ГЛАВА 16

Стада облачных барашков чешут белые бока о гребешки солнечных лучей. И когда пастух-солнце занят своим небесным стадом, он мягок и ласков, не обращает свой огненный взор прямиком на землю, не сжигает травы и листья, не высушивает ручьи. А ночью козочки с глазами-звездами заполняют небесные луга, полные темной синевы. И все в мире хорошо – и днем и ночью.
Матара любила день и ночь тоже любила. Ей нравилось, что как в детских песенках, в небе царила радость и ласка, когда солнце холило своих облачных барашков. У каждого должно быть что-то, о чем надо заботиться. Кто-то. А иначе появляется злая тоска и сжигает все вокруг, от безделья.
Когда девочки подрастали, облачные барашки оставались там, в детстве, а вместо них на небе появлялось другое. Герои, которые сделали мир, женщины, что пленяли героев. И иногда обманывали их, пользуясь женским коварством. Потому на ночном небе есть Маногу на злом крокодиле – он до сих пор ищет хитрую Хате-арану, которая отняла у него мужскую силу и подарила ее льву, потому что лев был ее повелителем. Теперь Хате-арана смеется с другого края неба, положив руку на гриву своего мужа и никогда крокодилу Энго не доползти к ним. Как вращается небесный свод, так и они вечно будут догонять и убегать.

Если уйти за хижину, где не скачут по темноте языки костров, лечь на теплую землю, завернувшись в шерстяную дагу, и смотреть вверх, можно увидеть, как живет верхний мир, и что в нем происходит.
Матара никому не говорила, но ей все равно милее были барашки и козочки с глазами-звездами. Те – из детства. Они никого не обижали. И торопясь к отцу с тыквой полной свежего молока, она думала – всегда буду заботиться о нем. А потом о своем муже. Буду как солнце – чесать его волосы ярким гребнем, брить их потом острым ножом, рисовать на гладкой голове знаки своей любви и пастушьей удачи. А он за это будет любить Матару, мягко и нежно. Как любит ее отец.
Ведь так – правильно, думала она. И смеялась, когда по черному отцовскому лицу текли молочные струйки. Была бы жива мать, она любила бы отца. А так некому, только Матаре теперь. Но ничего, Матара сильная, она будет заботиться о двух мужчинах.
«Матара сильная»… Девушка навалилась на прохладный поручень и стиснула зубы, чтоб не застонать – в придавленный перилами живот кинулась острая боль. Передохнув, откачнулась и снова двинулась вниз по ступеням, осторожно ставя босые ноги на ребристую поверхность. Болели колени, при каждом шаге. Ныли руки, будто их выкручивали и ломали, а потом бросили, наскучив злой забавой. Кожа головы у корней заплетенных косичек жгла огнем. И болело лицо. Она разлепила губы и осторожно провела языком по уголкам рта, боясь, что нащупает там рваные трещины, змеившиеся к самым ушам. Чтобы не думать о том, что болит сильнее всего, так же, как рот, который будто растягивали чем-то огромным и жестким, она снова поспешно стала вспоминать детские сказки. В которых не было ни мужчин, ни женщин, ни их ртов верхних и нижних, ни скрученных за спиной локтей и перетянутых веревками коленей. Там, в сказках о барашках из облаков, болеть было нечему.
Она постояла на площадке одного из ярусов, отдыхая. Мимо, шлепая босыми ногами, прошла женщина с корзиной белья, глянула искоса на ввалившиеся глаза и иссеченные рубцами руки, и исчезла за поворотом скалы, отведя взгляд, вспыхнувший злой радостью. Матара ступила на лестницу и заплакала. Столько злости. Она ведь и не знает ее, но радуется чужой боли. А если бы знала… Матара вспомнила отца, как сидел молча, и его лица не было видно в темноте, у костра на красных песках, хотя языки огня мелькали и полоскались на ночном ветерке. А потом взял ее руку и толкнул на плот. И теперь, вот уже сколько времени она тут – учится ненавидеть и злиться. И никак не умеет. Видно облачные барашки виноваты, надо было отпустить их туда, в прошлое, пусть бы остались в детстве. А Матаре, как подобает будущей женщине, поучиться коварству, хитрости, умению украсть у одного, чтоб подарить другому. И смеяться, смеяться…
Приближался ярус, опоясанный светлой галереей с занавесями на входах в пещеры. Еще несколько ступеней, потом два десятка шагов и она войдет в большую комнату, где у стены стоит ее ложе, устланное цветным покрывалом. Его надо собрать, вынести на воздух, вытряхнуть и снова расстелить. А потом пойти с девушками в просторную пещеру к наставникам. Нараспев повторять уроки, распахивая на себе рубашки, пальцами показывая, что делать и как, чтоб слаще были мужчинам битвы на женских телах. А у нее все болит. Но никто не посмотрит по-доброму: или так, как эта с бельем, или отвернутся, боясь наказания.
Отрывая руку от перил, она испуганно всмотрелась в побелевшие пальцы. Поднесла их к глазам. Вчера, перед наказанием, помощница лекаря, Онторо-Акса, зачерпывала из коробки и втирала ей в кожу светлый порошок. Наверно, это он остался на коже. Матара прижала руку к бедру, морщась, сильно потерла и снова вытянула перед собой. Пальцы не потемнели. И запястье. И дальше, в тех местах, где не пламенели круги от присосок, кожа была не черной, а коричневой.
Девушка замерла, не решаясь идти дальше. Но тут заунывно стукнул гонг и из пещер стали выходить молодые женщины, не глядя по сторонам, торопились к повороту, за которым разевала пасть пещера обучения. Она опаздывает! Слишком медленно шла.
Матара опустила руки, пряча их в складки покрывала и, склоняя лицо, заторопилась вместе со всеми.

Жрец-Наставник был молод и очень красив. Глядя в полированное зеркало, на поверхности которого появлялись и исчезали легкие пятна его дыхания, он укладывал белые волосы, сплетенные в жгуты с серебряными наконечниками в виде львиных голов, и морщился, вспоминая ряды черных голов, раскрашенных охрой и белилами. Дикие, как звериные самки. Правда, у всех хорошие зубы и гибкие тела. Груди, острые, как у молодых коз или полные, тяжелые, как вымя молодых коров. Прекрасные бедра, влажные розовые лепестки ртов. Но так хочется иногда белого меда вместо черной патоки.
Жрец вытянул губы, покусав их, потер пальцами гладкий подбородок, поправил длинную серьгу, укладывая ее на плечо. Мать темнота подарила ему красоту юноши, потому что она нужна ему, такое у него назначение. И теперь он может вспоминать, что было две сотни лет назад, там, в северных землях, где рабыни белы и нежны, как свежие сливки на молоке. А он был точно таким, как сейчас. Ну что ж, плачут и бьются они одинаково. И одинаково боятся его ледяных глаз.
Он стянул золотой пояс на тонкой талии. Повернулся, чтоб посмотреть на себя через плечо. И, протягивая руку к колотушке гонга, пропел, улыбаясь:
- А может ты хочешь стать таким, как эта огромная черная обезьяна, о мой жрец удовольствий? Насаживать на себя сразу по трое. И убивать мужским корнем, вращивая его до самых их грудей.
Удар гонга заглушил смех, но отражение в зеркале показало ему, как поплыла в ледяных глазах похоть. Жрец-Наставник был умелым в изобретении уроков и наказаний. И сейчас, думая о черном великане, лежащем в темнице, он уже видел его – послушным орудием своих наставлений.
- После всего, – прошептал жрец, и пошел к выходу, плавно ступая золочеными сандалиями из превосходной кожи, – когда сломают и высосут, и останется только тело, без мозга, без языка… Тогда я возьму его для себя. Обучу. И зрелища будут совершенны.

Он шел, с удовольствием нажимая холеными ступнями, плотно схваченными кожаным плетением сандалий на тесаный камень круговой галереи. Удовольствия. Их так много. И тот правилен, кто ценит их. От самого малого – чуять ток собственной живой крови в крепких упругих жилах, до огромного – еще одну очистил от скорбей добра, приставил к делу или пустил в использование. И еще более огромного – тем прибавил темноты к удовольствию матери тьмы. Добро вечно плачет, льет слезы по пустякам, терзает глупые сердца людей тревогами и заботами. Любовью. Его роль, назначение, которое он выполняет с неизменным удовольствием – вычистить скорбь и заботы из тупых человеческих самок. Дать им жизнь, полную удовольствий. А для этого нужно научить пустые сердца радоваться всему. Каждой мелочи. Наполнить их непрерывным голодом, заставить хотеть пожирать удовольствия, и пожирая одно, уже искать следующее. Ведь их много…
Резким движением руки откинул светлую штору, встал в арке, окидывая большой зал холодными глазами. Тихий гул смолк и ряды черных голов замерли. Спиральные тугие косички одних. Белые и охряные завитки орнамента на блестящих бритых головах других. Блестящие иглы, протыкающие кожу на темени третьих. Как их много, – лениво подумал жрец, отпуская штору и проходя к возвышению у стены, – и это тоже удовольствие, двойное. Он может выбрать, любую. А они, сидя на пятках и наклонив горящие лица, мучаются, пока выбирает.
Изысканным удовольствиям надо учиться. Поначалу это неприятно и больно. Но выученные становятся восхитительными, в своей жадной страсти получать еще и еще.
Жрец медленно опустился в раскладное кресло, с белым полотном, натянутым на резные рамы. Медлил, оглядывая женские плечи. И нараспев, с удовольствием слушая собственный голос, заговорил:
- Мир полон разных вещей и в наших силах окрасить их той или иной краской. Темное может стать светлым, если повернуть его нужной стороной. Нет краски, что не сумела бы измениться, это лишь сказки о войне добра и зла, на самом деле есть только удовольствие есть, удовольствие спать и поедать мужским началом женское. Или же – разевать женский рот, чтоб пожрать мужское.
Скользя взглядом по склоненным головам, он добавил, не изменив голоса:
- И мое удовольствие говорить и слушать свой голос. Потому что вы, черные овцы, не понимаете, о чем я толкую. Но я знаю, что вам нужно. Удовольствие боли.
С удовлетворением сделал паузу, чтоб внимательно рассмотреть, как дернулись согнутые плечи. О да, им знакомо это слово и все, что связано с ним. И он продолжил, расправляя складки хитона по локоткам рамы кресла. Сейчас, сейчас он увидит, чего достиг, и сердце его наполнится сладким покоем…
- Я выберу двух, для наставления…
Черная россыпь голов шевельнулась, делясь. Одни вдруг подняли горящие лица, устремляя на него умоляющие глаза. Не смея пошевелиться, поднять руку или привстать, просили взглядами. И их было больше, чем других, клонивших головы к самым коленям. Необученных, тех, кто еще страшился. Не умеющих насладиться неволей, из которой выход был лишь в одну сторону – принять ее и вывернуть себя наизнанку, превратив боль в наслаждение. Жрец смотрел на поникшие головы. Сейчас ему нужны только они.
- Ты, – он указал стражнику на белую спираль, обвивающую гладкую голову девушки в гуще подруг. Тот, положив руку на рукоять короткого меча, прошел между сидящих, как шел бы по высокой траве, не заботясь, стопчет ли, и как трава, блестящие плечи откачивались, пропуская его. Нагнулся, беря за локоть, и поднял. Избранная стояла, неловко подвисая на мужской руке, и снова выпрямляясь – ее плохо держали ноги. Смотрела с ужасом. А жрец улыбался, разглядывая длинную фигуру, туго спеленутую синим покрывалом.
- Как тебя нарекли, дитя?
- Ла-кана-оэ, – шепот был еле слышен и девушка, задрожав, повторила громче, звенящим голосом, старательно растягивая рот в улыбке:
- Лакана-оэ, мой жрец, мой Наставник, мой господин…
- Иди к стене, – жрец тут же забыл имя, кивая, а сам уже высматривал вторую избранную.
Высокая тонкая Лакана-оэ шла, обвисая на жесткой руке стражника, семенила, подхватывая подол и шаря глазами по головам других. Но одни смотрели с ненавистью на ту, что отобрала у них кусок наслаждения, другие отворачивались, зажмуриваясь.
- И ты, – заинтересованно произнес жрец. Матара услышала тяжелые шаги над собой. Поднялась, повинуясь мужской руке. Тот потащил ее к стене, где висели на железных крюках кожаные петли, но ленивый голос наставника остановил его.
- Ты не сказала имени, избранная.
- Матара, мой жрец, мой Наставник, мой…
- Подведи ее ко мне.
Стоя перед жрецом, Матара краем глаза видела колыхание синей ткани у стены. И вдруг – резкий вскрик, похожий на хлесткий удар по лицу. Но не повернулась, глядя в красивое лицо жреца, жгуты белых волос, уложенные на плечи так, что львиные морды скалились серебряными клыками с его груди. А жрец смотрел на ее плечи и руки.
- Ты подвергалась учебе на внешней скале, дитя мое.
- Да, мой жрец…
- Учеба дня или учеба ночи?
- Ночи, мой Наставник мой господин.
- Учеба закончена?
- Нет, мой жрец, мой господин…
Он кивнул. Змеи волос поползли по хитону, блеснули львиные клыки в черных пастях.
- Как сладко должно быть – висеть на скале и знать, что ничего нельзя изменить и, значит, нужно или принять Огоро, идущего из темных вод за новой любовью. Или – умереть. Но умереть нельзя, потому что нечем убить себя, разве что силой желания остановить сердце… Но к чему, если можно эту силу обратить на другое. Испытать восторг подчинения, полного. Я даже завидую тебе, черная раненая овечка. Мне никогда не испытать такого восторга перед неумолимостью судьбы.
Он нагнулся вперед, сжимая подлокотники белыми пальцами с ухоженными красными ногтями. Не отрываясь, смотрел в преданно запрокинутое к нему лицо девушки, ползал глазами, отмечая следы поцелуев Огоро – беловатые круглые ранки от присосок его мощных щупалец. И такие же, но уже крупнее – на шее. Еще крупнее – на мякоти рук.
- Скажи, дитя, прекрасен ли темный Огоро, в своей мощи и любви к тебе, жалкой дергающейся приманке? Сладка ли боль, когда он выбирал входы для своих черных рук, и проникал в тебя, а глаза его смотрели, как черные луны? Скажи!
Матара дрожала, непонимающе глядя, как мелькает розовый язык по губам, похожим на лоснящихся червей. И снова откинувшись, жрец расхохотался.
- Безмозглая черная, скопище дыр для большого Огоро! Что есть у тебя язык, что нет его…
У стены, невидимые Матаре, тяжело пыхтели стражники, вскрикивала Лакана-оэ, отмечая их жесты и движения.
Жрец еще раз оглядел стоящую перед ним девушку. Жаль, нельзя заняться ею сейчас. Любой дополнительный урок может убить ее там, на внешней скале, и жрец-Пастух будет недоволен. Но и отпускать просто так ее нельзя.
Красные губы обиженно набухли, как у злого ребенка. Жрец прикусил нижнюю губу, чувствуя, как внутри закипает бешенство. Он выбрал, а ее нельзя! Ударить бы в это радостное насмерть перепуганное лицо, разворотить, свихивая набок челюсть. И выбросить на оборотную сторону скал – пусть подыхает, ползая среди старых костей и шамкая сломанным ртом. Нельзя! Какое тупое слово…
Он поднял руку и, возвышая голос, заговорил:
- Поднимите лица! Дети мои, радость моих чресел и моей головы, я хочу показать вам как уродливо неподчинение боли!
Сделал еле заметный жест и подбежавший воин, тупая толстыми ногами, рванул с плеча Матары тонкий хитон. Схватил за руку, грубо дергая и поворачивая девушку в такт словам наставника.
- Как безобразна ее кожа! Какие мерзкие пятна на животе и боках! А тут? Что это за жалкие груди, будто высосанные змеями? У этой падали самые отвратительные соски в мире. Даже барсуки не возьмут ее в жены и лесные обезьяно-люди засмеют, швыряя в нее огрызками.
- И-и-и-и! – с готовностью завизжали девушки, тыкая в сторону Матары пальцами. Она расплакалась, кривя рот и зажмуриваясь. Болталась соломенной куклой в сильных руках стражника, а тот, гогоча, крутил ее, раскидывая вялые руки и поддергивая колено, раскрывал, показывая.
- Она воняет! Воняет, как падаль на солнце! Ее мерзкий живот смялся, как пустой бурдюк, а посмотрите, какая каша внутри, где должно быть все красиво ухожено и ровно! Фу! Славный Огоро, бедный темный Огоро, как верно противно было ему ползать в этом грязном потном мясе!
- А! А! А! – кричали женщины, беснуясь, тянули к Матаре скрюченные руки. Возмущенные нечистотой, готовы были разорвать ее на куски. Подпрыгивали на корточках, колотили руками в каменный пол.
- А ее кожа? Посмотрите, как вываляла она в пыли то, что должно быть гладким блестящим и чистым! Чтоб поцелуи Огоро сверкали, как белые звезды на черном небе.
Стоя над мельтешащей толпой, жрец поворачивался, изгибая стан, затянутый блестящим поясом. Упиваясь вызванным бешенством, плыл ледяными глазами, полными дикого наслаждения. И наконец, резко выдохнув, простер над прыгающими руки.
- Тихо! Вы, самки шакала, твари, послушные моему сердцу! Хватит!
Мгновенно упала тишина. Черные фигуры замерли, тяжело дыша и цепляясь за пол скрюченными пальцами. Только полные ненависти глаза ели рыдающую Матару, повисшую на руках довольного стражника. Да у стены все так же вскрикивала и билась обучаемая Лакана-оэ.
- Вот мой урок, – мягким голосом сказал жрец, уютно усаживаясь в кресло, – урок всем вам. Мужчины берут ваши тела для своих удовольствий и это честь. Но ваша обязанность содержать тела в холе и красоте, всегда, в каждый миг. Потому что они уже не ваши. Они мои. Навсегда. Ясно, безмозглая утварь для мужских рук и копий?
- Да. Да. Да! Мой господин… мой жрец мой Наставник…
Вскрики взмывали вверх, переплетаясь.
Наставник кивнул, гордясь собой. Он не тронул девочку даже пальцем, но, тем не менее, она получила сполна. Темный Огоро наказывает ее тело, делая ночи значительными (жрец стиснул колени, думая о том, как позже, забавляясь с тремя, насладится знанием о том, что сейчас происходит на внешней скале), а он, изысканный и точный, наказал ее душу. Просто так, для своего удовольствия. Сумел.
- Привяжите ее в галерее, – распорядился будничным голосом, – там, где спуск к бассейну. Чтоб каждая, кто идет омыться или обратно, смогла выказать презрение грязной, не сумевшей поддержать свою чистоту. Не бить и не трогать! Только плевать и говорить. Вы поняли меня, овцы?
- Да, мой господин.
- Да, мой жрец, мой Наставник.
- Да.
- Да! Да!
Стражник, ухнув, подхватил голую Матару под локти и потащил к выходу, держа перед собой и склабясь во все стороны поверх ее болтающейся головы.
Но перед самой аркой штора, распахиваясь, впустила высокую молодую женщину в полосатом хитоне, наброшенном на одно плечо. Крепко взяв стражника за локоть, она поклонилась жрецу наставнику.
- Позволь мне сказать, мой жрец, мой господин…
Тот кивнул. Онторо-акса приблизилась и, почти касаясь сандалий жреца, опустилась на колени, почтительно откидывая голову. Тот коснулся ее горла и груди кончиками пальцев.
- Говори, обученная.
- Я пришла просить тебя о милости, мой жрец, мой Наставник, мой господин. Эта девушка, так мудро наказанная тобой…
Жрец кивнул, выпрямляя спину, погладил поручни кресла ухоженными ладонями.
- Позволь мне взять ее. Подготовить к особой встрече с темным Огоро.
Хмуря ровные, тщательно подрисованные брови, жрец повернулся, задумчиво разглядывая Матару, которую придерживал стражник. Ответил брюзгливо:
- Разве ночные встречи с Огоро изменяемы тобой, обученная?
- Не мной, мой наставник.
Онторо-Акса, опираясь на руки, подползла ближе и, вытягиваясь, зашептала жрецу:
- Посмотри на цвет ее кожи, мой жрец мой наставник. Это работа, назначенная мне Пастухом, да будет его тьма совершенной и вечной. И она не закончена. Ты знаешь…
Теперь они оба посмотрели на девушку. Та стояла, покачиваясь, закрывая одной рукой лицо, а другой низ живота. По плечам вились растрепанные тонкие косы.
- Пастух… У него для этой самки особое задание?
- Спроси его сам.
Наставник пожал плечами и расслабленно откинулся на белое полотно. Скользнул глазами по рядам опущенных голов. Упругие, свежие тела, на которых так быстро заживают рубцы. Время урока еще не закончено, но его остается все меньше. По груди и животу жреца бродили жадные мурашки, сжимались мышцы вокруг корня, резко потели ладони, чтоб тут же высохнуть. Он жаждал насладиться – уроки всегда приносили ему наслаждение и в его силах сделать его почти совершенным. А эта, грязная, измученная, ну что же, он получил от нее все, что она могла дать сейчас. Пусть исчезнет. И может быть принесет пользу через умения Онторо.
Кивнул стражнику, тот выпустил локоть Матары, шагнул в сторону. Онторо-Акса припала к полу, касаясь губами сандалии Наставника. Поцеловав, встала и, кланяясь, подхватила валяющуюся порванную рубашку Матары, отступила к девушке, беря ее руку.
Глядя, как скользят их тени по светлой шторе на арке, жрец вспомнил, как обучалась Онторо и усмехнулся. Одна из лучших его учениц. С ней было хорошо. Интересно. И тут же забывая об ушедших, снова вытянул холеную руку, указывая на новую избранницу:
- Ты.

В маленькой пещере Онторо-Аксы Матара сидела на коврике, брошенном к стене. Кутаясь в рваную рубашку, старалась не думать о том, что над ее головой ярус с платформами внешней стражи. Пролом в скалах. И скоро ей туда, в ночь, в которой царит темный Огоро.
- Скажи мне, госпожа снадобий, я там, когда я там ночью…
- Сиди смирно, – Онторо, присев на корточки, ловко смазывала ранки мягкой влажной тряпицей, макала ту в разведенный отваром вонючий порошок, и снова прикладывала к коже.
- Жрец-Наставник, да будет мать тьма ему вечной, он говорил о любви Огоро и спрашивал, как я…
- Да?
- А я ничего не помню.
Онторо кивнула.
- Как это было? – голос девушки задрожал.
Онторо поставила плошку с мазью и взяла в руку обточенный красный камень. Примерившись, провела по каменному полу жирную черту. Подняла руку и провела другую, следом за первой.
- Видишь? Это твой день. А это – следующий. И еще один. Между ними должны быть ночи. Так?
- Да.
Женщина снова примерила камень к концу первой линии и, нажимая, так что на пол посыпались крошки, продлила ее, смыкая со второй. Перенесла камень дальше и соединила еще две линии.
- Твой день переходит в день. А тот – в другой. Нет между ними ночей. Поняла? Это сделала я для тебя, я – Онторо-Акса. Лечебным порошком, нанесенным на твою кожу.
Матара посмотрела на жирную линию, перевела взгляд на свои коричневые руки, испещренные круглыми ранами. Она ничего не помнила с того мгновения, как Ворсу, икая и отдуваясь после не в меру сытного ужина, ловко прикрутил ее к деревянной раме, и та, заскрипев, стала опускаться к песку, напротив залитого звездным светом ночного прибоя. Но вот раны. И рубцы. И боль…
- Лучше поешь. И поспи. Перед ночью я снова помогу тебе.
Онторо забрала плошку и заходила по пещере, мелькая полосатым подолом. Матара сползла пониже, бережно устраивая ноющее тело, сложила руки на коленях.
- Почему ты делаешь это? Так велел тебе жрец-Пастух да будет тьма его…
- Нет. Я наврала Наставнику, – Онторо усмехнулась, присела, протягивая миску с вареными овощами, залитыми острым соусом, – у меня сестра была. Похожа на тебя, такая же глупая и толстощекая. Ее унес лев.
Она сидела на корточках, пока Матара ела. Худые колени натягивали цветную ткань – зеленые полосы, белые, оранжевые. И смотрела так, что у Матары кусок не глотался, а на глазах выступали слезы. Как мама. Или как старшая сестра. Как никто тут не смотрел на нее, ни разу.
Забирая пустую миску, Онторо уложила девочку, накрывая ее мягкой циновкой, поправила косички. И шепнула в маленькое ухо:
- Если будешь слушаться меня, скоро убежим отсюда. Возьмем пленного великана, и убежим, вместе.
Засыпая, Матара улыбнулась.