38

- Нет, – говорила она, сперва тихо, потом с удивленным раздражением, а потом сердито и испуганно, – нет, не надо. Ты слышишь? Нет!
Отталкивала клонящуюся к ее коленям темную голову, а та падала на руки, тяжелела. И его руки цепко хватали ее вокруг талии, нога прижималась к ее ноге.
Инга откинула голову, стараясь дышать редко и поверху. Ее затошнило, нужно было срочно вскочить, отлепляя от себя эти ползающие руки. Выбежать туда, в невнятный гул коридора, где сегодня было полно народу. Кто-то там что-то праздновал, кажется, удачное завершение заказа, и мастерские шумели, хлопали дверями, выплескивая пьяные голоса. Но Петр вцепился крепко и невнятно бормотал что-то, не отпуская ее.
Меня сейчас вырвет, подумала с ужасом, прямо вот на него, на волосы.
Его голова плотно легла на колени, растаскивая полы халатика, и пуговица потянула через петлю рвущийся клок ткани. С мясом, вспомнила Инга, это называется, с мясом вырвать.
Она резко свалила его с колен, и он упал, прямо на пол, свалился, громыхая коленями и локтями. Сворачиваясь, уткнул лицо в сгиб локтя, из-под уха блестели часы на металлическом браслете. Инга вскочила, дрожащими руками поправляя халат. С тоской думая о том, что надо сейчас, в халате, через людей…

К горлу подкатывала тошнота, и она, потными пальцами повернув ключ, распахнула дверь. Там стояла женщина. Высокая и красивая, туго стянутая по тонкой талии поясом светлого плаща. Расширив глаза и округлив рот, смотрела на взъерошенную Ингу. И опустив взгляд за ее руку, усмехнулась.
- Знакомая картина…
- П-прости-те, – Инга прорвалась мимо, толкая гостью боком, и понеслась в конец коридора.
В гулком туалете опершись на раковину, что-то громко рассказывал Генаша, лохматил черные длинные волосы, взмахивал рукой, а другая соскальзывала, он качался и снова нащупывал край. Перед ним, обнявшись и хихикая, покачивались две барышни хиппового вида, одна в длинной юбке и растянутом свитере, другая в джинсовых шортах, натянутых поверх черных колготок с дырой на колене.
- И т-тогда, виз… визу… – Генаша замолчал, провожая глазами мелькнувшую Ингу.
- ализируя, – закончила за него одна из барышень, а вторая басом сказала, – ну ты, Ксюха, даешь…
Кто что сказал, Инга не видела, запершись и нагибаясь к унитазу. Но следом снова раздался уже Генашин голос:
- Па-а-звольте вот. Муза! А вы думали, что? Нету думали? Рецепт. Тик… берешь билет. В пров-винцию куда. Крым, да? Или, ну… не знаю. И там…
Инга вытерла рот нашаренной в кармане салфеткой и встала прямо, не решаясь выйти.
- Або! – провозгласил Генаша, – ри… гены. Генки.
И заржал, повторяя ставшие смешными слова.
Это он про меня… Инга нахмурилась, ненавидя идиота, и стиснула зубы, положила руку на разболтанную щеколду. Козел. Столичный.
- Да пошел ты, – хрипло рассердилась одна из слушательниц, – тоже мне. Я с Углича. Тоже значит тебе аборигенка, да?
- Генка, – немедленно согласился Генаша, – генн-ка.
И вдруг после небольшого шевеления вскрикнул обиженно, звеня и роняя что-то.
- Идем, Анька.
- Ну, ты, Ксюха, даешь, – снова басом сказала невидимая Анька.
Инга вышла. Безнадежно задумавшийся Генаша оперся на раковину, вперив в себя суровый взгляд, а на полу валялись помятые металлические банки-пепельницы. Прошла за его спиной к другой раковине и вымыла руки. Нужно возвращаться, но там, где на полу спал напившийся Петр, ее ждет высокая красавица. Похоже, это и есть лилейная Наталья. А вдруг им придется драться?
У Инги заныли зубы, она представила себе, как они заламывают друг другу локти и швыряются бутылками и пепельницами. И этим вот, пузырьками из-под спирта, а она-то, дурында, удивлялась, чего у Петра все ящики ими полны, да в мусорке перекатываются.
Еще вчера представленная картинка ее бы насмешила. Но не сегодня. За сегодня насмотрелась, по всем углам большой мастерской.
Они весь день провели в поездках. Петр возил ее на метро, выходили в самых разных местах. Побывали на смотровой, под которой – внизу и бесконечно в стороны – огромный мегаполис. Показывал старые дворики в центре, почти все уже огороженные чугунными заборами с кодовыми замками. Болтали и смеялись. Обедали в открытом маленьком кафе рядом с каким-то прудом, где Инга кормила уток. Петр взял бутылку белого вина и почти всю сам выпил, она пригубила пару глотков и больше не стала. И к закату, усталые, вернулись обратно. Он посматривал искоса, видимо готовясь к тому серьезному, обещанному ей разговору. А Инга стесненно делала вид, что не замечает взглядов. Думала в легкой панике, а вдруг все повернется так, что нужно будет ему признаться. И не хотела. Чем дальше, тем больше уверяясь в мысли, не нужно этого.
- Я побуду с тобой, – сказал, когда шли, шурша золотыми листьями, через тихие дворы к дому с мастерскими, – посидим тихонько, а вечером… уеду. Если захочешь.
Она собралась снова напомнить, что нужен билет, но днем он с досадой ее остановил, успеется, не паникуй, мол, есть знакомые, возьмем сходу. И потому не решилась, ведь и ему нелегко, видно – волнуется.
Когда поднялись по лестнице и вошли в просторный зал, там уже стоял дым коромыслом. Хлопали двери, ходили смеющиеся странные люди. Кто-то, радостно крича, уволок Петра за рукав и тот, кивая извинительно, пошел следом, слушая на ходу. А Инга ушла в маленькую мастерскую и, прислушиваясь, долго сидела на диване, думая, переодеваться ли. Она очень устала, и предстоящий разговор казался чем-то совсем сегодня ненужным.
Петр пришел через полчаса, у него блестели глаза, и речь стала быстрой и слегка невнятной. Стал что-то говорить, свое, взмахивая рукой и ходя вдоль развешанных картин, что-то не очень ей понятное, про школы и свет, и про какого-то Лебедева, после ругался. Потом присел на корточки, кладя руки на ее колени.
- Уморил я тебя, да? Пойдем, посидим с ребятами? Кольчик проставился, неудобно отказываться, такую работу совершил, три года, считай, колупался. Совсем-совсем не хочешь?
Она видела, говорит с ней, а слушает, что там, в коридоре. И потому кивнула, тепло улыбнувшись.
- Ты иди сам. Я тут побуду.
А вернулся, когда она дремала на диване, уже переодетая и укутанная одеялом. Хлопнул дверью. И что-то невнятно высказывая, с горечью и упреками, вдруг принялся стаскивать с нее одеяло, шумно дыша и хватая за грудь и коленки. Был совсем пьян, поняла она с тоскливым ужасом.

…Генаша продолжал изучать в зеркале бледное помятое лицо, на котором припухал около уха синяк, видно, Ксюха хорошо постаралась, пепельницей.
Инга вздохнула. И пошла обратно, через коридор, полный сигаретного дыма. Куда деваться, у нее там вещи. И сумка.
Наталья сидела на ее месте, на диване. Петр спал, свернувшись креветкой у стройных ног в красивых сапожках. Усмехнулась, встречая мрачный взгляд Инги.
- Ну как? Иннга… Нравится богемная жизнь?
- Нет, – честно ответила та, обойдя спящего и, не зная, куда себя деть, встала у широкого подоконника. На улице старый клен светил листьями в круге заблудившегося в ветвях фонаря. Был таким красивым.
- Какого хера тогда ты тут? – с раздражением спросила Наталья и, перебив себя, махнула узкой рукой в тонких кольцах, – а, да что я…
- Мне домой надо, – сказала Инга, изучая клен, – я не могу билет взять. Он обещал помочь.
- Когда? – удивилась гостья, – когда домой?
- Лучше бы завтра. Я бы и сегодня. Но…
- Что но?
Она все еще злится, вяло подумала Инга, и еще она очень устала. Усталая красивая женщина.
- Петр просил остаться. Сказал, ему надо сказать. Важное.
Наталья рассмеялась. В смехе тоже слышалась усталость.
- Опять двадцать пять. Сегодня он тебе уже ничего не скажет, как видишь.
Инга кивнула клену. А гостья вдруг встала, туже стягивая поясок.
- Собирайся. Поехали.
- К-куда?
- К нам. Нормально переночуешь, – она заходила по мастерской, выдергивая из розеток вилки, убирая рассыпанные мелочи, – не бойся, дочка ночует у подруги, одни будем. А он проспится. Дело житейское. Завтра, если надо чего сказать, и расскажет. Заодно показнится, ах какой я Каменев, ах сломили меня жизненные невзгоды. Припадет к твоим коленям.
- Не надо так, – попросила Инга. Ей было нестерпимо стыдно, за него, спящего. И ужасно жалко. Она удивленно прислушалась к себе – ну да, жалко его, и Наталью. Она ведь видела эту картину, где у него на коленях спит дочка, а жена везет их через ночные огни.
- Не учи, пожалуйста. Так что, едем? Или будешь тут сидеть, над телом?
В коридоре кто-то пробежал, грохоча и подпевая магнитофону. Инга дернула плечами.
- Я переоденусь только.
Наталья хмыкнула и вышла в коридор. Процокала куда-то высокими каблуками и навстречу ей вознесся радостный пьяный гул. Пока она смеялась в большом зале, в ответ на чьи-то комплименты, Инга поспешно натянула надоевшие джинсы, влезла в свитерок. Постояла над сумкой, что приткнулась в углу. И вытащив кошелек с деньгами, сунула в карман куртки. Выходя, нерешительно встала, не зная, запирать ли двери. Вернувшаяся Наталья подсказала, звеня ключами от машины:
- Оставь. Я Ванычу скажу, присмотрит за страдальцем. Не впервой.
Прикрыла дверь, оставляя небольшую щелку. И пошла, цокая каблуками и прямо держа красивые плечи. Инга шла позади.
В машине молчали. Да и ехать оказалось по московским меркам недалеко, через минуть двадцать Наталья припарковала синий автомобильчик в углу старого двора и потыкала кнопки замка на железной двери.

В квартире, просторной и тихой, толкнула к Инге тапки.
- Заходи. Халат дам. Душ вон, голову вымой, если надо. Ужинать будешь?
- Молока если. Нет, спасибо. Или…
Наталья внимательно глянула, как девочка топчется в прихожей, краснея и поправляя волосы. И, выдав ей халат с полотенцем, отправила в ванную.
Сама ушла в кухню, сунула в микроволновку судок с гречневой кашей, достала из холодильника пакет молока. Пока печка гудела, и в ванной лилась вода, медленно переоделась сама, вернулась в кухню, в своем длинном шелковом халате. И села, сцепив ухоженные руки. Усмехаясь, пожала плечами. Чего ради притащила в дом эту мрачную девицу, черную, как галка? Всех его пассий не перетаскаешь, дорогуша. Наверное, это из-за картины. Все те, прежние, там сцепка в другом порядке. Сперва Петруша глаз на кого клал, а после начинал рисовать. Писал свои нетленки, кадря попутно. А тут, не дура, видит. Сперва случилась картина, а девчонка – на втором плане. Потому интересно. Выходит, хоть она и сотая, может быть, за его двадцать лет богемной жизни, а все же – первая. А еще вдруг жалко. И устала очень. Устала быть женой мятущегося живописца, устала быть стервой, для которой все его девочки-модельки – вселенское зло и нужно от них побыстрее избавиться.
От этой тоже можешь, побыстрее, подсказал в голове трезвый голос, завтра купите билет и посади на поезд. И все, нету музы Петрушиной.
- А нафига? – шепотом спросила трезвый голос и тот умолк, видно, не знал что ей – усталой, ответить. И, правда, нафига, если ей давно уже все равно. Значит, она забрала ее не только из интереса, а просто – стало жалко девчонку? Чисто по-человечески?
Закуривая, удивилась. И обрадовалась вдруг. Ей это понравилось. Было в этом что-то отдохновенное – перестать быть сторожевой женой и увидеть за обнаженной моделькой – человека.
- Хм. А хорошо.
- Извините, – в полутемном коридоре мелькнул халатик, щелкнула задвижка в туалете.
Наталья курила, ждала, когда та выйдет и вымоет руки. И наконец, кивнула, показывая на табуретку в углу у окна. Там была тень, свет лампы кружком ложился на середину стола. Девочка села, опуская лицо и поправляя вырез на груди. Ничего себе, удивилась Наталья, экое ребенку богатство. И ломая, затушила сигарету в граненой пепельнице.
- Ты… И сколько уже?
- Три. Почти.
- Ох, черт.
В полумраке за теплым светом Наталья наполовину видела, наполовину вспоминала – тени под глазами, впалые высокие скулы, обметанные сухие губы. И эта грудь. И ее – извините, и бегом в туалет. А он дурак, знает ли? Понял ли? Чтоб не молчать, спросила утвердительно:
- Отец – Каменев?
- Не знаю, – ответила Инга.
Наталья открыла рот. Дернула за шнурок, поднимая лампу. Свет расширился, открывая хмурое лицо, сведенные упрямые брови над черными глазами в жестких густых ресницах.
- Вот это номер. Как не знаешь? Погоди, ну да, я понимаю, как. Но мне зачем говоришь это?
- Это правда.
- И ему ты ее скажешь? Свою правду?
Глаза на худом лице полыхнули испугом. Руки смялись на столе, стискивая друг друга.
- Нет! Я не скажу ему, нет! Пожалуйста, и вы не говорите, ладно? Мне просто домой, ужасно хочу домой, там Вива одна, у нее Саныч, конечно, но меня же там нету, и я соскучилась.
Пухлые губы задрожали. Ошеломленная Наталья мягко спросила, собираясь с мыслями:
- Тебе лет сколько?
- Семнадцать. И три месяца.
- Господи. Да вы с Лилькой ровесницы почти. Как же тебя. Что вообще происходит?
- А можно я поем? – попросила Инга, глядя на теплую кашу в стеклянной посудине, – извините. А то тошнить же будет.
Наталья подвинула к ней кашу и стакан с молоком.
- Ешь. Расскажешь?
- Немножко. Не потому что. А просто там сильно много всего.
- Да. Да. Скажи, Инга, а ты его любишь?
Ложка повисла над столом, исходя тонким вкусно пахнущим паром.
- Кого?
Наталья махнула рукой и расхохоталась, всхлипывая и вытирая накрашенный глаз.
- Все. Я поняла. Ничего не поняла, но ладно. Ешь свою кашу. Я тебе постелю пойду.

Сначала они сели в большой комнате, где полированные плоскости стеллажей, шкафов-купе и большой телевизор в нише. Но Наталья увидела, как девочка затравленно не знает куда смотреть, тут везде был Петр, везде Каменев – на больших фотографиях в красивых рамках, на портрете жены с его летящей росписью в углу холста. На висящих спортивных дипломах с его фамилией, и экзотическими какими-то битами и кожаными рукавицами в углу на тумбочке, Инга такие видела в американском кино, про бейсбол. И продолжая удивленно жалеть, Наталья увела ее в маленькую комнату, где в ногах тахты лежал сложенный пушистый плед, а в головах валялся потертый плюшевый слон с порванным хоботом. Усадила в большое кресло. И села напротив, вертя в руках игрушку.
Инга рассказывала, вздыхая и останавливаясь, подбирала слова, чтоб не обидеть и не запутать слушательницу. Взглядывала быстро, мучаясь тем, что приходится говорить больные, по ее мнению, ужасные для любящей женщины вещи. Но та тихо слушала, гладя слона по большой голове, кивала. И только раз подняла лицо, внимательно глядя на разгоревшиеся щеки. Когда Инга рассказала про Сережу, немножко.
- Вы меня простите. Я виновата, да. Бегала за Петром, влюбилась. Придумала себе.
- Ты своего Сережу любишь, я вижу.
- Люблю. Очень. Но Петр. Он просил помочь. Я видела, он говорит правду. Понимаете, я думала, а что я могу? Но потом подумала, если могу, ну да. Значит, надо.
В соседней комнате мурлыкал телевизор. Было тут уютно и тихо. И на тахте, Инга только сейчас поняла и вздрогнула – валялась рубашка Петра, он в ней вчера был. Подняла на Наталью встревоженные глаза:
- Он тут, да? Ночевал тут?
- Да. Я удивилась. Потому и пришла сегодня, любопытно мне стало.
- А мне сказал, к другу уехал.
- Пустое, – Наталья махнула рукой, – соврал, чтоб ты не ревновала. Кому он там, у друзей-то. Нету у него сейчас друзей. Одни вон собутыльники.
Она подумала, что исповедоваться перед девочкой не хочет, да и не нужно это. Если не глупа, поймет сама, после подумает. А глупа – так к чему воздух сотрясать. Тем более, сама Наталья еще не понимает о себе-то. Но все равно сказала:
- Он сейчас попробовал выбрать дорогу. Новую. Но он всегда был слабым, понимаешь? И снова ищет, кто будет его толкать, тащить за руку, нести его горести всякие. Тебя выбрал. Я не пугаю, нет. Если бы мне сказала другое, про беременность свою, я б и говорила с тобой по-другому. А так – ты со мной честно. И я с тобой тоже. Я из-за него не состоялась. Как человек. Бросила институт. Стала просто женой. Жаловаться не буду, не дай Бог тебе узнать, каково это – быть женой художника и бабника одновременно. И сейчас я просто ушла в сторону, пусть, если решил, вытянет сам. А он видишь, опять ищет. Эх. Да что говорить. Да. Я его жалею. Но держать, утешать, вытирать ему сопли уже не могу. Пятнадцать лет только этим и занималась.
Инга молчала. Вроде бы красивая женщина напротив говорила ей правду. Ну может что-то умалчивала, Инга знает, так можно. Но ее правда была такой безнадежной. А он, она ведь видела его картины. И четко поняла разницу между теми, что были до нее, и этими, написанными в последний год.
- Он очень талантливый, – сказала, как попросила о чем-то.
Наталья кивнула, гладя плюшевый бок игрушки.
- Очень. Я знаю. Но пойми, это его путь и его ноша. Да что ты. Ты маленькая совсем еще. Точно решила не говорить?
Теперь кивнула Инга. И обе не стали проговаривать вслух это вот, женское. Два предполагаемых отца. Можно умолчать об одном, и вынудить Петра к каким-то действиям. Можно было бы. Но, признавшись Наталье, Инга все точки над «и» расставила четко. И та с удивленным уважением тайно разглядывала темное решительное лицо.
Встала, кладя на тахту слона.
- Поспи. Завтра все решим. Если надо, билет поедем, купим с тобой. Думаю, на текущие поезда – без проблем, или к проводнику я подойду.

У себя в спальне Наталья села перед зеркалом. Аккуратно снимая макияж, подумала об очевидном, таком простом, о чем в присутствии этой девочки не думалось, а без нее – пожалуйста: может быть, она вообще все врет, и через пару месяцев Петруша скажет, ах, прости дорогая, вот у меня новая молодая жена. Почти ровесница Лильки. Но мысль эта не взволновала ее, да пусть что хочет, то и делает. Может, оно и к лучшему будет, и она, наконец, отдохнет.

Наутро она снова кормила Ингу, картофельным пюре с тушеным мясом. Сидела напротив, поражаясь и внутренне смеясь сложившейся ситуации. Никогда раньше мужниных любовниц она в семью не принимала, хотя видела, так делают многие. Ее подруга, бывшая теперь, Ирка, куря на балконе, вполголоса как-то философствовала:
- А что такого-то? Все равно после к жене бегут, ах, моя родная, ах, милая, то все хлам и тлен, одна ты мне звезда путеводная. Ну, так хоть знать, с кем вошкается.
- Сводный отряд поблядушек Каменева, – усмехнулась тогда Наталья, – на первый второй рассчитайсь.
- Фу ты циничная какая, Натали.
- Уж какая есть, Ириш.

И вот теперь сидит напротив смуглая, беременная, возможно, от ее собственного когда-то возлюбленнейшего мужа…
- Ах, черт! – она со стуком положила на стол чайную ложку.
Инга перестала жевать и глаза сразу стали испуганными. Наталья махнула рукой, смеясь:
- Я так. Доедай.
Ушла в спальню, упала на мягкий пуфик, разглядывая себя в зеркале. Как ты сказала, дорогуша? Привычное такое – возлюбленнейший… Смеялись еще, вместе, после любви. А теперь вспомни, как он тебя обкладывал сетями, как настойчиво добивался. Пару лет потратил, чтоб завоевать. И точно ли ты его так сильно любила? Или как в том анекдоте, решила, ему проще дать, чем объяснить… Он тебя взял по всем правилам крепостной осады. Потому что он так хотел. И был в этом методичен и терпелив, упорен и энергичен.
- Твою бы энергию, Петенька, да в твой бы талант, – сказала зеркалу.

В мастерских стояла сонная тишина, хотя давно уже прошло утро, и время нехотя подбиралось к полудню. По лестнице они поднимались вместе. Наталья, идя позади, сказала вполголоса:
- Я тебя доведу и уйду. Чтоб никто не зацепил вдруг. Если надо будет, насчет билета, звони, поняла?
- Да. Спасибо. А ему… – Инга замялась, у входа в гулкий большой зал, – если он спросит, я где ночевала, что сказать?
- Да скажи правду. Делов-то, – Наталья подбадривающе улыбнулась, осторожно обходя рассыпанные на полу грязные пластиковые тарелки.
Дверь в мастерскую Петра была прикрыта, и, берясь за ручку, Инга повернулась в сумраке коридора.
- Спасибо вам, Наташа. Вы хорошая.
- Иди уже.
Наталья отступила в сторону, чтоб Петр, если не спит, не увидел ее. А Инга, открывая дверь, ступила внутрь.
Но Петр не спал.
Увидев ее на пороге, оторвался от подоконника, потирая густую щетину на подбородке. Усмехнулся, щуря исподлобья налитые кровью, и вдруг маленькие, с сильного похмелья, глазами.
- Так. И кто же это у нас? Южная охотница явилась?
- Я… – Инга отпустила дверную ручку, с удивлением глядя на подругу Виолу, что красная, сидела на диване, напряженно сложив ногу на ногу, и покачивая сапожком.
- А что? – с вызовом сказала внезапная Виолка, – если она такая дура, я сказала сама! А то лезут, а после чистенькие, да?
Инга прислонилась к стене. Ее снова тошнило, но некогда-некогда. Глухим голосом переспросила:
- Сказала что?
- Что надо, то и сказала! – Виолка вскочила и стала теснить ее к стене, делая очень страшные глаза, – и вообще молчи, у нас с Петром серьезный разговор! Про тебя.
- О, да-а, – подхватил Петр, – очень серьезный, такой классический разговор. С претензиями ко мне, от московской прописки, до алиментов! А того не знает твоя подружка, что я в курсе!
Он подошел, нависая над барышнями. Повторил, обдав их волной перегара:
- В курсе! Что обвинения в мою сторону – чистый пшик. Потому что Инга, о Инга, о, девочка, могла там с кем угодно! Вы, барышни, хоть бы договорились сперва, что мне предъявлять.
Инга молчала. Виолка вдруг заговорила быстро и несвязно, не отводя испуганных глаз от темного лица подруги. Что-то насчет, хотела как лучше, по справедливости. И вообще. И жалко.
И заревела в голос, старательно рыдая и закрывая руками сухие глаза.

Сумка, подумала Инга с невыносимым облегчением, вон она стоит. Ее надо взять. Какие у него красные губы. И подбородок этот. А кошелек в кармане. И куртка. Джинсы. Только сумка вот. Держась за мысль, она осторожно обошла Петра и плачущую Виолку, нагнулась и подцепила длинную ручку. Колесики послушно затарахтели.
- Ты куда это? – вдруг удивился Петр, – нет, стой. Ты скажи! Мне тут, некоторые, предъявляют. А ты так просто уйдешь и…
- Что ты хочешь? – закричала Инга, – что? Что сказать?
- Ты мне! Что я, видите ли, отец, да? – он шел сбоку, привычно взмахивая рукой, косил налитым глазом.
Инга остановилась у двери. Сказала, как малому ребенку, разделяя слова и ничего не видя от невыносимой злости:
- Может быть ты, Каменев. А может быть и Сережа Горчик. Двое вас, понял? И пошел ты, со своей московской пропиской!
Выскочила, гремя сумкой. Виолка следом заорала с облегчением:
- Дура ты, Михайлова, вечно влезешь! Подожди, я с тобой.
Дребезжа сумкой по неровному полу, Инга отрывисто огрызнулась на подругу:
- Я тебя убью, выйдем, и убью, паразитка чертова.
Наталья шла впереди, смеялась, откидывая голову с красиво летящими короткими волосами.
- А он такой, а, а, как это, я, да, ой Виолочка-девочка, да что вы такое! – трещала Виолка, поспешая рядом и глядя в спину Натальи, – козел, ну козел, а еще художник, тьфу на него, Михайлова. Не достоин. А это кто? Это с тобой пришла, да?
- Это жена козла, – оглянувшись, представилась Наталья, – ну, куда, на вокзал, что ли? Я подброшу.

Петр топтался в дверях, разводя руками и непонимающе глядя, как свет размывает три силуэта.
- Девочки. Я что-то… кажется, я. Бля. Девочки.

Через сутки Инга была дома. Сидела в кухне, теплая и уставшая, счастливая от Вивиной любви и нажаренной Санычем свежей рыбы. Держала в ладонях кружку с травяным чаем. Хотела кофе, но Вива встревоженно запретила, потому что не помнила, а можно ли девочкам в таком положении кофе, вот завтра узнаю, и будешь пить, или не пить, детка.
И наконец, в сто двадцать пятый раз поцеловав темную макушку, села напротив, складывая руки на столе.
- Ба, – на всякий случай сказала сонная Инга, – ты перестань.
- Да я не начинала еще. Ты наелась? Не совсем еще спишь? Или утром все рассказать?
- Нет. Вы давайте сейчас говорите. А завтра я буду рассказывать, там полно всего.
- И про Виолочку, да? Ты чего смеешься?
Инга махнула рукой. И потребовала:
- Ну? Обещали секрет же. Давайте.
Саныч в углу кашлянул и замолк, предоставляя Виве право на говорение.
На стене мерно тикали часы. Рядом висели смешные пучки травы, Инга приносила их с горных полян, чтоб зимой пахли тонко и нежно. Штора в мелкий цветочек закрывала окно, а за ним тихо спала веранда, под сенью кружевной альбиции.
Мы там жарили картошку, думала Инга, и ели. Пили компот. Я поеду, к нему. Надо найти Мишку, пусть скажет, как там и что надо сделать. Если нельзя, пусть передаст от меня письмо. Я подожду, если нельзя сейчас, и поеду потом.
И ласковая дремота вдруг улетела, потому что Вива сказала это же имя.
- Миша ваш, Перченко, он заходил, когда тебя не было.
- Что? – Инга поставила чашку на стол.
- Детка, он попросил, чтоб ты ни в коем случае не совалась. Его слова. Сережа ему передал, сказал, что… ты извини детка, Инга, что он не хочет. И не надо чтоб ты приходила, и писала, он не будет отвечать. Поняла? А еще Миша сказал, он тоже написал свидетельские, и когда будет суд, его вызовут. Тебе тоже придет повестка…
- Да…
- Но чтоб ты не ехала. Ты поняла?
Чай в кружке был темным и очень хорошо пах. Будто там, в обведенном фарфором маленьком озере жили все травы, их травы.
- Да…
Инга думала о том, что решение, которое она приняла, правильное. Но если придет повестка. И ее вызовут. И надо будет вставать, вслух говорить то, что она написала…
Вива проводила глазами быструю фигуру и расстроенно уставилась на Саныча.
- Бедная девочка. Говорить ей все? Или, может, завтра?
- Говори, – велел Саныч, приглаживая волосы, – а говори, увидишь, оно будет лучше.
Часы тикали. Вива ковыряла край скатерти, нервно слушая журчание воды и шаги в коридоре. Наконец, Инга вернулась, с мокрым лицом и красными глазами. Села и осторожно взялась за кружку дрожащими пальцами.
- Так что… – продолжила Вива.
Инга затравленно посмотрела на бабушку:
- Еще не все, что ли?
- Мы продаем дом, – обыденным голосом договорила та, – и Саныч продает тоже. Ему работу предложили очень замечательную, в Керчи. В том самом училище, откуда сбежал твой ненаглядный Сережик. И пока ты ездила по своим столицам и художникам…
- Ба! Ты же сама! подожди. Как это продаем?
Она оглядела торжественных взрослых. Саныч кивнул и вдруг улыбнулся, сверкнув коронкой. Выпятил грудь, кладя на колени тяжелые руки.
- Саныч присмотрел недостроенный дом. Большой. Мы его покупаем и начинаем новую жизнь. Потому что там ему обещали нормально платить, раз. А еще нужно где-то нормально растить ребенка, а у нас тут не развернуться. Два. Ну и еще извини, конечно, пусть все эти повестки сюда и идут. А мы там будем.
Вива задрала подбородок и резко поправила волосы, втыкая покрепче деревянные шпильки.
У Инги закружилась голова. Мир тронулся с места, взлетел и разорвался, будто тысячи бабочек заметушились, щекоча нос и губы, кидаясь в глаза. И совершенно было непонятно, это – как. Хорошо или плохо. И чего же тут больше. Даже перечислить, загибая пальцы, она не могла. То кидалась в лицо бабочка мысль о том, что – не хочет, запретил, и не напишешь, не ответит ведь… То невероятное облегчение от слов Мишки, что он поедет, он встанет и скажет. А ей – не надо. И вдруг она посмотрела на Саныча и перевела взгляд на яркое лицо Вивы. Эти двое. Они счастливы. Как хорошо… а еще Керчь. Их с Сережей город. И полынь. Море под мягкими рыжими обрывами. Ветер с пролива.
Хорошо.
Плохо.
Грустно.
Прекрасно.
Печально.
Какая тоска.
Счастье какое…
Люблю его.
Что же? Как?

- Эй, – Саныч дернулся, вскочил, подхватывая мягко сползающее со стула тело. Вместе с Вивой дотащили до спальни, уложили, накрывая одеялом.
- Воды неси, быстро! Тоже мне, Асклепий, говори, говори… Детка, ты как? Попей.
Инга открыла глаза и взяла бабушку за руку.
- Графиня изменившимся лицом.
- Что?
- Шутка это. Я в обморок упала, что ли?
- Упала, да. Почти. Саныч не дал, упасть.
Саныч маячил за Вивиным плечом, сводил брови, озабоченно держал в руках кувшин с водой.
- У нас там все новое будет, да?
- Что захочешь, детка. Что захочешь нового, то и будет новым. А что заберешь, то все твое останется.
Вива засмеялась, садясь удобнее и гладя ее руку. Инга успокоенно закрыла глаза. Вот и славно. Не зря ей казалось, что тут как-то не так. Они выросли из маленького Лесного, теперь им пора туда, где много места, много морской воды, и постоянные ветры, то веселые, а то дикие.
И вдруг там – счастье.

Елена Блонди. Керчь.
Март-апрель 2014 г