34

Утро принесло с собой большой нож с острым лезвием, и он рассек Ингу на две половины. Так ей приснилось, и такой она проснулась, не удивляясь тому, что сумела встать, выйти, чтоб поздороваться с Вивой, умыться, подставляя руки под фыркающую струю воды и даже села завтракать, сдвигая стул в легкую тень.
Вива что-то рассказывала, с тайным беспокойством глядя, как сухо блестят глаза и губы складываются в незнакомой холодной улыбке. Но ее девочка ела, выпила две чашки кофе. И уйдя к себе, вернулась в цветном сарафанчике, проходя, поцеловала Виву в макушку.
- Прогуляюсь. Может, выкупаться схожу. В понедельник же работа.
Черные волосы мелькнули в путанице листьев. И Вива помедлив, не стала окликать. Спрашивать, пытать вопросами. Со страхом надеялась, вдруг все утрясется. Она сильная девочка, ее Инга, а еще быстрая и страстная. Такое драматическое сочетание, но, с другой стороны, быстрые умеют быстро остыть. Может быть, ночью была просто ссора…

Вива надеялась, что это все-таки не Сережа Горчичников, хотя знала, месяц назад Инга ездила именно к нему. Но ее жизнь только начинается. Возможно, на Сереже не сошелся свет клином? А выпытывать у повзрослевшей внучки все до мелочей она полагала неблагородным. Это о десятилетней девочке хорошо знать все, но лезть в душу девушке, что уже окончила школу и вышла во взрослую жизнь – некрасиво.
- Может быть, ты просто боишься? – спросила, не вставая.
Василий на соседнем стуле расширил глаза и дернул хвостом, укладывая лапы под грудь.
- Да я не тебе, – успокоила Вива гостя. И надеясь, что дело не в ее страусиных страхах, принялась убирать со стола.

Внутренняя Инга вела Ингу внешнюю по парковой дороге, и та кивала знакомым, коротко улыбаясь. Покачивала пакетом, в котором – полотенце и сложенный коврик.
«А вдруг он все же…», подсказывала внутренняя. И Инга послушно обошла весь поселок, сворачивая в дальние уголки, поднимаясь к рощицам на скалах, проходя по заполненному голыми людьми пляжу. Механически отмечая осмотренные места, махнула рукой бывшей однокласснице. И проверила все ресторанчики на променаде, медленно идя по мокрой от босых ног плитчатой дорожке.
Инга понимала, что это все зря. Но внутренняя Инга, застывшая в ледяном отчаянии, была неумолима, да еще взяла на себя внешние признаки горя, и теперь можно ходить, почти как все. Как человек.
«Подумай о ночи», подсказала внутренняя. Инга сжалась было, но поняла, речь идет о будущей ночи, ее нужно как-то пережить. Лучше всего взять вина. Но это непросто, если прийти в магазин, Вива узнает, что внучка покупала бутылку. Две, подсказала внутренняя, лучше бы сразу две. А еще пока думаем, давай сходим к высокому обрыву, проверим, выберем место, что ли. На всякий случай.
- На всякий случай, – послушно прошептала Инга. И правда, на тот случай, если станет совершенно невмоготу, нужно знать, куда бежать. Изменившимся лицом.
Сухо усмехнулась шутке. Прошедшая ночь болела в ней так сильно, что она окружила ее забором, как чумной барак, залила гипсом, как изломанную руку. Не думать туда, не видеть того, что было, не вспоминать. А то еще кричать начну, прямо тут, посреди пляжа.
День шел, неспешно, но без перерыва. И солнце уже стало мягчать, теряя злую силу, когда Инга уселась на мягкую, чуть пожухлую траву рядом с реликтовыми кривыми сосенками. Полянка была не та, где когда-то они сидели с Каменевым, и в лоб ему прилетела сливовая косточка. Инга знала почему, но не проговаривала и не думала этого. Просто сразу ушла на другую, думая с раздражением о том, что же тут так мало места. Хоть лезь на скалы, но и там везде люди.
Сидя и кусая сухую веточку, наконец, позволила внутренней сказать чуть-чуть о важном. Ты проверила, отозвалась та, видишь, надежды нет. Думаем дальше.
Было еще одно место, куда можно бы сходить, но этого не хотели обе. Возвращаться в комнату, где до сих пор истекает степными запахами полынь, вдруг он там – прячется. Ждет ее.
Глядя на сверкающую воду за краем обрыва, она так явно представила себе пустоту, которая сейчас там, что у нее заболели зубы. Нет. Там никого нет. Обе Инги согласились с этим. И щурясь на мягкое сверкание, она вошла в свою новую, следующую жизнь. Совсем не такую, как мечталось, и еще неясно, сколько продлится, но она пришла.
Через линию взгляда медленно прошли две фигуры. Инга по-прежнему пусто смотрела перед собой. Две тени закрыли воду и снова открыли ее. Нормально.
- И когда я тут, Светлана, – говорил мягкий мужской голос, – я ощущаю себя неким персонажем античной трагедии. Вы смеетесь… Я понимаю.
Инга отвела взгляд от далекой воды.
Справа, уходя к обрыву, плавно двигались двое. Мужчина и женщина. Он высокий, широкоплечий, с темной головой. И она, тоненькая и в шортах, в белой шляпке, из-под которой волна светлых волос.
- А мне кажется, вы кого-то все ищете, ищете, – обиженно сказала белая шляпка, кокетливо ойкнула, готовно испугалась, чтоб прижаться к спутнику покрепче.
-Ищу, – вздохнул тот.
И повернулся на пристальный Ингин взгляд. Отпуская тонкую руку девушки, недоверчиво заулыбался, шагнул и быстро двинулся обратно, неловко разводя руки и снова свешивая их, будто не знал, что именно нужно сейчас сделать.
- Инга? Боже мой, Инга, вот она ты!
Красные губы шевелились, проговаривая слова. Инга снизу разглядывала чисто выбритый небольшой подбородок, слабый и нечеткий.
«Вот почему борода. Надо сказать, пусть снова отращивает»…
- Привет, Петр, – сломала обкусанную веточку, выбрасывая обломки, пошарила у бедра и сорвала травину, сунула в рот.
Белая шляпка у края обрыва переминалась в растерянности. Медленно двинулась дальше, по краю. Каменев махнул рукой ей рукой. И сел напротив Инги на корточки, заглядывая в лицо.
- Видишь, я приехал. Как обещал. Ты не забыла?
- Нет.
Он засмеялся немного смущенно:
- Вместе ехали в поезде. Попросила все показать, ну и… А я волновался. Боялся, как молодой дурак. Думал, как раз ко дню рождения, как обещал.
Инга молчала, задумчиво кусая травину. И он уточнил:
- Тридцатого ведь? Я собирался сегодня вечером прийти к вам. Ты смеешься?
- Двадцать восьмого, Петр.
Он ахнул, качая головой, уселся рядом.
- Ясно, почему ты такая. Вот же дырявая башка, прости. Перепутал. Да и билеты были только на сегодня, я еще радовался, какое прекрасное совпадение! Ты мне веришь? Инга, девочка…
Она прислушалась к себе. И с некоторым удивлением поняла – он говорит правду. Да и какая разница, помнит или нет. Кто-то вот помнил точно. И приехал. А чем все закончилось?
Она поспешно сбыла эти мысли внутренней Инге, пусть упивается горем. Повернулась к Петру, улыбаясь ему своей новой улыбкой.
- Верю, Петр. Как хорошо, что приехал. Надолго?
- Увы, – он развел руками, задержал ладонь на ингиной коленке, настороженно слушая. Но та сидела молча, глядела на него темными глазами.
- Всего-то на три дня. У меня неделя, но еще к Лильке поехать, в Ялту, жена отправила ее на турбазу, так что вот…
Инга встала, выбрасывая травину. Поправила лямочки сарафана.
- Если ты, правда, ко мне, я рада.
Снова улыбнулась. Конечно, рада. Он отвлечет ее. А еще можно будет напиться, а еще…
Слушала свое тело, которое за последние сутки так жарко и горячо любила, а перед тем ненавидела, и после ненавидела тоже. Которое она полагала способным совершить чудо. Но чуда не произошло. Его остается выкинуть, на помойку. Не нужное. А тут Петр со своими быстрыми взглядами. Ну что же, если выкидывать, то с треском и шумом? Но перед тем поглядеть самой, и показать этому, что сбежал, от чего отказался.
- Ты не слушаешь.
- Что?
Шли рядом, солнце увеличивалось и краснело, присаживаясь на макушки сосен.
- Мне нужно очень много тебе рассказать. Только тебе. Смешно, конечно.
- Смешно, потому что мне?
- Ну, – он смешался, мысленно обругав себя.
С ней стало неуютно. Ни капли той безоглядной и радостной доверчивости не осталось. Будто рядом шла не семнадцатилетняя барышня в цветастом платьице, а умудренная жизнью и горем женщина, причем, красивая, и потому все ее горести именно от этого. Петр собрался было расстроиться, но что-то появилось в ней такое, что заставляло, напрягаясь, ощущать покалывание под кожей. Может быть, она весь этот год безоглядно валялась с мальчишками? Или мужчинами, что старательно портили ее, выращивая на месте чистоты сладкую плесень? Но нет, тут что-то не столь простое. Да и шлюх по призванию он узнавал сразу. И никогда не любил, брезговал.
Она взяла его руку. На ходу улыбнулась, просто так, как та самая прежняя Инга.
- Не волнуйся. Я понимаю. И хочу, чтоб рассказал, если тебе важно.
Он не знал, это Вива в ней, ее постоянное неустанное благородство, которое не позволяло обиду на одного переносить на весь мужской род. Но кивнул с облегчением, поняв – приехал не зря.

Ближе к ночи они сидели у самого края черной огромной скалы, за маленьким столиком. Ели мороженое, пили легкое белое вино. Тут было совсем немного народу, черная вода плескалась о галечный язык пляжа.
Инга, сходив домой и переодевшись в любимое синее платье, слушала.
- Все изменилось. И все – не так. Понимаешь? И началось с тебя, летняя девочка. Картина, она оказалась первой. За ней пришли другие. И они все очень настойчивы. Их нельзя не писать! Но чем дальше я работаю, тем сильнее мое одиночество. У меня почти не осталось друзей.
Он усмехнулся, допивая и наливая себе снова.
- Сначала я пытался усидеть на двух стульях. Даже тебе по телефону бодренько так, ах я совмещаю, живопись и шабашку. Врал. Вернее, не знал, как будет. Понимаешь, или я пишу. Или нет. Оказалось, не дано середины. И вот пишу я траву, усыпанную белыми и розовыми лепестками, беленый ствол сливы на краю холста. И – свет. Через невидимую крону – этот свет! Солнечный, но белый с розовым нежнейшим. Ты представляешь? Да что я, это ведь ты мне рассказала, об этом свете, в апреле. Ну вот. И приходит Наталья, говорит, Лильке надо в бассейн. Абонемент. Мне – техосмотр машины. А ты тут – с травой своей. Я растерялся. Оно ведь настоящее, понимаешь! И должно быть только такое! Но оно, такое, – не продается. Натали говорит, я понимаю. Но ты же можешь, написать заказ, а потом, когда будет свободное время…
Он махнул вино, в два глотка, скривясь, передразнил:
- Свобо-одное вре-емя… Да где его взять теперь? И я получаюсь паршивый муж и никудышный отец. Вместо них я – тоже мне худо-ожник. И покатилось. Если такой талантливый, то почему такой бедный? Ну, есть такая хитрая поговорочка про ум. Зато я понимаю теперь, почему Лебедев волком на меня смотрел, почему не верил. Каждый день, Инга, каждый день вокруг бесы и бесики, большие и малые. И все они заняты только одним – оттащить меня, оторвать, заставить бросить. Я, конечно, фигурально выражаюсь, ты не думай.
- Я понимаю.
- Правда? Черт, я не зря рвался сюда. Как хорошо. Ты понимаешь. Сейчас ты одна понимаешь! Я ведь надеялся, ну, поперву, – слава, восторги, да. Тьфу. Но после пришла другая надежда. Что я не один. Ну, хер с ним, думаю, с Генашей. И другими. Но вместо них, стервецов, явятся мне соратники, такие же, как я, чокнутые на вечности. А нету. Лебедев мне процитировал, ты говорит, царь, живи один. Знаешь это что?
- Нет.
- Пушкин сказал. О поэте. Чем больше царь, тем огромнее одиночество! И даже если появятся соратники… Они не соратники, Инга. Вернее, это вовсе другая рать. В ней каждый – один. Не потому что своя рубаха ближе к телу, а потому что уникален. Понимаешь?
Говорил горячо, почти всхлипывая, а Инга с жалостью смотрела на безвольный подбородок, не понимая особенно причин для своей жалости, но что-то смутно предвидя для этого изменившегося человека. Женское знание, та самая высмеянная женская логика, напрямую связанная с интуицией, когда крошечная деталь, неверно выбранный цвет рубашки или вот форма подбородка после заставят сказать – я сразу поняла, что будет.
- Ты останешься? Инга, девочка, прости, я сразу, быка за рога. Но три дня всего. И я вдруг понял, как мне это важно. Ты сегодня останешься, со мной? Я там, я снял тот же номер, где мы с тобой. Инга!
Он почти кричал, и она кивнула расстроенному и взволнованному лицу.
- Да, Петр. Хочешь, пойдем сейчас.
Он засуетился, поспешно кивая. Вскочил, подзывая официанта и раскрывая бумажник. Что-то быстро говорил, перескакивая и обрывая сам себя, и вдруг засмеялся, потирая рукой выбритый подбородок.
- Я ехал когда, сбрил бороду. Думал, ты увидишь ведь, вспомнишь, я тогда обещал.
- Я поняла. Петр, возьми нам вина, хорошо?
- Да. Конечно, да. Беру. Белого да? Как это.
«Правильно» успокоилась внутренняя Инга, с ним пусть все другое. Даже вино. Иди, дорогая. И не забывай улыбаться.

Позже, ночью, Инга встала, извинительно отцепляя его руки, ушла в ванную комнату, включила свет над узким зеркалом. Спокойно рассматривая плечи, шею и грудь, такую полную и тяжелую, совсем женскую, сказала шепотом той, за стеклом:
- А вот это уже секс. И никакой любви.
Пописав, совершила необходимые женские мелочи, уходя, покусала горящие, нацелованные губы. И вернулась в постель, садясь напротив Петра, что лежал, закинув руки за голову.
- Какая ты стала…
Под его взглядом, полным тревожного удивления, смешанного с восхищением, она засмеялась.
- Мне все это говорят. Видно и правда, изменилась.
- Та Инга, что спала в тебе, она проснулась. И теперь выпрямляется. Ты становишься грозной. И прекрасной. Поразительно! Я напишу тебя. Сто раз. Нет, тыся…
- Замолчи, Петр. Пожалуйста.
Она медленно легла на него, чтоб не дать закончить фразу, а внутренняя билась, сжимая кулаки, и через слезы повторяла и повторяла – я еще ж нарисую тебя, Михайлова. Сто раз, нет тыщу. Надоем еще…
Но это была ее работа, быть там, внутри. И она честно справлялась, пока Инга показывала самой себе, что такое секс, если в нем ни капли любви, но нет и злости, нет горя, ничего нет, кроме жарких тел и полной власти женщины над мужчиной, даже если ему кажется – повелевает.
- Мне надо, – шептал он, не имея сил оторваться, – там, в кармане, я…
- Не надо, – она поднималась над ним и мягко неумолимо ложилась снова, и делала что-то, о чем не знала сама, до этой ночи – совсем другой.
- Да? Тогда утром, таблетку. Купить.
Он запрокидывался, закрывал глаза и снова открывал их, жадно глядя на темное лицо и свешенные пряди волос. Некогда было думать, о резинках в кармане, о таблетке. Он боялся пропустить. И наконец, снова откидываясь, она подняла к потолку лицо, как волчица, что собирается завыть. И он снова услышал это. Обнял ее, прижимая к себе, чтоб это было только его. Притискивая и дергаясь, ждал и другого, того, что возникло между ними в тот самый первый раз, вышвырнуло его из нормальной жизни и пустило скитаться, своими ногами, без чужих спин, которыми упрекал его Лебедев. Но оно не пришло. Проплыло тенью и растаяло, потому что он ослабел, и она упала на него сверху, тяжело дыша. Не успели, мирно подумал, купаясь в наслаждении, н-ничего, еще два дня, целых два…
Потом он курил, сминая плечами высоко поднятую подушку. Инга лежала рядом, поставив на живот стакан с холодным вином. От дыхания стакан поднимался и опускался, и в прозрачной жидкости плыли легкие тени.
- А все-таки ты не дождалась меня по-настоящему, девочка. Нет-нет, я не упрекаю, какое право у меня упрекать. Но я мужчина, надеялся, как дурак, что буду первый.
Она молча пожала плечами. Каменев, обидевшись, хотел что-то сказать язвительное, поддеть. Но вместо упрека вдруг сказал:
- Ты приезжай. Я найду тебе квартиру, конечно, не роскошную. Не потяну. Но ты же собиралась учиться, вот и как раз. Что думаешь?
Инга поставила стакан на столик и встала с постели.
- Я сейчас.
- Да. Да, конечно.
В ванной она открыла воду, посильнее, чтоб громко. Склонилась над унитазом и ее вытошнило, выворачивая наизнанку до зеленой желчи. Держа руку на ноющем животе, выпрямилась, рассматривая в зеркале больные, лихорадочно блестящие глаза.
«Я что, напилась?» Но и без ответа внутренней Инги знала, дело не в выпитом вине. Вместо собственного голоса услышала в голове чужой, ленивый и нагло уверенный – «поперву стошнит, как от водки, а после привыкнешь». Ромалэ говорил так. Об умении врать.
И теперь уже Инга шепотом сказала внутренней, вышвырнув из головы чужой голос:
- Или ты немедленно прекратишь. Я прекращу. Или, и правда, только вниз, со скалы, головой нахер об камни.

Выходя из ванной, крепко умытая, быстро надела платье, сунула ноги в босоножки. Петр сидел, потирая грудь и следя, как расчесывается, резкими уверенными движениями.
– Думал, останешься до утра.
- Не могу, извини. Вива будет волноваться.
- Я провожу, – вскочил, натягивая рубашку, после, смущенно улыбаясь, трусы, схватил брюки, путая штанины, совал в них ноги.
Инга ждала, спокойно стоя у двери. Теперь ей не надо скрываться, прокрадываясь тайными тропинками. Клятвы нет. И плевала она на все вообще. Петр зашелестел бумажками, сунул ей в корзинку пару купюр.
- Не забудь, пожалуйста. Две таблетки, одну лучше сразу утром. Не забудешь?
- Конечно. Не волнуйся.
Они не стали сразу подниматься через рощу, спустились на променад, чтоб слегка остыть. Шли рядом, тихо перебрасываясь незначащими словами. А потом Инга остановилась, глядя, как навстречу ей поднимается со скамьи высоченный мосластый Мишка Перечник. Он молчал, но она ясно услышала не сказанные слова – слышь, Михайлова. И послушно встала напротив, поднимая лицо.
Каменев кашлянул позади.
- Петр, подожди, пожалуйста, минутку.
Мишка хмуро кивнул в сторону запертого на ночь киоска.
- Там. Где пусто.
Они отошли в темноту. Снизу белели на черном пляже пенки, мелкие и призрачно кружевные.
- Я так понял, тебе глубоко насрать, конечно.
- Не твое дело, Перец. Говори, давай.
- Горчу повязали. – Мишка сунул большие лапы в карманы, покачался, и длинно харкнул на плитки.
- Не удивлена. Мы с ним об этом говорили.
Отвечала равнодушно, быстро скидывая узнанное внутрь, на подставленные руки второй Инги, пусть она там, гнется и рыдает, бьется головой, кусает локти. Говорила ему, придурку – буду ждать! Буду! Черт, нужно было не говорить, а просто привязаться к нему канатами, или зашибить, чтоб потерял сознание…
Мишкино лицо оказалось вдруг совсем рядом, он нагнулся, пристально глядя:
- Когда?
- Что когда?
- Говорили когда?
- Тебе какое дело? – она рассвирепела и еле держала ту, внутри, которая рвалась наружу, заорать, кидая Мишке в лицо злые слова.
- Ладно, – Перец снова выпрямился, и уже сверху, сказал дальше:
- Видать не врубаешь ты. За убийство повязали его. Ромалэ убили.
- Что?.. – она вдруг оглохла и, кажется, ослепла, вокруг встала кромешная темнота, а надо было срочно услышать, о чем это он. Вот же глухая тетеря, он точно сказал что-то другое. Не это!
- Что, жалеешь Рома? Или, смарю я, уже утешилась, ах-ах, художничек появился, вовремя.
- Миш… – она подошла вплотную, задирая лицо и хватая его за руку, сжала так, что он осекся и замолчал, – не поняла. Где? Он где? Да не молчи ты!
- Кто? – опешив, переспросил Мишка.
Тесня его к невидимому парапету, она крикнула:
- Сережа! Где?
- В ментовке. Завтра повезут его, в Симф, наверное. Стой. Ты куда?
Догнал, хватая за плечо, она вывернулась, побежала быстрее, глядя перед собой и прижимая к боку корзинку.
- Погодь. У меня тут машина. Молоко.
- Да. Да!
- А этот твой? – Мишка быстро шел, толкая ее на поперечную улочку, где дремал в тени магнолии крутобокий грузовичок.
- Да скорее давай!
- Ясно. Садись.

Они ехали вниз, Ингу подбрасывало на старом кожаном сиденье, ревел недовольно мотор, подкашливая на поворотах. Мишкины слова ложились на длинный свет фар, убегали по нему, становясь маленькими, и дожидались их, вырастая и задавливая безумной горькой мощью.
- Утром его нашли. В пятницу. Лежал внизу, на камнях, ну, где пацаны ныряют. Ты ж была там, да? Сперва думали, бухой навернулся чисто сверху и утоп. Там жеж каждый год кто-то убивается, кругом же обрывы.
- Миш…
- Ага. Тока вот… Лежал весь мокрый, но высоко. Вода не вынесла б так. Высоко сильно. Морда побитая вся. А еще на ребрах да на спине синяки. Плечо порезано. Ну, там сразу ясно, с кем-то махались.
- А почему… – у нее перехватило дыхание, слова не шли, застревая в горле.
- Потому. Думаешь, никто не видел, что Ромалэ тебя доставал, да? Косая сходу накатала заяву, что вы с ним не поделили чета. Ну и еще там девка приезжая, сказала, что видела, ночью-то. Видела, с кем-то Ромалэ на обрыве базарил. Орали говорит, сильно. Темно, шла, ну и фонариком махнула сдалека. Короче, по описанию чисто похож на Серегу. Она конечно, фонарик загасила и быстренько оттуда. А утром, когда нашли, болтанула своим. Похвасталась.
- Похож. Да мало ли, кто похож! – Инга пристально смотрела на белый свет, прыгающий по дороге. В нем лежало избитое тело, лицо с мокрыми темными волосами на лбу. Рассеченное ножом плечо. Они вырывали нож, друг у друга.
Ромалэ смотрел вверх, в ночное небо над извилистой дорогой. Мертвыми глазами на мертвом побитом лице. А у нее сел голос и она не могла говорить. Приехал. Весь помятый, с раненой рукой. Сказал. Что же сказал, когда она… Порезался. И криво нырнул, ударился о камни. Не врал. Не врал ей!
- Мало ли, – согласился Мишка, поворачивая клешнями баранку, – но когда его в Судаке на автовокзале прищучили, то смари, время сходится, внешность сходится. Рука в пластыре. Про то, где был в четверг – молчит, как рыба.
Тоже замолчал и потом пояснил:
- Сапога дядька сказал. Опять говорит, ваш Горчик вляпался, хер его вытащишь. Совсем говорит, безнадежный он, чем дальше, тем все хужее. Ну и много еще пи… рассказывал, какие мы все, значит, паскуды. А искали ж его по ориентировке за ганжу. Вы про это говорили, да?
- Да.
- Ну вот. Если б не засветился на вокзале-то. То и хрен бы его нашли. А теперь, он или не он, а чо, дело повесят и пиздец.
Мишка не стал подыскивать слова, а вместо этого длинно уныло выматерился.
Инга подумала, все возвращается. Снова ночь, и она едет в ментовку, где сидит непутевый Сережа Горчичников. Нет, в тот раз ехал Петр. С Валькой Сапогом. И было там заявление пьяной и злой Таньки, явно насквозь лживое. А теперь. Он грозился убить Ромалэ. И она видела, не шутил.
«Ты живи Инга. Нельзя тебе со мной. Ты умная и красивая а я совсем не то»
Вот почему писал так. А она, дура Михайлова, ручками собралась беды развести, поменять все. И его тоже. На чудо понадеялась.
- Ты не реви. Михайлова, да перестань. Ну ладно… плачь уже.