ее искривилось, и Хаидэ снова дернула волосы.
- Потом поплачешь. Большая деревня? Сколько домов?
- Пять… десят-ков. Полста. Было полста. Вот. Я шла туда.
- Я знаю. Как его имя?
- Пеотрос. Ему четырнадцать. Ему всего…
- Молчи. Пусть лекарь и Фити осмотрят его. Давай, сядь.
Она усадила девушку и обняла за плечи, покачивая. Та вздрагивала каждый раз когда от костра доносился стон и Хаидэ удерживала ее сильными руками.
- Я шла. Я хотела, что они все сгорели. Я! Потому что не хотела за Беха-медведя.
- Ты не виновата.
- Тогда почему он пришел сюда? Откуда знал?
От костра к ним подошел Техути и Силин замолчала, вскакивая.
- Иди к брату, – сказал жрец и, глядя вслед ей, добавил для Хаидэ, – он умирает.
Силин сидела раскачиваясь и бережно трогая слипшиеся волосы мальчика, стонала без перерыва на одной ноте. А потом просила, вскрикивая:
- Пеотрос, нет, не уходи! Я тебе куплю меду, ты любил, помнишь? Пеотрос… я нечаянно. Я не хотела. Я думала… Я же глупа! Потому меня отдали. Но я люблю тебя. Ы-ы-ы-ы…
Стон гудел, пригибая травы отчаянием.

- Что он сказал Нару?
- Это варвары с края степей, рядом с пустыней. Второй набег. В первый они увели женщин. Кого не убили. Сейчас забрали, кто прятался. Сожгли полдеревни. И уводя, сказали, придут еще. Велели готовить деньги.
- Как он нашел сестру?
- Может, он просто шел к Зубам Дракона? За помощью?
- Это все?
- Нар скажет больше.
- Да.
Она поспешила навстречу советнику.