19

– Нянька?
– Что, птичка?
– Давай помогу.
Фития улыбнулась. На коленях ее стояла большая миска, куда она лущила бобы.
Лето кончается. Хорошая была стоянка. С огородов собрали много овощей.
Вздохнула. Вот только их это уже не касается. Скоро приедут люди князя Теренция. Увезут в полис троих – Хаидэ, Фитию и Нубу. Готовиться к свадьбе.
Темные пальцы ловко раскрыли подсохший стручок. Пальцем другой руки – провести, нажимая. Посыпались в миску камешки бобов. Хотела сказать девочке “не княжеское это дело – бобы лущить”, но передумала, глядя на серьезное личико.
Вот и отбегала детство…
Пошевелила мешок – пустой.
– Нуба!
Черный воин, не вставая, потянулся длинным телом, ухватил другой мешок, подвинул Фитии.
– То-то, успевай! А то спишь, как пес после охоты!
Нуба сверкнул глазами. Поползли толстые губы, обнажая блеск зубов. И, прикрыв веки, затянул песню-бормотание без слов. Может, и есть слова, да – чужие, непонятные.

– Сиди, птичка, я сама управлюсь. Или – занять себя хочешь?
– Хочу
– Ну, не грусти. Хороший год был. Наверное, твой Нуба виноват. Как появился, с тех пор племени везет. И на жеребят, и на летние овощи, и на торговлю.
– Да, нянька. Это Нуба.
Хаидэ, сев рядом, бросила на коленки, укрытые куском полотна, горсть стручков. Пересыпались набок пряди волос вперемешку с тонкими косичками. Восемь ежиков в косичках. А заплетал – Нуба.
Старуха покачала головой. Будто срослись эти двое. Но она ему благодарна, черному этому. Как появился, Хаидэ счастлива стала, улыбка солнышком, поет, как синичка по весне. Даже спит – улыбается.
Проклинали его вначале. И боялись. Шутка ли, семерых мужчин племени убил, не глядя. На погребении вырвалась вдова Рамазы, кинулась с ножом на него, еле удержали. Торза тогда всех собрал, сказал тяжело – “воины на то и воины, чтобы в бою умирать”. И приказал Нубу оставить в покое. Да его и так никто не тронет. Побоятся, колдун он. Фития не глупа, жизнь прожила длинную. Но – птичке хорошо и ладно. Пусть. То, что нянька замечает, никому не скажет. Сама уже стара, Торза делами занят. И – чужим дочку отдает. Кто еще защитит ее, кроме Нубы? Но – колдун.
Фития вспомнила, как в самом начале, когда только появился, подслушала она их с Хаидэ. Вернее, подсмотрела. Нуба-то – молчун, не говорит. Сидел он тогда за палаткой, а Хаидэ вокруг него носилась. Скакала на одной ноге, трещала сорокой. Но, хоть и болтала, а про умные вещи спрашивала:
– Нуба, ты скажи, ну, почему отец так быстро тебе поверил? Ведь ты и сейчас можешь меня схватить и унести. Украдешь, и никто не найдет. А князь в полкрика воробьиного тебя мне отдал. А?
Старуха тогда выглянула из-за палатки тихо-тихо… И увидела. Нуба руки вытянул перед собой ладонями вверх, глаза закрыл, вроде, слушает что-то. И вдруг сверху мелькнула тень. Степной соколок упал камнем в руку и взмыл снова с жалобным криком. А на светлой ладони черного осталась мертвая полевая мышь. Хаидэ ахнула:
– Это ты ему велел, значит?
А черный мышку положил на землю, повернул голову и прямо в нянькины глаза своими глазищами страшными глянул, и улыбнулся.
Тогда Фития поверила, Нуба специально пришел княжну хранить, и успокоилась. Что ее птичке хорошо, то и правильно.
Но сейчас грустит ее девочка. Боится, а признаться не хочет, гордая. Несколько раз пытала Фитию про жизнь. Когда-то, совсем еще маленькая, спросила в первый раз:
– Фити, а что муж с женой делают, когда вместе ложатся?
– Делают, чтоб родились дети, птичка.
– А как?
Давно спрашивала. Фития ей рассказала, конечно. Чего молчать, все одно молодухи расскажут. А сейчас уже и к Ахатте побежит шептаться, у той с Исмой любовь, хоть и не сговаривались еще жить вместе. А может и не побежит. Гордая.
Но, рассказывай – не рассказывай, а про любовь, как сказать? Как объяснить, что грязное и тошное с одним, бывает сладким – с другим? Ей – уже нареченной в жены старому похотливому развратнику. У которого и мужской силы, может, хватает лишь на таких намазанных мальчишек, как этот Флавий! Не стала Фития ей про такое говорить. Пусть пока сердце болит у старой няньки, так решила. А княжна успеет попечалиться еще.
Фития не знала, что Хаидэ уже бегала к Ахатте. Недавно. Та из голенастой тощей девчонки красавицей выросла. Тонкая, смуглая, по высокой груди черные косы уложены, ниже шитого пояса схвачены цветными кистями. Серьги носит длинные, серого морского жемчуга.
Ахатта сначала ничего не хотела говорить Хаидэ, боялась, та будет сердиться. Но Хаидэ любила подругу и верила ей. И Ловкого любила тоже. Объяснила подруге свои страхи, рассказала о мыслях. Попросила, глядя в узкие черные глаза:
– Крючок, кто же мне еще расскажет. Мужа я не знаю совсем. Может, и не полюблю никогда. А ты будешь далеко. Подари мне хоть слов об этом, – и вдруг заплакала, отворачиваясь и кривя рот.
Ахатта тоже поплакала вместе с ней. А потом рассказала. Говорила, забыв о слезах:
– Я даже не боялась, Хаи. Женщины говорили, будет больно. Было. Но и сладко было. Знаешь, как сладко? Как мед, только внутри. И хотелось Исму съесть и убить одновременно. Вырвать ему волосы и упасть на колени, чтоб целовать ноги. Обнять так, чтоб раздавить совсем, и облизать языком всего-всего, как корова теленка. А потом – спать, сплетя руки и ноги. И пусть что угодно. Пусть вместе убьют.
Хаидэ слушала, сжимая и разжимая кулаки. Вспоминала Теренция. Ей снова хотелось плакать, но сколько же можно воду из глаз лить. Кивнула и, прижимая к груди ладонь, сказала подруге слова благодарности.
Потом на Ловкого несколько дней так поглядывала, что он спросил:
– Ты чего, Лиса? Смотришь, будто я шерстью покрылся?
Ночами пыталась представить себя вместо Ахатты. С Исмой. Не очень получалось. Особенно вот, как корова теленка.
Больше Хаидэ ни у кого ничего не спрашивала. Махнула рукой, пересчитав ежиков в волосах, – долго еще. И вот оказалось, уже скоро ехать.

Скидывая на траву последний раскрытый стручок, Хаидэ кинула с ним и воспоминания, чтоб не мешали. Быстро встала, отряхивая руки, сказала через плечо Фитии:
– Пойдем, Нуба, плавать.
И побежала, не глядя, знала – он за спиной.
По степи шли рядышком. Хаидэ в детской еще одежде, в истертых любимых штанах и облезлых сапожках. Нуба – в одной набедренной повязке. Девочка фыркнула, вспомнив, как потешались они зимой, обрядив черного в меховые штаны и косматый короткий тулуп, что тут же треснул под рукавом.
Спустились на песок, в запах гниющих водорослей, что лежали неровной черно-зеленой лентой по краю воды. Красное солнце тонуло в море – завтра будет тихий день, без ветра. Размазывало свет по далеким легким облакам.
Хаидэ на ходу стаскивая рубаху и штаны, побросала одежду на камень и пошла в тихую воду, слушая сверчков за голой спиной. Не услышав шагов Нубы, обернулась. Тот, обхватив колени длинными руками, сидел на песке рядом с камнем, глядел в сторону.
– Нуба!
Поднял голову.
– Нуба, я красивая?
Черный раб кивнул и снова стал разглядывать розовые облака.
Девочка опустила голову, осматривая себя. Золотистая кожа с летним загаром. Грудь небольшая, круглая, соски розовыми горошинами. Живот. Если втянуть, то ребра аркой выступают. Женская шкурка внизу живота. На голове волосы светлые, а тут и под мышками выросли темно-рыжие, будто она и есть лиса, как дразнили ее друзья. Бедра – круглые. И коленки.
– Нуба! Идем плавать.
Плавно упала с головой в воду, хлопнула по дну ладошками, глядя, как расплывается клубочками потревоженный песок. Выпрыгнула, фыркая.
А Нуба уже тут, рядом. Зашли вдвоем глубже, Хаидэ уже по шею вода, а Нубе – чуть выше пояса.
– Покатаешь?
Взобралась на спину, обхватила руками-ногами, вдохнув, задержала дыхание, и нырнули. Раскрытыми глазами смотрела над курчавой головой, как медленно плывут в воде полосы света. Вынырнули далеко, где под ногами дна нет. Хаидэ смеялась, прижимаясь к широкой спине. И снова нырнули, еще глубже, в самую темноту.
Нахлебавшись вволю соленой воды, отцепилась, и рядышком поплыли обратно. Хаидэ плыла не торопясь, крутилась, мелькая в воде ногами, а то выворачивалась, ложась на спину и уходя под воду, чтоб через нее посмотреть на расплывчатое небо с дрожащими облаками. Не боялась устать, знала, если что, Нуба поддержит. Вода мягкая, теплая, как щенячий бочок, плавно гладила кожу, пахла свежей травой.
Нащупав ногой дно, девочка встала и пошла медленно к берегу, не оглядываясь.
“Вот сейчас” – застучало в голове. “Сейчас”…

Устроились на старом плаще, что всегда брали на берег с собой.
Нуба сел, вытянув длинные ноги. Хаидэ, набираясь решимости, валялась на животе рядом, рассматривала песок, по которому переливала вишневое тельце крошечная многоножка.
Резко села, опираясь мокрыми руками о сбитый плащ.
– Погрей меня, Нуба, – забралась на колени, прижалась. Нуба привычно обхватил ее руками, подбородок устроил на плече, среди мокрых волос. Затянул-забормотал заунывно в ухо, покачивая.
– Нуба, ты меня любишь? – спросила, глядя на красную ленту заката под темнеющим небом.
Обнял крепче, вжал в плечо подбородок.
– Как мужчина женщину? – она поерзала, прижимаясь к его мокрой повязке. Прислушалась, вспоминая, что там Ахатта рассказывала, про мужское?
Нуба замолчал, оборвав песню без слов. И она сидела молча, терпеливо ждала. Море тихо плескало мелкой волной в мокрый песок и тот, гладкий, как начищенный щит, отражал в себе засыпающие розовые облака.
Не дождавшись ответа, разняла его руки, сползая с колен. Он сразу подобрал ноги к груди, обхватывая длинными руками. Девочка, стоя на коленях, выпрямилась, отводя назад плечи, убрала мокрые волосы, кидая их за спину. Но Нуба, закрыв глаза, и плотно сжав губы, не видел. Не смотрел. Руки, обхватившие черные колени, закаменели так, что пальцы посерели на сгибах. На лбу блестела испарина.
– Нуба! Открой глаза! – голос Хаидэ зазвенел.
Он открыл глаза, уставился в ее карие зрачки, не шевелясь и не моргая. Удерживал взгляд в одной точке. Будто острием касался острия.
– Нет! Сюда посмотри! – она коснулась пальцами грудей. Мужчина, подчинившись приказу, медленно опустил взгляд. А она жадно смотрела в каменное лицо, ловя изменения. Но темное широкое лицо было неподвижным. Только капля пота поползла по виску от курчавых, коротко стриженых волос.
– Теперь – сюда, – вставая, она сделала шаг, опустила руки к животу, касаясь пальцами женского меха – темного в сумерках треугольника.
– Я еще не женщина, Нуба. Но скоро стану женой Теренция. Потому я хочу, чтобы ты взял меня, как муж берет свою жену. Сейчас. Если ты меня любишь.
На невысоком обрыве темнела трава, царапая небо, кузнечики, устав за день ковать свои крошечные доспехи, цыкали все тише по невидимым наковаленкам.
– Я приказываю, Нуба. Не прошу.
Свет исчезал. Сумерки принесли стрекот сверчков, где-то ахала ночная сова, вылетев на охоту. Нуба сидел неподвижно, как скифский камень, что вырезали топором в незапамятные времена и оставили на берегу сторожить вечер. Голая Хаидэ опустила занывшие руки от живота. Неудобно склонила голову, потерлась щекой о плечо, чтоб смахнуть слезу, щекотно сползающую по горящей коже. Попросила тихим, но твердым голосом:
– Помоги мне, Нуба. Пожалуйста.
Воин поднял глаза, и она, рассмотрев в уходящем свете, как стянуло страданием широкое черное лицо, растерялась. Что же не так? Она его любит. Наверное, любит. А он ее – точно любит, она знает. И времени осталось совсем немного, может быть, в последний раз они сидят на берегу моря, вдвоем, как сидели часто весь этот год. Еще чуть-чуть и жизнь изменится. Как он не понимает!
– Нуба…
Она еще придумывала, что бы такое сказать, чтоб согласился, но он, медленно кивнув, встал на колени, протянул к ней длинные руки.
Вот и хорошо, подумала Хаидэ, зажмурившись и делая шаг в кольцо его рук, кто же ей ближе, нет никого, только он.
…
От неловкого движения плетеная корзина качнулась и упала с колен, рассыпая по траве изящные вещицы – чеканные маленькие кубки, солонку, звонкие блюдца с затейливыми ручками. Заскакало, сверкая красным боком, большое яблоко и замерло, подхваченное рукой Техути.
Хаидэ огляделась, привыкая к тому, что вместо светлых сумерек, пронизанных цыканьем засыпающих кузнечиков, вокруг солнечный день и жару держат на крылышках режущей песней цикады. Из тени, где сидел жрец, белело лицо, короткий хитон, открывающий колени. И радостно сверкало атласное яблоко в темных пальцах.
- Ты сказал радость, жрец? Где же она? Каждое воспоминание превращается в боль. Все кончается болью. Зачем идти туда, где все кончилось. Лучше забыть.
Хватая посуду, она заталкивала ее обратно, расцарапала палец о прутья и отбросила корзину, пнув ногой. Жрец молчал. Что же я успела рассказать вслух, думала Хаидэ, боясь снова приблизиться к воспоминаниям, которые разворачивались против ее воли все дальше и дальше.
Поодаль в густой траве, мелькая светло-коричневым хитоном, бродила Анатея, нагибаясь и срывая нужные стебли. За девушкой следовал охранник египтянина, изредка оглядывался, всматриваясь в тень, где сидели Хаидэ и Техути, но тут же снова отворачивался, протягивая корзину, и Анатея сваливала в нее охапки сизой лаванды и пучки темно-желтого зверобоя.
В ветках оливы подрались воробьи и, треща так, что зазвенело в ушах, насыпали сверху мелкого мусора. Хаидэ провела рукой по волосам, бережно, чтоб не растрепать уложенные косы, стряхнула веточки и сухие листья.
- Я понял, прекрасноликая. Твои друзья были для тебя частью жизни. И остались ею, даже после разлуки. Наверное, иногда проще не знать, как складываются их судьбы, храня в памяти лишь прошлое и не меняя его на настоящее. Так?
- Но так ведь нельзя… Они живые и у каждого из них есть судьба. Если я буду прятаться от нее, то не смогу помочь. Ахатте нужно помочь.
- Снова принимаешь вызов, – он вертел яблоко в руках и то вспыхивало красным боком, – ты хоть понимаешь, что так делают не все?
- А как делают?
- Закрывают глаза. Смотри, – он широко раскрыл рот и надкусил яблоко с зеленого бока. Вытер сгибом запястья потекший по уголку рта сок, – и теперь смотри.
Повернул яблоко к ней целой стороной. Яблоко смотрело на Хаидэ атласным тугим бочком, ровным, без изъянов.
- Видишь? Если его не повернуть, оно всегда будет целым, для тебя.
Тень делала красный цвет еще ярче. Хаидэ приготовилась ответить о том, что нет, она не может так. Так нельзя, это вранье, невозможно все время держать яблоко неподвижно, смотреть на него лишь с одной стороны это значит – нельзя встать, обойти…
Но вместо слов вдруг подалась вперед и, гортанно крикнув, хлопнула в ладоши перед носом жреца. Яблоко упало и покатилось, мелькая то красным боком, то надкусанной белой раной на зеленом боку. Техути остался сидеть, наклонившись, с округленным от неожиданности ртом и поднятыми бровями.
- Жизнь знает, как заставить смотреть со всех сторон, – Хаидэ подхватила яблоко и надкусила тоже, укладывая надкус вплотную к белой ране. «Тут был его рот»…
Жрец рассмеялся и тоже хлопнул в ладоши.
- Прекрасное доказательство. Но оно работает только для таких, как ты. А те, кому нет охоты тащить на себе других, всегда найдут сто причин смотреть только на целый бок яблока.
- Не я.
- Не ты. Благодарю тебя за то, что рассказала о Нубе и Ловком. Теперь мне понятно, почему Ахатте нужен был черный, он – колдун. Значит, она столкнулась с тем, что требует больших сил. Больших, чем может предоставить нам видимая жизнь. Будь готова услышать страшные вещи от своей степной сестры, Хаидэ. А то, что ты не стала рассказывать мне, о себе и Нубе…
Он замолчал, внимательно глядя, и княгиня покраснела, чувствуя, как загорелись уши.
- …Расскажи себе, без слов. Прямо сейчас, пока вокруг тишина и спокойно. Так тебе будет легче принять вести Ахатты, справиться с ними, и понять, как помочь. Прошлое ведет настоящее в будущее. Всегда.
Улыбнулся, подбадривая. Откинулся на пригорок и закрыл глаза, оставляя ее одну с вызванными воспоминаниями. Издалека, привстав на цыпочки и заслонив рукой глаза, Анатея старалась разглядеть их, и Хаидэ махнула ей, успокаивая. Опираясь на локоть, сама прилегла, старательно укрывая ноги подолом, и мягкая ткань, скользнув по коленям, взволновала прикосновением, добавив это волнение к тому, что вызвало воспоминание. Сильное и горькое, как запах полыни, облитой тягучим медом, что оказывается, не выветрился и не исчез, а протянул тонкие нити из того вечера к этому дню. От огромного черного Нубы, не говорящего ни слова – к невысокому худому Техути, у которого на каждую ее мысль находился ответ.
Ей показалось, что он заснул. И она тоже закрыла глаза, ловя на веки красные пятна от солнца, скачущего по листве. Повелела памяти вернуться туда, откуда трусливо сбежала, боясь испытать боль.