11
полис

Хаидэ бежала вниз, летела через ступени и, споткнувшись, уцепилась за резной поручень вдоль стены. Сверху топтался стражник, мимо которого она проскочила так быстро, что он только сейчас очнулся от дремоты. В кулаке давила кожу круглыми гранями стеклянная рыба и она представила с испугом так явно – вот взмахивает рукой, раскрывая пальцы, и оставленный египтянином подарок сверкает осколками, разлетаясь на ступенях под красным светом факела. Но не разбила, хорошо.
Она выдохнула и пошла медленнее, касаясь свободной рукой перил.

Снизу все громче звучала пьяная песня, плескал мужской хохот, и вдруг, рыбой из воды, женский голос вынырнул и сразу пропал в шуме. Вразнобой дудели флейты, брякали бубны и кто-то дергал струну, одну и ту же, верно, другие на лире давно оборвали.
Хаидэ усмехнулась. И нахмурилась, когда снова вскрикнула женщина, и в голосе услышалась ей угроза. Будто зверь огрызнулся на псов, что окружили и лают.
Кто это кричал? Не Мератос, девчонка визжит, как молочный поросенок. А это – взрослый голос, женский. Что делают там?

Маура… верно, это та черная, что танцует. Но ведь она ценность, неужто вино совсем застило мужчинам разум?
Голые колени мелькали красным, бился о бедра короткий подол, пропадал в темноте, снова появляясь. Хаидэ смотрела вниз, боясь еще раз оступиться.
Выскочив в перистиль, над которым луна, огромная и круглая, торчала в прямоугольнике темно-синего неба, обежала по дуге бросающегося на цепи леопарда – забытый экзотический подарок Даориция. Павлины давно спали, сгрудившись за колоннами на вычурном насесте, и сложенные хвосты в полумраке казались черными столбами, на которые насажены маленькие птичьи тушки.
Шум выплескивался из мужских покоев вместе со светом факелов, затмеваемых тенями. Хаидэ, раздумывая, как быть и только сейчас поняв, что убежала с женской половины в одном тонком домашнем хитоне, с растрепавшимися волосами, повернулась к занавесям на входе в пришественный зал. Как вдруг изнутри, путаясь в тяжелых драпировках, крича и смеясь, стали вываливаться хмельные мужчины, и она отступила за колонну. Шатаясь и поддерживая друг друга, мужчины брели из красного света на бледный свет луны и вдоль бассейна устремлялись к выходу из перистиля.
- Мы идем, Теренций! Мы все идем! – загремела брошенная на пол кифара, один из невидимых в неровном свете гостей поскользнулся и свалился в бассейн, вздымая сверкающие букеты брызг.
Из конюшни слышался топот и ржание испуганных коней.
«Могли бы уже привыкнуть», со злостью подумала Хаидэ о лошадях, всматриваясь в черную с лунным вереницу, бредущую по другой стороне бассейна. Как увидеть жреца-раба? Она должна спросить. Откуда у него эта вещь? Как он знал, что за слова в голове? Но про слова потом, главное вот, лежит в потной руке, давит ладонь гребешком плавника. Рыба, обещанная ей Нубой. Когда-то.
Никто из проходящих не был похож на египтянина, все мужчины смертельно пьяны, а тот единственный, что держался ровно, – высок и сутул худыми плечами, завернутыми в богатый плащ. Даориций… Жрец, наверное, остался в покоях. Гости прогуляются в конюшню, Теренций уже там, будет хвастать новорожденным жеребенком, хлопать кобылицу по крупу, болтая о том, как хороши его кони. А после вернутся, снова пить вино и пожирать жареное на углях мясо.
«Пока они там, я смогу спросить. Стражники не помеха мне, жене Теренция, хозяйке». Она подняла голову и, придав лицу высокомерное выражение, двинулась к опустевшему входу. С арки ухмылялись вырезанными в камне растянутыми ртами демоны-хранители мужской силы.
Шла тихо и быстро, не оглядываясь на удаляющийся к конюшням шум, и перед самым входом, уже готовясь открыть рот для суровых приказов страже, застыла, остановленная новым женским криком. Тот же голос, полный ярости. Почти как рык леопарда, готового скорее стереть себе шею до кости, чем остановиться, смирившись. И крик доносился оттуда, куда ушли пьяные.
Луна смотрела с неба, как женщина с растрепанными волосами стояла, решая, где же ей быть сейчас. Луна успела сдвинуться лишь на волос по темному небу, когда Хаидэ повернулась и побежала за скрывшейся в каменном коридоре процессией. Леопард зарычал ей вслед. Хрипло вскрикнул потревоженный павлин.

- Дай ее мне, Теренций! Убери лошадей!
- Нет! Мои кони умеют топтать копытами приползающих з-змей. И эту с-топчут. Степное отродье, грязная воровка!
- Правильно, князь! А мы будем смотреть, ахха!
Хаидэ, стоя за спинами полутора десятков мужчин, поднялась на цыпочки, пыталась разглядеть, что происходит в конюшне, освещенной дерганым светом факелов, которые гости поснимали со стен и теперь, рискуя поджечь друг другу волосы, тыкали светом куда-то под ноги жеребцов и кобыл.
- Иди сюда! Ид-ди, дочь аспида, ехидна, ползучая стерва!
Хаидэ, прижимаясь к стене, пробралась сбоку поближе. Мужчины, увлеченные зрелищем, не замечали ее, а ей были видны их профили, черные на фоне скачущего огня, похожие на тени животных, которых показывают детям на стенах руками, рассказывая им страшные сказки. Вытягивались и укорачивались носы, лбы убегали назад, тряслись губы.
В нескольких шагах от нее муж, подпрыгивая и отступая, держал в одной руке факел, а другую совал впереди себя, тыкая во что-то, невидное ей за нервными ногами серой кобылицы. Вот нагнулся, и снова раздался тот же крик. Хаидэ присела на корточки, вытягивая шею. За живым частоколом тонких лошадиных ног, привалившись спиной к плетеной стене стойла, лежала женщина. Лицо, залитое кровавым светом, поворачивалось за Теренцием, как цветок Гелиоса. Одной рукой она опиралась о вытоптанную землю, другую держала перед собой, защищая обнажившуюся грудь в лохмотьях. Ноги женщины, сомкнутые в коленях, были согнуты, и на одной штанине расплывалось черное пятно. Теренций, рассмеявшись, снова неловко ткнул рукой, в которой держал палку. Ощерившись, женщина вдруг сделала невидимое глазу движение, и палка очутилась в ее руке. Грудь обнажилась полностью, тяжело обвисая. Теренций охнул и, тряся рукой, отступил, валясь на собутыльников.
- Мне, дай мне девку! – ревел кто-то, не слушая и не следя за тем, что происходит.
- Она? Ударила меня! Меня? – хмель уходил из голоса водой в песок, оставляя взамен удивление, а поверх него – бешеную ярость.
- Моя рука! Это исчадие, эта степная крыса, ведь мне завтра писать пергамены-ы-ы?
Он закашлялся. Вытерев лицо задранным подолом, отдышался и сказал трезвым тяжелым голосом:
- Никто не возьмет ее. Слышали? Вы! Кроме моих собак и лошадей. Тварь заползла в мой дом, мой! Участь ее – быть затоптанной и разорванной псами.
- Ты не отдашь ее правосудию, ик, а? Ты должен! Я от-казываюсь в этом, я просве-, прос-, я культурный человек, из метроп-, -полии! Я…
- Молчи, Флавий. Слизняк, я могу многое рассказать о тебе. Из того, что ты когда-то болтал. О метрополии, друг мой. Стой и смотри. Молча! Просветителю – полезно.
Он обернулся, покачиваясь, смерил взглядом спорщика. Флавий промычал невнятное и смолк. Теренций возвысил голос:
- Ксанф! Приведи собак!
- Нет!
Хаидэ шагнула вперед и прикрыла глаза от света факелов, которые все направили в темный угол. Но тут же убрала руку от лица.
- Она заслуживает допроса и суда. Завтра. Ксанф, подними ее!
Большой раб, свесив руки, оглянулся на хозяина. Человеческие голоса смолкли, оставив в каменной коробке конюшни беспокойный топот и фырканье лошадей.
- Ты? Что ты? – держа факел на отлете, Теренций подошел к жене. Осмотрел с ног до головы, брезгливо дергая щекой.
- Посмела явиться к моим гостям? В таком виде? Ты хочешь из меня – посмещище? А? Что это?
Описал факелом круг, высвечивая домашний хитон, голые руки и колени, распущенные волосы и сбитую на одно ухо повязку.
- Ка-акой позор мне! Моя жена стоит тут, похожая на дикого зверя! Ты что, жрала сырое мясо в спальне, тоскуя по своим грязным дружкам из степей?
- Хватит, Теренций. Если ты хочешь убить ее, убей нас вместе. Или я завтра отправлюсь к архонту и поклонюсь ему.
Оттолкнув мужа, она обошла лошадь и встала, загораживая лежащую, мрачно глядя на искаженные лица столпившихся мужчин. В конюшне резко пахло человеческим и звериным потом, растертым зерном и кожаной сбруей. И, она принюхалась, внутри себя разделяя и расслаивая запахи, – травами дальней степи, смешанными с кровью и молоком.
Высокая фигура Даориция выступила вперед. Успокаивающе раскидывая руки, купец улыбался.
- Мы славно повеселились, Теренций, да будут дни твои освящены всеми богами олимпа. Пора готовиться к завтрашнему дню. Хоть колонии далеки от родины, но эллины гордятся своей демократией, разве нет? Эту женщину надо предать суду.
И сложив на груди руки, скрытые широкими рукавами, добавил в голос медовой сладости:
- Мы будем славить тебя, радушный хозяин, по всей Элладе. И нам не придется лгать. Потому что ты суров и справедлив, великодушен и разумен. А гостеприимство твое достойно новой поэмы, которую напишет поэт. Так, Флавий?
- Д-да… И напишу!
Теренций, исподлобья глядя на дипломата-купца, сунул факел в руки терпеливо ждущему рабу.
- Идемте в покои. Там еще вино и фрукты. А эта… Разбуди кузнеца, Ксанф, пусть посадит на цепь. Утром ее осудят.
- Я забираю ее.
Будто дожидаясь голоса жены, Теренций резко повернулся к ней. И Хаидэ выдержала яростный взгляд маленьких бесцветных глаз.
- Ты… – тихий голос струился змеиным шипом, – ты вся – яд для меня. Хочешь забрать эту степную крысу с вислыми грудями? Хорошо же…
- Слушайте все! Вы мои гости и наш пир был прекрасен! Так?
- Да, да! – голоса вплелись в несмолкающий топот.
- И кое-кто тут попрекал меня тем, что это не столица! Так вот. У нас тут свои забавы, у диких людишек на берегу двух холодных морей. Моя жена, княгиня степей, дочь Торзы непобедимого, требует себе это. И я, ее муж и повелитель, отдаю ей это… Но, по обычаям нашего края, она должна заплатить. Плати моим гостям, Хаидэ! И забирай тварь. Купи ее себе. И я не подам жалобу на то, что воровка пробралась в мой дом.
- Сколько платить? – Хаидэ провела рукой по запястью, вспоминая убранные в шкатулку золотые украшения.
Теренций захохотал.
- Э-э-э… У меня не бывает нищих, жена. Предложи другое, сама и, когда кивнут, плати тем, что для мужчин ценнее денег!
- Я… – она глотнула и посмотрела на молчащую небольшую толпу. Глаза мужчин блестели, и губы их раздвигались в выжидательных улыбках. Взгляды ползали по ее коленям и груди. Хаидэ медленно вздохнула и, почуяв, как кружит над головой, ожидая своего часа, холодное облако неразумной ярости, мысленно протянула руку и, ухватив воображаемый кожаный повод, дернула облако к себе. Замерев, дождалась, когда холод окутает лоб и виски, всасываясь в мозг ледяным туманом. Ощутила, как воздух-лед заструился ниже, проникая в сердце. И сердце, стукнув, застыло, пропустив несколько ударов. Но Хаидэ, прервав дыхание, переждала, и оно забилось мерно и медленно, топча волнение, погасило его пламя.
Не думать как лед, быть льдом, не думать как вода, быть водой. Не думать, как наползает туман. Быть им…
- Твои гости устали, муж мой. Есть вещи, очень ценные вещи, которые можно получить, не тратя новых сил. Они хороши, и они есть не у всех…
Мужчины покачиваясь, слушали.
- Я обладаю некоторыми из этих вещей. И могу отдать. Заплатить. Вот что получат твои гости, Теренций. Не тайные удовольствия. А то, о чем они смогут рассказывать даже когда станут белыми стариками. И рассказы их будут для всех – для повелителей и рабов, женщин и мальчиков, своих детей и детей царской крови. Это ли не ценность?
Позади хрипло дышала раненая женщина, а Хаидэ медленно поворачивалась, изгибая спину, каждому проплывающему лицу даря отдельный взгляд. И под этим взглядом приоткрывались мужские рты, как у детей, в ожидании самой чудесной сказки, опускались плечи и раскрывались сжатые в кулаки ладони.
- Никому не придется ждать, все получат это одновременно. Воздавая хвалу Дионису, наслаждаясь прекрасными фруктами, возлежа на пиру… увидят, как творится легенда, прямо на их глазах, для них. Только для них. Вы хотите этого, сильные, желанные всеми?
- Да! Да! Что ты даешь нам, прекрасноликая?
Теренций, набычившись, тяжело смотрел на жену. Она сделала шаг вперед, еще один и, подойдя к одному из гостей, почти прижалась к нему грудью, укрытой тонким льном. И отступила, когда его грудь поднялась от хриплого вздоха. Оглянулась на других, стоящих в завистливом ожидании. Рассмеялась и смех ее был как звон ломающихся ледышек на зимнем ручье.
- Никто не будет в стороне и обижен. – Я буду танцевать с Маурой, прекрасной черной рабыней. Мы будем танцевать рядом – белая степная женщина, жена и дочь знатных. И черная женщина тайного леса, та, что прославила себя искусством танца на весь мир. И вы посмотрите, кого из нас первую украдет громовержец. Потому что я не собираюсь уступать!
После небольшой тишины кто-то крякнул, кто-то засмеялся одобрительно, кто-то стукнул себя кулаком в грудь. Не отрывая глаз от небольшой крепкой фигуры, от прямых ног и узкой талии, мужчины загомонили, соглашаясь.
- Какое прекрасное состязание ждет нас, – Даориций, прижимая руку к груди, склонился перед хозяйкой дома, – ты мудра, степная царевна. Это голос отца твоего говорит в тебе? Или твоя мать была столь острой и быстрой?
Он замолк, ожидая ответа, а Хаидэ, глядя в умное лицо старика, ответила другое и не ему:
- Ксанф, отнеси ее в гинекей, Фития с Гайей позаботятся о ранах и одежде. Где Мератос, пусть поможет мне переодеться.
- Нет! Ты вышла так, так и иди!
Презрительно посмотрев на крикнувшего мужа и не обращая внимания на гомонящих мужчин, вываливающихся из дверного проема в каменный коридор, Хаидэ обернулась к спасенной, склонилась, разглядывая измазанное кровью лицо, прикрытое черными прядями. Тонкая и неожиданно сильная рука схватила ее запястье, притянула женщину к себе, так что их лица почти соприкоснулись.
- Что, Лиса… – в хриплом шепоте звучала усмешка, – зацепила тебя Крючок. Она ведь такая, вце-пит-ся… и никуда…
- Ахатта? – Хаидэ дернулась назад, чтоб рассмотреть измученное лицо, но позади снова нетерпеливо закричал Теренций:
- Гости! Ты, тень Гестии, желающая стать Афродитой, гости ждут. А я поставлю свой заклад на сильнобедрую Мауру. Куда тебе, береговая медуза! Ксанф!
Имя раба он прорычал, вместив в один слог всю свою ярость. Громоздкая тень заступила лежащую, раб нагнулся и подхватил женщину на руки. Хаидэ, давая дорогу, тронула свисающую руку и, вложив стеклянную рыбу в ладонь Ахатты, сжала ее пальцы.
- Сбереги.
Та кивнула и, прикладывая к налитой груди сжатый кулак, снова ощерила зубы, испачканные в крови.