47

Цез ела. Ужин рабыни принесли в покои княгини и, осторожно обходя сидящую на каменной лавке старуху, ставили на мраморный стол плоские тарелки с зеленью и свежими овощами, поднос с кусками вареной рыбы, парящей томным запахом моря и специй, миску с жареным мясом, из коричневых кусков которого торчали белые кончики ребер, и корзинку с лепешками, роняющими с излома сдобные крошки. Широко расставив под натянутой юбкой костлявые колени, Цез, наклоняясь, брала с тарелки кусок, отрывая зубами, жевала, запивая пахучим вином, вытирала руку о край юбки и, разламывая лепешку, засовывала ее в рот. Из-под низко опущенного на лоб платка сверкал единственный глаз, а второй смотрел мертво и холодно, как мраморный шарик. Техути рассказал княгине перед ужином, что старуха получила глаз из вареного стекла в обмен на пророчество – в порту, куда заходил корабль Флавия. Мастер принес искусную поделку в тряпице, сунул в морщинистую руку и, плюнув на палубу, ушел, всхлипывая и досадливо вытирая слезы с искривленного знанием лица.

Старуха ела, так едят очень старые, но еще крепкие люди – не заботясь о том, как выглядит со стороны. Что-то хватала жадно, а другое, рассмотрев и понюхав, бросала обратно в миску и отодвигала ее подальше. Отдуваясь, громко жевала, и, глотнув вина, рыгала, не прикрывая рот рукой. И княгине были видны уходящие в прошедшие годы тысячи трапез старой женщины, сотни кувшинов вина и воды, горы яблок и винограда… Привычно. И не мешает, прожевывая и глотая, одновременно разглядывать тех, кто сидит поодаль, ждет, потеряв аппетит. Усмехаться их серьезным лицам и испуганно поблескивающим глазам.
Вино наливала Анатея, сгибая тонкий стан и клоня рукой узкогорлый кувшин. Красивое лицо ее было бледным и серьезным. В начале ужина тут была и Мератос, вошла павой, стреляя подведенными сурьмой быстрыми глазами, но, встретившись взглядом с Цез, вдруг расплакалась, уронила корзину с персиками и те заскакали по плиточному полу, прячась за табуретами и коврами. Громко воя, Мератос кинулась к двери и скатилась по лестнице, не слушая сердитых окриков Хаидэ. А старуха махнула рукой в ответ на извинения за бестолковость девчонки, сказала глухим, но ясным голосом:
- Пусть ее. Пришло ей время задуматься.
Истерика маленькой рабыни пришлась кстати тем, кто ждал решения своей судьбы – Ахатта, собрав силы, сидела неподвижно, но спокойно, с обескровленным лицом и сжатыми на коленях кулаками. И Хаидэ постаралась прогнать прочь тревогу, следя, чтоб не проглядывал спрятанный внутри страх.
Больше всего Цез пришлись по вкусу шарики из рубленой баранины, маринованные с оливками. Она очистила расписную миску и выбрала остатки соуса куском лепешки. Запила еду вином, гулко глотая и запрокидывая голову так, что платок съехал со лба на седые гладко зачесанные волосы. И поставив кубок на стол, приняла от Анатеи вышитое полотенце, глянув на девушку благосклонно. Вытерев рот и руки, велела княгине:
- Отошли девушку. Ей с нами не надо.
Положив на стол скомканное полотенце, откинулась к стене.
- Твой благородный тойр знает толк в кушаниях, княгиня.
Ахатта вздрогнула, подаваясь вперед. Огонь светильника очертил резкие тени на худых скулах. Старуха рассмеялась.
- Пугает слово? Посмотри на мужа своей сестры, подстреленная судьбой. Разве не таковы те, кто тебя уничтожил? Ведь похож?
И, не дожидаясь ответа, ткнула в ее сторону рукой, до кончиков пальцев укрытой широким рукавом.
- Ей расскажу. И тебе расскажу, княгиня. Этому, умнику – не буду, сам разберется, а про вас пусть услышит, полезно. Если захочет слушать.
Техути опустил глаза, с непроницаемым лицом разглядывая руки, сложенные на коленях.
- Рассказала бы еще твоему тойру, светлая, да он испугался, так? – продолжила старуха, посмеиваясь.
- Мой муж отправился по делам, – ровным голосом сказала Хаидэ, стоя посреди комнаты. Она надела простой белый хитон и укрыла волосы темным плащом, ниспадавшим с плеч до самого пола. В такой же хитон, только из серого грубого полотна, одета была Ахатта, а вместо плаща голову ее укутывал черный шарф, завернутый вокруг шеи.
Когда Теренций узнал, что встреча с Цез состоится сегодня к ночи, он велел Лою запрячь повозку и, ругаясь, отправился с визитами по друзьям, поклявшись, – ни одного мгновения не проведет под одной крышей с ведьмой. Лой наладился было за возничего, но господин, наорав, приказал ему вернуться и быть на подхвате у княгини.
- После расскажешь, да не упусти ничего, – вполголоса наставлял из повозки, закутываясь в широкий гиматий. Перепуганный Лой прошептал вслед хозяину несколько крепких слов и отправился на лестницу к дверям покоев княгини, где сел на корточки, потеснив безмолвного стража, и навострил уши, жадно слушая долетающие из комнаты тихие разговоры.
Летняя ночь спустилась на город, затемнила красные черепичные крыши и белые каменные стены, сделала черной листву на деревьях у стен и спрятала цветы в небольших садиках, оставив им только запах, который без лепестков и стеблей стал густым, крепким, казалось – стоял сам, протягивая себя через черную духоту. Лишь огни факелов на городских стенах пятнали темное небо, закрывая колючие точки звезд. Да в покоях княгини прыгали на трех светильниках красные огоньки, выхватывая из полумрака то сжатые губы Ахатты и ее черным блеском плывущие узкие глаза, то распахнутые блестящие глаза княгини. И полуприкрытые веками глаза Техути под упавшей на лоб темной прядью. На лестнице, над головой стража лучина, укрепленная в бронзовом замке, зачадила и погасла, роняя на макушку Лоя острые искры. И они, боязливо пошарив у стены, остались сидеть в темноте, прислоняясь друг к другу плечами.
- По делам, говоришь… – Цез встала, поправляя платок. Махнула рукой Ахатте и Хаидэ, указывая на выход, – тогда и мы – по делам.
И направилась к лестнице, не заботясь о том, идут ли следом.
Когда три женщины и жрец спустились, унося маленький огонек светильника, Лой прокашлялся и промычал что-то, соображая. Идти за госпожой не хотелось, и он мучительно раздумывал, а не приказать ли стражу, туповатому исполнительному рабу с костистым лицом и широким телом, пусть идет он. Высмотрит и подслушает, а потом расскажет. Но, послушав сопение из темноты, вздохнул и поднялся.
- Зови девчонку, пусть посидит в покоях княгини. Сам идешь со мной, следом, тихо. Да не сопи, как речная лошадь…
У задней калитки он дождался раба, нетерпеливо постукивая голой пяткой о камень. И заторопился вслед черным фигурам, еле видным на белесой тропе, уводящей в степь. Ночь тихо стояла вокруг, покачиваясь, как темная вода, но тропа, освещенная высокой маленькой луной, светилась, и группа людей на ней казалась гроздью черного винограда.
Цез шла быстро, поднимая подолом юбки еле заметные в луне облачка светлой пыли. Следом двигалась Хаидэ, глядя в прямую спину. Они так похожи с Фитией, обе высокие, статные, с причесанными седыми волосами. Но ворчание Фитии, полное теплоты отличалось от ясного голоса пришлой старухи… Как солнечный свет, прикрытый облачной пеленой, отличается от мертвого света луны. Холодная рука Ахатты лежала в руке Хаидэ и иногда становилась вялой, выползая из ее пальцев. А потом, вздрагивая, вцеплялась больно. Техути замыкал шествие, оглядываясь, видел на светлой тропе другую маленькую гроздь – две слитых мраком фигуры, осторожно двигающиеся следом. И успокаивался. Конечно, вряд ли кто по своей воле подойдет к ним учинить разбой – на расстояние острого взгляда Цез. Но все равно хорошо, что олухи бредут следом, повинуясь, в этом Техути не сомневался, приказу Теренция.
- Куда она ведет нас? – еле слышно спросила Ахатта подругу. Но старуха услышала, оглянувшись, показала рукой на дальний перекресток двух троп. Там чернело большой кроной огромное дерево – днем к нему ходили женщины с корзинами, собирать мелкие, но сладкие груши. И умыться из старого колодца, в котором, как говорили, утопил свою флейту Пан и потому вода из него помогает женам быть желанными для своих мужей – всегда, до самой смерти. За колодцем расстилалась небольшая равнина, поросшая травами, и обрывалась в море каменной круговертью. Тут не сеяли пшеницу – лишь диким травам хватало тонкого слоя земли, лежащей на костях камней. Хаидэ любила это место, где от самого колодца было видно, как за степью море переходит в небо. Сейчас, по мере того, как подходили они к дереву, невидимое море шептало все громче, плеская в себе отраженные звезды.
Зайдя под огромную крону, Цез посмотрела в колодец, где дрожал кружок луны, перечеркнутый силуэтами веток. Дождавшись, когда к каменным закраинам подойдут все, сказала.
- Иди ближе, женщина, чье сердце плачет без перерыва. Расскажешь нам, с чего началась тропа твоей судьбы.
Хаидэ мягко подтолкнула вперед Ахатту, но та застыла, крепко вцепившись в ее руку. А старуха продолжила:
- А я расскажу тебе, когда ты встретишься со своим сыном.
- Встречусь? – Ахатта резко отпустила Хаидэ и почти подбежала к колодцу, протягивая руки пророчице. Та кивнула, блеснув в темноте глазом.
- А вы садитесь. Ночь теплая и рассказ будет долгим. Но сперва скажите мне – каких богов притащили вы за собой под листья старого дерева? Ты, жрец непонятного бога, кого привел ты? Египетских могучих богов, у которых на плечах звериные головы?
Техути еще раз посмотрел, как Лой, подталкивая стражника, обходит поляну по дуге, чтоб спрятаться за стволом старой груши. Сказал:
- Нет. Я отступник. Много лет я трудился в библиотеке, переписывая старые папирусы, работая над устройством великолепных празднеств, помогая великим жрецам приносить жертвы пантеону славного государства. А потом мой бог приснился мне. Он был невелик ростом и худ, и одежды, которые носил, отличались от шитых золотом покрывал царей и богов. Но глаза его были полны теплоты. Я почти ничего не запомнил из его слов. И тому, что вынес из сна – не поверил. Но с той поры жизнь моя изменилась. Я раздал свои деньги и вещи. Ушел далеко по реке в пустынные дикие места и выстроил храм, небольшой, насколько хватило мне рук и сил. И с тех пор служу ему.
- Потому что поверил в него? В его силу?
- Да нет же! Он был нищ и голоден. Я его пожалел.
Старуха расхохоталась и в темной кроне пискнула, просыпаясь, птица, зашебуршилась и снова затихла.
- Смотрите на человека, который кичится умом и носит имя, означающее равновесие! Сам выбрал себе бога, и, не веря, служит ему из жалости. И где же твой ум, жрец? Ладно, не отвечай, сегодняшняя ночь не твоя. Я довольно наслушалась тебя в пути, на зыбкой палубе корабля. Скажи теперь ты, светлая княгиня, живущая среди сонма радостных и сильных богов Ахеи – кому из них веришь ты?
Хаидэ огляделась, собираясь с мыслями. Не так виделся ей разговор с пророчицей. Думала, будет треножник с тревожным запахом дыма и мерные причитания вперемешку с возгласами. Или – бесноватый танец с ударами в бубен, шуршащие погремушки в руках, вкус таинственных снадобий на языке и улетающая в темные небеса голова. А тут – теплая ночь, полная звезд, постук срывающихся с дерева спелых плодов. И мерный шелест моря за ароматами степных трав. Все такое родное, привычное и никакого тумана в ясной голове. Но, несмотря на ясность, а может быть, как раз из-за нее, было понятно – ни слова фальши нельзя произнести здесь – под звездами.
- Я всю жизнь верила учителю Беслаи и его облачному воинству. Но я думала. Даже когда голова моя была полна безмыслия, будто в ней комки старой шерсти. И однажды поняла, я верю тому Беслаи, который вступался за мальчиков, но не тому, который увел их, чтоб сделать непобедимыми. И облачное воинство, я его вижу, каждый день они смотрят на меня с синего неба и белых облаков, – их лица полны страданий. А разве можно страдать в воспетых долинах за снеговым перевалом, скажи мне, Цез?
И снова под кроной раздался издевательский смех старухи, такой громкий, что за стволом Лой прижался к сопящему рабу, пряча лицо в плечо военной рубахи.
- Скажи-ка! Ты переплюнула своего милого дружка, полного разума. Тому хоть во сне приснился его повелитель, а ты захотела себе своего скроить сама? Взять кусок одного и, может быть, добавить к нему половинку другого. Или – пришить ему кусок своего сердца, добрая?
- Ты сама просила правды! – Хаидэ выступила вперед.
- И ладно, – мирно согласилась старуха, – просила и услышала. А сейчас помолчи. Ты говори, – внезапно обратилась к Ахатте, стоящей рядом с ней с протянутыми руками. Та, казалось, очнулась, а до того только смотрела с мольбой, ожидая обещанных слов о сыне.
- Я! – крикнула хрипло, сорванным от страдания голосом, – нет мне богов! Все они предали меня и бросили. Там, где тойры насмехались над моим телом. И потом убили Исму. Жирные жрецы отобрали моего сына, моего мальчика. И никто не помог! Пусть весь мир состоит из богов, но все они – тьфу, – она плюнула под ноги Цез и вскинула голову, тяжело дыша и сверкая глазами.
- А теперь пусть они возьмут меня. Куда захотят!
Но Цез не обратила внимания, прислушиваясь к тому, что происходило за стволом. Сделала шаг в сторону, огибая дерево. И повела рукой в темноте. Свешиваясь с листьев, захихикал сатир, протягивая к ней цепкие руки и бия по воздуху кисточкой на жестком хвосте. Посыпались с веток нимфы и дриады, испуганно вскрикивая и смеясь. А в темном воздухе рядом со старухой уплотнился светлым облаком силуэт стройного мужчины с прекрасным лицом, сонным, с полузакрытыми глазами. Невидимый никем, кроме подслушивающих, подхватил прозрачной рукой длинный подол и тихо ушел за дерево. После недолгой возни и невнятных восклицаний оттуда внезапно послышался двойной храп вперемешку с сонным бормотанием.
- Любые боги могут быть полезными, – проговорила Цез вслед исчезающему в темноте Гипносу, – на то они и живут рядом с нами.
…
- Принеси мне грушу, милая, – голос старой женщины изменился, теперь, вместо издевательских насмешек, в нем таяла тихая жалость и сострадание. Ахатта, все еще тяжело дыша, разжала кулаки. Двинулась вперед, ведя рукой по шершавой закраине колодца и, найдя смутную на фоне звезд разлапую ветку, взяла ее за конец, нагнула, щупая другой рукой шелестящие листья. Несколько плодов глухо стукнулись оземь рядом с ней. А одну грушу, самую большую, с крутыми прохладными боками, она оторвала и, отпустив ветку, понесла старухе. Та приняла плод, еле заметно погладив дрожащую руку Ахатты и, присев на камень у колодезной стенки, похлопала рядом:
- Сядь. Но сперва я хочу спросить у разумного – того, что следует равновесию. Скажи, египтянин, нужно ли тебе слышать рассказ этой женщины?
В тишине мерно шуршало море, и за стволом всхрапывал Лой. Изредка стукались оземь груши, скрипела цикада, прячась в ветках. Техути молчал, обдумывая вопрос. Он сам предложил услышать пророчество Цез. И негоже было отпускать женщин одних ночью, когда старуха повела их в степь. Но нужно ли ему окончание горькой повести Ахатты? Она рассказывала о жизни в голодном лесу так долго, будто что-то мешало ей завершить историю. Возможно, мешал он. Чтоб узнать, верна ли догадка, он должен прислушаться к себе, потому что спрашивать у тех, кто ранен или затронут событиями – бесполезно, правды не скажут. Потому что еще сами не видят ее.
Молчание продлилось еще немного. И Техути спросил:
- Мне уйти в степь? Я не могу оставить вас совсем…
- В том нет нужды. Поговори со своим богом, пока мы будем болтать о женском.
И Цез протянула руку, указывая куда-то в темноту. Жест был почти не виден, но египтянин и не смотрел на старуху. Потому что из-за дерева, улыбаясь, вышел худой человек с мирным лицом и фигурой, очерченной светлой летучей пылью. Он смотрел на своего жреца и тот, впервые столкнувшись лицом к лицу с тем, кто изменил его жизнь, закивал, смеясь в ответ, и пошел следом, огибая колодец и не замечая сидящую Ахатту. Проходя мимо княгини, говорил что-то тихо и увлеченно, замолкал и снова рассказывал. А она удивленно проводила глазами его жесты, обращенные к пустоте.
- Мир меняется, госпожа Хаидэ, – голос старухи был тих и ясен, – люди чаще садятся в повозки и скачут верхом, ведут армии и торговые караваны, и вот уже корабли, несколько лун назад стоящие у причала в Афинах, бросают якорь в гавани полиса тут, где раньше был край земли. Но, упрямо не желая меняться сами, люди тащат повсюду своих богов. И богам приходится сталкиваться друг с другом. Вот и сюда, под старое дерево скольких натащили вы, а ведь вас всего трое, да эти храпуны за кустами.
Хаидэ посмотрела вверх. В разрывах облаков светила холодная маленькая луна и рядом с ней лик Беслаи казался большим и теплым, хоть и ложились на красивое лицо резкие тени. Она успокоенно вздохнула – учитель не оставил ее. И облачное воинство, как всегда – тут. Есть облака или нет их, лики ушедших на снеговой перевал смотрят на живых, и, мчась над степными всадниками, принимают участие в каждой битве и в каждом событии.
– Теперь никто не помешает вам, сестры, узнать все друг о друге. Говори, женщина.
Ахатта прерывисто вздохнула. И начала, падая снова в страшные события в сердце горы:
- Когда настал следующий день, я ничего не вспомнила о той ночи, в которой жрецы брали меня, смеясь над беспомощной.
- Нет!
Цикада в листве испуганно стихла.
- Ты начала с обиды, а значит, не сможешь рассказать правду. Иди назад, в прошлое, найди развилку, где свернула со света в темноту.
- Ты хочешь сказать… Ты что, винишь меня в том…
- Да говори, наконец! Ты не видишь лика Беслаи, а ведь он тут, правда, княгиня?
Беслаи улыбнулся из облаков своим дочерям. Хаидэ, ободренная отцовской улыбкой бога, кивнула в ответ на вопрос Цез. Та продолжила:
- Ты не видишь и эллинских богов, они незнакомы тебе. Новые боги тойров, с их липким взглядом, плавающим в тумане, ненавидимы тобой и оставлены в прошлом. А мастерицы Арахны? Глядя на солнце, видишь ли ты паучиху, плетущую золотые нити? Посмотри, вон ткет прозрачное покрывало паучиха-луна! Что качаешь головой? Не видишь ее? Иди туда, где еще видела что-то, что больше тебя самой. И пройди свой путь заново, не закрывая глаз.
Море мерно шумело, перемывая звезды и отпуская их в небо чистыми, новыми и большими. Вдалеке заржал сонный конь совсем маленьким голосом. Шептались на ветках птицы, оступаясь и хохлясь.
Ахатта заплакала, глядя перед собой в темноту. Тропа, о которой сказала старуха, осветилась призрачным лунным светом и пошла от наполненных слезами глаз, крутясь и захлестывая самое себя, переходя из света дня в темноту ночи, рассыпая по обочинам пышные летние травы, сухие осенние метелки полыни, дрожащие от яркого инея голые стебли в надувах степного снега… И вдруг, будто хлестнули по лицу куском алого шелка – тюльпаны под ледяными ветрами мертвой весны. Плача, Ахатта смотрела вперед, до боли в глазах пытаясь разглядеть радостную весну, ту, что приходит после мертвой, полную криков новорожденных ягнят, ярких озер полевых цветов. Полную чистой любви, рождающей жизнь. И не могла.
Тогда она поняла, что нашла камень на своей тропе…

- Ты была дочерью вождя, Хаи. Смелая и умная, отчаянно преданная друзьям. А я – всего лишь Крючок. Тощая обуза, выросшая без родного отца, с пяти лет нянчившая сестер и братьев, так нужных племени. Все было у тебя, отец, непобедимый вождь Торза, не мог уместить любовь к тебе в сердце, и она была видна всем. И был Исма. Я полюбила его в мои двенадцать, княжна. У меня еще не выросла грудь, а я уже знала – нет на свете ничего выше моей любви и, если Исма поведет глазом, я кинусь с горы в пропасть. А Исма лепил тебе ежиков, княжна. Чтоб ты повесила их на золото волос и всегда помнила об Исме, Ловком.
- Исма любил только тебя, Ахи…
- Молчи! – голос Ахатты вскинулся злыми рыданиями, и она остановила сама себя, пережидая, когда снова сможет говорить.
- Дай ей сказать, госпожа…
Хаидэ подумала, она не хочет слушать дальше. Нет, не надо этого, она любит Ахатту и сердце ее полно сострадания. И так должно быть, потому что та нуждается в сострадании. Потом, когда выздоровеет, пусть злится, и ни к чему говорить неизвестное, которое навсегда изменит их обеих! Но острый глаз старой Цез следил, и она молчала, стараясь, чтобы лицо было неподвижным и спокойным.
- Исма любил только тебя, вот правда! Я следила за ним, княжна, когда он следил за тобой. Я слышала первую песню, которую он спел тебе. Ты не узнала ее, потому что он пел в голой степи, вертясь и хватая себя за волосы, дергая, чтоб боль заглушила ту, что внутри. Он знал – тебя отдадут. И любовь его была сильнее всего. Но не сильнее моей!
Я хотела убить его. Я, тощая горбоносая скворчиха, на тонких черных ногах, лежала без сна в кибитке, полной сопящих детей, пускающих слюни, и придумывала способы – один за другим. Тебя я убить не могла. Не потому что жалела больше, а потому что Исма любил бы тебя мертвую. Всегда.
И тогда, перед самой весной, когда снег постарел и вцепился в стылую землю, не желая умирать, но из земли уже показались зеленые стрелки тюльпанов, я поняла, что не вынесу полной весны. Мы росли. И не остановить было того, что мальчики меняли детские голоса, а девочки трогали свои груди, только родившиеся. Выбьет ледяной ветер из земли длинные стебли, раскроет красные лепестки и случится то, что навсегда заберет у меня моего Исму. Одна луна перед полной весной, княжна, всего одна, чтоб решиться. И я пошла к болотному демону…

***

Крючок бежала, ударяя в стылую землю голыми пятками. Мороз хватал их и студил так, что невозможно было остановиться. Она разулась в кибитке, когда дожидалась серпика новой луны, сперва, чтоб испытать себя, заранее гордясь, что любовь ее не уменьшить ночным мертвым холодом. А потом просто радовалась на бегу, что нет возможности остановиться и, раздумав, вернуться в стойбище. Бежала, зная, что посреди застывшей степи лишь она одна горяча – любящим сердцем, дыханием, распаленным от бега. И – первой женской кровью, которая пришла, чтоб подстегнуть ее, пора, Ахи, пора, потому что княжна тоже взрослеет и скоро посмотрит на твоего Исму другим взглядом.
Потому демону не будет труда найти Ахатту, теплую в стылой весне, и прийти на зов. Демон охоч до горячей крови, особенно, если она первая и девичье тело еще не знало мужчин. Нужно только пробраться в гнилые болота. И позвать.
Бежать было далеко, и Ахатта боялась, вдруг свалится, не достигнув цели. Но пока что ноги ее работали, как ноги хорошей лошади, и сжатые кулаки мерно вскидывались перед маленькой грудью, помогая дыханию. Бежала, и сверху над ней торопился серпик луны, укалывая небо острыми рожками. Днями племя соберет палатки и откочует к воде, далеко от гнилых болот. Они и сейчас дальше далекого, но Ахатта знала – любовь донесет ее щуплое тело. Засмеялась, оттолкнувшись от камня, прыгнула, взлетая поближе к луне. И упала, подворачивая тонкую ногу, хрустнувшую подломленной щиколоткой. Ахнула, возясь и шаря руками, хватая мерзлые стебли полыни. Посмотрела вверх, в отчаянии ожидая увидеть суровое лицо учителя Беслаи. Он покачает облачной бородой, хмуря брови, прочитывая желания души. И оставит лежать тут, босую, в одной только холщовой рубахе на голое тело, с пятнышком крови на задранном подоле. А утренний мороз высосет то, что гнало ее вперед, вместе с жизнью.
Но из облаков, переменяющихся вокруг прозрачной луны, глянули на ее запрокинутое лицо узкие глаза Исмы. Он там! И это она сделала его богом! С этой ночи он единственный бог для нее, потому что ничего не может быть больше ее любви.
Протягивая руки, Крючок поднялась и, припадая на ушибленную ногу пошла, сперва медленно, а потом быстрее и вот, закрывая глаза, и видя на веках любимое лицо, понеслась вверх и вперед, замирая сердцем от немыслимой быстроты.
«Он помогает мне. Потому что он сильнее богов…»
Будто в ответ на благодарную мысль, полет замедлился, и Ахатту мягко поставило на неожиданно теплую, чуть дышащую зыбкую землю. Она открыла глаза.
Гнилые болота лежали молча, с полыньями, подернутыми тонким серым ледком, а из снега, наметенного ветром, торчали костлявые стебли умерших трав. Над ними неслись облака, мелькая призрачным светом и темнотой. И между небом и болотами была только она, стояла, соединяя нижний мир с верхним.
Бережно ступая, Ахатта шагнула на первую белую кочку, перепрыгнула на вторую. При каждом прыжке в ноге отзывалась резкая боль, и она радовалась ей – вот жертва болотному демону, доказательство силы любви. Хватаясь руками за мертвые стебли, прыгала, продвигаясь к середине огромного молчаливого пространства, где белело большое пятно нетронутого снега. И добралась, пятная снег следами, прошла в середину и встала, раздумывая, что делать дальше. Из-под рубашки упала на белое горячая красная капля, рядом еще одна. И пока Ахатта оглядывалась, кровь, прожигая снег, добралась до спящего демона, маня свежей горячей едой.
- Просто пожелай, – просипело в ушах, протекая через спутанные волосы, липким касанием обвивая шею, щекоча, пробираясь между грудей к быстро дышащему животу и оттуда – внутрь, наполняя Ахатту резкой, как ледяной ожог, сладостью.
- С-словами внутри с-себя…

«Пусть он любит только меня! Всегда! И пусть я буду самой красивой, для его мужской гордости!»

- С-с-с… – отозвался демон, толкаясь внутри и чмокая, так что Ахатта еле сдерживалась, чтоб не закричать на всю темную степь от рвущего живот наслаждения. Уже открыла рот, но промолчала, слушая, потому что, трудясь внутри нее, демон шептал о том, что теперь нужно будет делать – всегда. Вс-сегда…

А потом ушел, исчез, вырвав все горячее, что было в ее теле, и Ахатта, валясь на неловко согнутые ноги, испугалась: исступленно желая, ни разу не произнесла имени любимого, а вдруг демон не поймет…
- Исма, – сказала шепотом, а гнилые болота белели, посыпаясь ночным реденьким снежком, пришедшим из летящих туч, – Исма!

Ей показалось, лишь на один стук сердца закрыла глаза, а уже кто-то бережно тряс ее за плечи и, убирая со лба схваченные морозом мокрые волосы, повторял в тревоге:
- Крючок! Ты жива, Ахи? Проснись!
Демон не обманул, обещая. Встревоженные глаза Исмы, его лицо с высокими скулами, сведенные к переносице черные брови. Быстро оглядывая ее, он приподнял вялое тело, прижимая к себе.
- Держись, сейчас на лошадь. Ты, верно, ходила во сне, Ахи, вон куда тебя занесло, в Козью долину. Дай укрою плечи, ты холодная вся.
И добавил, не отводя узких глаз от бледного лица:
- И такая красивая. Как весенний тюльпан.

Ахатта замолчала, договорив последние слова сиплым голосом. Княгиня, потрясенная, смотрела на ее бескровное в лунном свете лицо, которое пересекали изломанные тени черных веток. Из-за них лицо Ахатты казалось страшной маской слепого демона, живущего на болотах.
Тот день, когда Хаидэ с ног сбилась, разыскивая их, чуть не плакала от детской обиды, ведь так радовалась, что выдался весенний день, и все они вместе отправятся в степь, смотреть, как она просыпается. А они вернулись вдвоем, бок о бок ведя усталых коней. И глядя на чуть хмурое смущенное лицо Исмы, она поняла – ничто не станет как прежде – ясным, простым и радостным. А о другом и не подумала тогда. Худенькая смуглая Ахи, с тонкими руками и шеей-стебельком, разве могла подумать княжна, что в ее сердце происходят такие войны, будто тьмы всадников сталкиваются конями, гремя щитами и копьями. И под ногами коней земля залита кровью.
Мир вокруг качнулся и медленно завертелся, вознося в небеса старую грушу и лежащих под ней соглядатаев (и как они не падают, прилепившись к земляному небу – мельком подивилась княгиня, сдерживая тошноту), роняя под ноги звездное небо и ставя стеной плотную массу соленой воды…
Хаидэ вцепилась руками в шершавый камень, прижимаясь спиной к стенке колодца. Хотела зажмуриться, но побоялась, что некуда будет открыть глаза. И глядя перед собой, быстро облизала сухие губы. Перевернутый мир расслоился, плоские куски отваливались друг от друга, уплывали, вертясь. На одном из них мчались, сшибаясь, войска в сердце Ахатты. На другом вился, петляя белесым телом, болотный демон, подхватывая раздвоенным языком капли крови. На третьем – Фития и Цез стояли, прожигая друг друга глазами… На…
«Он сейчас развалится. Разорвется на тысячи кусков. И нам негде будет!..»
Она напрягла шею, высоко держа голову и мучительно силясь, сжимая на камне кулаки, рванулась к распадающемуся миру, и под ее неподвижным взглядом медленное падение остановилось. Слои, нехотя выстраиваясь в нужном порядке, касались друг друга и замирали, слипаясь в единое целое. Мутная толща наполнилась мельтешением и, запестрев, стала прозрачной, как речной лед. Хаидэ перевела дух. Узнанное не разорвало ее мир, оно там – в его прозрачной вечной толще. Только пот стекал на глаза, так что их защипало. Она откинулась на стенку, не в силах удержать спину прямой. И не замечая, как цепко наблюдает ее острый глаз Цез.
Достав из кошеля на поясе маленький нож, старуха разрезала грушу и сунула тонкий ломтик в рот Ахатте, похлопала ту по щеке.
- Съешь, она умягчит твое горло.
Будто проснувшись, Хаидэ посмотрела на подругу. А та, не глядя на нее, проглотила спелую мякоть. И спросила:
- Я могу рассказывать дальше?
«Это еще не все»… проплыла в голове Хаидэ мысль, и она снова сжала кулаки, готовясь.
- Ты не должна злиться на меня, сестра. Нигде Исме не было так хорошо, как со мной. Демон исполнил просьбы. Я стала красавицей, множество мужчин сочли бы честью привести меня к себе в дом. Все завидовали Исме. А он любил меня, по-настоящему. Он был счастлив. А любил бы тебя – что было бы? Один страдания? Он ведь не покорный слуга Нуба, он гордый воин, и разве смирился бы Исма с тем, что ты стала чужой женой, что другой мужчина снимает с тебя одежды, кладет руки на грудь…
- Говори о себе, Ахи.
- Хорошо… Когда я стояла там, на болотах, расставив ноги и поднимая рубашку, демон сказал мне, что делать, чтоб ничего не менялось, никогда. Это несложно. И никому никакого вреда, поверь!
- Это связано с байками о женской крови, да?
Ахатта усмехнулась.
- Байки знают все. Даже я, подросток, знала, если поить мужчину вином с каплей женской крови, он всегда будет твой. Но если бы все так просто – все были бы счастливы! Все женщины получали бы своих мужчин, угощая их зельем. Ведь женская кровь дарована каждой.
- Не все, Ахи, – ответила ровным голосом княгиня, – я не стала бы делать такого.
- Ты врешь! – закричала Ахатта, – врешь! Ты просто не помнишь или не хочешь, но ты такая же! Такая же, как все остальные! И если бы ты полюбила, то сделала то же самое! Чтоб сохранить любовь своего мужчины!
- Говори дальше, – устало сказала Хаидэ.
- Я… – голос Ахатты прервался, но тут же окреп, защищая произносимые слова:
- Оказалось, женской крови мало, ты права, это байки. Дающая женскую кровь, каждый раз в новую луну должна найти звериного ребенка, так сказал демон. И… съесть его. Маленькие степные мыши. Птенцы, еще голые, без перьев.
Она рассмеялась.
- Один раз это был ежонок. Крошечный, как слива, весь в мягких белых иголках. Я проглотила его, думая о глиняных ежиках в твоих волосах. Это было противно. А потом я привыкла. Потому что, когда я возвращалась домой и наливала в кубок вина, мой Исма просыпался и, увидев меня, расцветал горячим лицом, говорил «Ахи, мой весенний тюльпан»… И брал меня так, будто вся степь вместо звездного света залита медом.
Ахатта опустила голову, волосы посыпались из-под шарфа, укрывая плечи. Лежащие на коленях руки судорожно задергались, комкая ткань. Онемев, Хаидэ смотрела на нее. «Бедная, бедная моя глупая сестра…»
- Время шло. И голод болотного демона не утихал, а разгорался. Ему стало мало крошечных мышат. И однажды он потребовал детеныша речной крысы. А после – зайчонка. Это было чересчур для моего горла, мне приходилось…
- Цез, мудрая, позволь ей не говорить дальше! – взмолилась Хаидэ и старуха спросила:
- Тебе страшно, светлая госпожа?
- Нет! Но ей тяжело говорить! – Хаидэ не заметила, как на ее горячие возражения взгляд Ахатты зажегся тяжелой ненавистью. Но тут же прикрывая глаза, подруга сказала:
- Я пропущу. Да ты и сама видишь, как это было.
- Вижу…
- Я не смогла. Я поняла, пройдет еще год, и я превращусь в дикого волка, разоряющего норы степных зверей. Но не это пугало меня. Я просто не могла, понимаешь? Рвать зубами и проглатывать… и я решила, что времени прошло довольно, что уже невозможно вернуть все назад. Исма мой. И по-старому не будет. Оно и не было по-старому, просто стало – по-другому. Твой отец, непобедимый Торза призвал моего любимого. И велел ему уходить к тойрам, на долгие времена. А может – навсегда. Для племени! Да кто он такой, чтоб решать за меня, что делать с любовью? Знаешь, что он сказал мне? Я имею право выбрать себе нового мужа! Он делал меня вдовой, пока Исма будет учить грубых быков охоте и военным приемам!
Она снова рассмеялась, хотела издевательски, как Цез, но смех вышел горестным, как жалоба.
- Я не могла больше кормить демона. И не могла сменять Исму на другого мужчину. Я умерла тогда, а мертвым нечего терять. Потому я убежала. Весь мой мир только в нем! И я знала, я и сейчас знаю, что моя любовь держит мир! Так должно быть…
- Но Исма умер. А ты жива.
- Исма умер по моей вине, – сказала Ахатта. И все вокруг замолчало, слушая простые слова, сказанные обычным голосом. Видно, слишком долго кричало горе внутри Ахатты, гремело в ней чувством вины. И слова вышли такими же, какими матери укоряют детей за порванную одежду или рассказывают, как прошел день.
Умер… по моей… вине…
Проскрипела в тишине цикада.
По моей…
Пискнула птица, снова засыпая.
Вине…
С обрыва за травами свалился в воду камень, прогрохотав и плеснув.
- Демон нашел меня в сердце горы. Видно, жрецы, в своем страшном саду собирают всех демонов, не прогоняя ничьих. Видно это они становятся цветами, растягивающими белые лепестки среди темных листьев. Он шептал мне – нужна новая еда. Большая. Настоящая. Демону нужен был человеческий ребенок.
- Ахи! Твой сын?
- Не-ет! Мой сын – это гордость великого воина Исмаэла, это наша с ним связь, навечно. Нет. Но почти одновременно со мной зачала Тека, та, что взяла меня в подруги. Умелица. Я знаю, что ты скажешь, ты – вся такая благородная и непогрешимая! Что Тека была мне подругой, спасала меня. А я носила в голове черные планы, дожидаясь, когда округлится ее живот. Но я слишком далеко ушла по этой тропе.
Ахатта замолчала, собираясь с духом, и оттолкнула руку старухи с новым куском спелой груши. Сказала:
- Я…
И остановилась, когда Хаидэ почти крикнула:
- Нет!
Цез быстро отвернулась от рассказчицы, вперяя взгляд в освещенное луной лицо. Спросила требовательно:
- Почему? Ты боишься услышать?
Хаидэ молчала, собирая скачущие мысли. И сильно, до боли вздохнув, велела себе успокоиться.
От того, что она сейчас спрячет под крыло глупую голову, как делают то речные утки, надеясь, что стрела охотника не найдет их, прошлое не изменится. Оно есть и оно, изменив будущее, смеется над людьми, говорит им – а вы хотели бросить камень в воду и не увидеть на ней кругов? Старуха права, страх и отвращение вырвали из нее этот крик, да еще жалость к рассказчице. Раздевая себя, Ахатта снимает вместе с тайнами и остатки любви к сестре, потому что любое ее движение будет ранить ее, постоянно. Есть ли выход? Как сохранить в измученном сердце доброту? Самый простой, Хаидэ чуяла это сердцем – позволить страданию победить себя, возненавидеть сестру, осыпая ту проклятиями. И умереть, корчась. Это выход не для нее – для Ахатты. Тогда мир снизойдет в ее душу, тогда она, побивая себя чувством вины и раскаяния, полюбит мертвую сестру, и будет служить ее памяти до конца своих дней. Станет доброй для всех и положит жизнь на совершение нужных дел. Но будут ли добрые дела Ахи великими? Хватит ли сил, на костях сестры, не поддаться еще одному демону, ведь они узнали к ней дорогу, и будут приходить снова и снова. В новых обличьях. И каждый раз, поддавшись, Ахатта будет проклинать себя, давать клятвы и какое-то время держаться. От одного искуса до другого.
Нет. Такую жертву нельзя приносить, даже очень любя и жалея. Жизнь Хаидэ ценнее и кажется, ей предназначено сделать больше, чем служить своей смертью провожатым для бедной Ахатты, которая, калечась и подворачивая лодыжку снова и снова, упорно не сменит тропу. Потому что люди не меняются…
И, обдумав все, Хаидэ покачала головой:
- Это слабость. Прости, сестра, продолжай.
- Прости? Я ненавижу тебя, за то, что просишь прощения! У меня!
- Я знаю.
Ахатта пожала плечами и посмотрела на Цез, ища в старом лице понимания. Та молчала.
- Может, тебя родила рыба, Хаидэ? Не живая женщина, крича в муках, а белая холодная рыба! И потому ты так бессердечна?
- Но ты ведь хочешь рассказать, – напомнила ей подруга.
- Да! И чем больше ты станешь жалеть меня, тем сильнее желание причинить тебе боль! Чтоб добраться до твоего сердца и посмотреть, что оно тоже человеческое! Я хочу рассказать. Но хочешь ли ты слушать, скажи? Почему мы делаем то, чего хочу я?
Цез усмехнулась. Женщины, сидящие рядом с ней, нащупывали в летней темноте главные вопросы, и задавали их. Но кому из них пригодятся ответы?
- Потому что я – сильнее тебя.
Ахатта задохнулась, не найдя слов. Старуха незаметно погладила ладонями свои колени. Похоже, не зря она, увидев сон, сперва показалось – один в череде прочих, засобиралась, бросив старый домишко, пришла к Флавию и продала себя на все время морского путешествия, отдавая тому все деньги за пророчества и гадания в каждом порту. Изнеженный дурень привез ее туда, куда надо было попасть, чтоб найти сильную, которая сама протопчет себе тропу, и не одну среди прочих, а сразу вверх.
- Ну, тогда… – с беспомощной угрозой ответила Ахатта, – тогда слушай…