19

В библиотеке было тепло. Батареи, спрятанные под подоконниками, заметно грели, и Инга старалась выбрать место, чтоб тепло, но не у самого окна – из окон изрядно сквозило. Хорошо, что по нынешним временам народу тут всего-ничего, и она по воскресеньям привычно усаживалась за третий стол, перед этим пройдя к окну, чтобы прижать пустым стулом потертую бархатную портьеру.
Тускло светили настольные лампы. У стены старушка в облезлой меховой шапочке листала толстую книжищу, поблескивая очками. И за спиной, раскинув на последнем столе огромную подшивку старых газет, бормотал что-то постоянный посетитель, ярый коммунист Петр Иваныч, что вечно выступал на каждом митинге и рвался в школы на уроки мужества. Инга его и запомнила, с первого класса каждый сентябрь – костюм, медальки и полоски орденских планок. Одна и та же речь о неудержимой доблести советского народ в годы великой…

В библиотеку он ходил регулярно, снова и снова перечитывал подшивки «Правды» и «Известий».
Инга выровняла стопку учебников и ботанических справочников. Уходить не хотелось, но уже стемнело, а автобус ходит редко, скорее всего брести ей по серпантину пешком от автостанции до Лесного, все десять с хвостиком километров. Это и не проблема, но чем позже она выйдет, тем позднее придет. Вива станет волноваться.
Она оттянула рукав полосатого свитера, поглядела на часы. Уже семь. Пора. Еще нужно заклеить окна в кухне и в спальне. Уходя в библиотеку, она посадила Виву резать бумажные полоски из старых неиспользованных тетрадок – своих и оставшихся от Зойкиной школы.
- Детка, – попробовала забастовать Вива, перелистывая тетрадь, где шариковой ручкой были нарисованы тонкие принцессы в кринолинах с торчащими из-под оборок уголками маленьких туфелек, – детка, ну к чему эти хлопоты? Пусть как бы проветривается. Свежий воздух.
- Для воздуха у нас есть форточки, – неумолимо возразила Инга, натягивая осенние сапожки, – а через эти щели все тепло выдувает.
- Посмотри, твоя мама в третьем классе уже рисовала платья для волшебных принцесс, – Вива перевернула страницу и засмеялась, – мы тоже таких рисовали. Ротик крошечный, сердечком, глаза во все лицо и сережки до самых плеч.
- Могла бы позвонить, – мрачно ответила Инга, топчась у двери, – сидим тут, как папанинцы на льдине – ни света, ни батарей, – а она открытки шлет, с приветом с кинофестиваля.
Вива вздохнула. Покорно открыла ящик и вытащила ножницы.

Пора. Тепло, тихо, но Вива там сидит одна, со свечкой, кутается в старую шубу поверх двух свитеров. Получается, Инга сейчас, как мама Зойка – сама в тепле, и на прочее плевать.
Она подняла стопку книг и понесла к стойке. Там топталась девушка, в короткой куртке с широкими плечами. И в очень короткой мини-юбке с кружевными колготками. Нависая над невидимой библиотекаршей Людой, рассказывала вполголоса:
- Тогда я как увидела его… Ты не представляешь, Людк, ка-акой он. Черный, низкий, на переди с никеля такая штука, с треугольничком, а сиденья какие! Как в театре. Я сразу подумала, кранты тебе, Олька, любовь. И тут прикинь, мы тока два раза успели в кабак. Правда, в Ялте. Он меня свозил. Ну, у него ж тут жена, и еще эта – Машка с Солнечной Долины…
- Подожди. Машка тут, что ли? Да ты что?
- Уже нет. Ты слушай же!
- Да?
- А в Симф я не поехала с ним, та шо там тот Симф тоже мне. И прикинь, мне звонят, девка одна звонит, О-ля, ты зна-ешь? Чо было-то! Ты говорит, Кацыку Ваньку знаешь? Я думаю, ох, е-е-е, а шо сказать-то? Ну, я так, э, ну, а, а шо случилось?
- Постреляли их.
Цок-цоки-цок, сказали разочарованно ковбойские сапожки Ольки, блеснул свет на обтянутой кожзамом попе.
- Знаешь, да?
- Та кто не знает. В октябре, да?
- Угу. Так что кончилась моя любовь, вот сразу так.
Инга, стараясь не шуметь из сочувствия к почти вдове черного мерседеса с треугольничком на переди, водрузила книги на стойку.
Кожаная Олька оглянулась и снова распласталась по стойке.
- Тогда я его и увидела, в первый раз. Лю-да…. Какой он!
Из-за стойки махнула Инге рука в тонких колечках:
- Иди. Я спишу. Михайлова, да?
- Я еще хотела спросить. Про книгу.
Олька облокотилась скрипучим локтем на стойку, и смерила Ингу негодующим взглядом.
- Какую книгу? – утомленно удивилась за стойкой пергидрольная макушка Люды-библиотекаря, – мы закрываемся уже… через час.
- Через полчаса, – подсказала кожаная Олька, цокая сапожками.
- Мне только узнать, – не сдалась Инга, – есть такая или нет. Про Федру.
- Чего? – макушка задвигалась, показалось поднятое любопытное личико с синими тенями и алым косметическим румянцем, – какую профедру?
Олька громко гмыкнула.
- Федра, – повторила Инга, – кажется, это греческое что-то.
Люда подумала, разглядывая свои ногти, такие же алые, как узкие полосы румян. Предположила неуверенно:
- Федора, может? Кино такое было. Про актрису. Нормальный такой фильм, имя только дурное. Федора, хы.
- Ладно, – сдалась, наконец, Инга, – в другой раз. До свиданья. Михайлова я, да.
Уходя, слышала, как Олька жарко продолжила было:
- А он такой, весь в печатках. Ну, Бозя, ты Бозю, что ли, не знаешь? Что? Кто с Лесного? Эта?
- С художником, летом что был, с Москвы – сдавленно пересказывала снизу Люда.
Инга оглянулась на два любопытных лица, повернутых к ней. И выскочила на темное крыльцо. Ну и пусть. Да, художник, с Москвы. Не то что ваши Бози и Кацыки.
Ветер дернул распахнутую куртку, и она полезла немеющими пальцами застегивать молнию. Надо бежать скорее, а то вдруг ударит морозец, по серпантину сразу не идти, ползти придется. Ничего себе в этом году декабрь выдался. Сплошные ветры и ледяные дожди.

На темной дороге за каждым поворотом погода менялась. Ветер оставался за скалами и тогда в полной тишине были ясно слышны ее шаги и наверху шум веток. А потом – свернула и вокруг все воет и стукает. Снова поворот и – жарко в капюшоне, и под наглухо застегнутой курткой. Другой – ветер рвет сумку с плеча и теребит волосы, залепляя лицо.
На полдороге Ингу догнал свет фар, машина проехала, светя красными огоньками, и остановилась, поджидая. Девочка замедлила шаги, соображая, как быть. Если бы автобус, сама махала бы рукой. А тут машина. Правда, свернуть им некуда, впереди только поселок. Значит, куда завезти не сумеют.
- В Лесное? – мужской голос кинулся из приоткрытой двери, – садись, подбросим.
Инга нерешительно заглянула внутрь. Заднее сиденье было пустым. И она, влезая, взялась рукой в вязаной перчатке за ручку двери, думая – если что, выскочу на ходу, все равно медленно поедет.
Темный силуэт на переднем сиденье оглянулся, всматриваясь. Мотор загудел, но пассажир сказал, щелкая клавишей:
- Погодь, Стас.
Бледный свет показал салон и темные волосы парня, его блестящие глаза и улыбку.
- Никак, Михайлова? Не помнишь меня?
Он выключил свет, и машина тронулась с места. Поехала осторожно, выхватывая фарами кривые склоны и сосновые ветки.
- Летом виделись, у «Джанги». Ромалэ. Ну, Ром, вспомнила?
- Ром. Да. Помню, – у Инги резко пересохло в горле.
- Вот же. На ловца и зверь. А мы к вам едем вот.
- К нам? К кому нам? – у нее сильно зачесалась шея под жарким воротником свитера, так резко бросило в пот.
- К Горчику, само собой. Ты же его баба, Михайлова, так что давай, рассказывай, куда пропал.
- Я. Нет его. В Лесном его нет, с лета.
- И ты его ни разу не видала, что ли?
Инга отвечала, не давая себя времени подумать, понимая – услышит в голосе нерешительность, прицепится, как репей.
- Почему не видала. Видала. На Атлеше. Прыгал. Я еще тебя обругала тогда, вот говорю, Серега, ты прыгаешь, дурак дураком, а Ром за тебя деньги собирает. В поселке его нет. Как пропал в сентябре, так ни разу не появился.
- И что, не знают, где он?
Инга на секунду задержала дыхание.
- Даже мать не знает, где он сейчас, – ответила правду, вспоминая, как пришла к ним внезапно Валя Горчичникова и с сухими злыми рыданиями пытала, куда ж этот мучитель с бурсы подевался.
Ром, положив локоть на спинку сиденья, задумался. Свет фар рассеянно обрисовал профиль с тонким носом и острым подбородком.
- Долго еще? – спросил у водителя.
- Та вон светит, – ответил тот, махнув рукой в сторону поворота.
- Значит так, Михайлова с Лесного, если наврала, будешь плакать, все равно ж узнаю, – деловито сказал Ром, когда водитель заглушил мотор на въезде в поселок, – а увидишь своего прыгуна, передай, с января счетчик включен. Пусть он лучше бабло сейчас привезет. Ясно?
- Да.
- Беги. Не перепутай ничего.
Оглядываясь на темную машину, Инга быстро пошла к парковой дороге, на которой качались пятна редких фонарей. Вот досиделась, со своей Федрой и батареями, ушла бы на полчаса пораньше, и не столкнулась бы с этими… Но тогда и не знала бы, про счетчик этот…

На тропинке было совсем темно и она, светя фонариком, медленно поднялась к своей улице, где под темными крышами смутно белели стены домов и кое-где в окнах жиденько мигали огоньки свечей. Подходя к калитке, удивленно уставилась на ярко освещенное окно кухни. Одно, на всей улице.
- Инга, детка! Посмотри, что нам Саныч придумал!
Вива толкнула ее в двери. На кухонном столе чернела замурзанная коробка, от нее плелись к люстре проводки и там светила лампочка. Одна, небольшая. Но по сравнению с огоньком свечки – просто праздник электричества.
- Аккумулятор, – гордо доложила Вива. В углу смущенно кашлянул Саныч, прикрываясь кружкой с чаем.
Бабушка подняла палец:
- Автомобильный! Старый, конечно, но смотри, свет как настоящий, слабее немножко, но все равно все видно.
И засмеялась:
- Теперь снова в углах выметать, а то ведь – не видно, вроде и нету. Налить тебе чаю, детка?
- Нет, ба. Я в комнату пойду. Потом клеить буду.
- Хорошо. Мы посидим, с Сашей. А еще он сказал, что переделает нам печку! Инга, у нас будет настоящий живой огонь, до самой весны.
Инга ушла в комнату, положила на стол фонарик. Свет дадут, может быть, но уже ночью. Тогда можно поклеиться и лечь спать. А перед тем подумать, как быть и что делать со словами Рома? И надо ли ей что-то делать?
Она сняла куртку, повесила ее за дверь. Поверх свитера натянула длинную меховую жилетку. И большие шерстяные носки надела поверх тех, что уже были. Залезла под толстое одеяло, села, укутав плечи, и мрачно глядя, как по стене ползают еле видные тени. Скорее бы лето. Или хотя бы весна.
Она знала, куда делся из пятой бурсы Серега. Там учили на крановщиков, а он не хотел. Забрал документы и перевелся. Как хорошо, что его мать пришла и общалась только с Вивой. И Вива, не моргнув глазом, величественно ей почти соврала. Инга лежала так же, укрывшись до ушей и слушала, сжимаясь, как орет Валя Горчичникова, проклиная отца Сережки. И его заодно. Думала, вот сейчас Вива скажет, Инга, детка, поди к нам, расскажи, ты же знаешь, ты ездила к нему. Но Вива, выслушав материнские вопли, отрезала:
- Девочка болеет. Не до бесед ей сейчас, извините, Валентина. Да она Сережу с самого сентября и не видела. Разумеется, если что узнаем, обязательно расскажу, Валя, конечно.
Но после рассмеялась, войдя в комнату и садясь рядом на постель.
- Думаешь, ей нужно знать, где он? Отметилась, чтоб соседи слышали – мать сердце рвет. И все. Не бойся, она теперь тебя обходить станет за три поворота, лишь бы ты не сказала чего новенького.

Под одеялом было тепло. Почти как тогда, в странном сентябре, полном летучих паутинок и семян-парашютиков. Она тогда съездила в Керчь. Нет, сначала было еще, другое. Там, на Атлеше, в алой, как шиповник, палатке, где заснула, чувствуя, как тихо дышит в шею Сережа, мальчик-бибиси, новый неожиданный Горчик, она уже видела, знала – влюбленный в нее горячо, по самую стриженую макушку.
…Проснулась, открывая глаза в темноту. Слышала легкий плеск волн за тонкой шелковой стенкой. И слышала на своей шее легкие касания губ. Не спал. Лежал тихо, чтоб не разбудить, и его руки лежали, одна на ее спине, а другая – через живот. Она напряглась, ожидая, сейчас тронет грудь, сожмет пальцы. Но нет. Только шею трогали губы, чуть заметно сдвигаясь, укладывая легкие поцелуи плотно, рядышком. Инга притихла, снова закрывая глаза. И сама взяла его руку, прижала к груди раскрытую ладонь. Он замер. И вдруг сказал шепотом в ухо, трогая мочку губами:
- Твоя клятва, Инга. Ты ведь… ты не клялась ему, что не будешь ни с кем…
- Что? – прошептала она, сквозь сон удивленно радуясь, и правда, чего же она такая дура. Все свалила в одну кучу, клятву Виве и свои обещания.
- Целоваться.
Тогда она повернулась, и сказала невидимому лицу:
- Ему я не клялась, ни о чем. Пообещала, что дождусь, когда приедет летом.
- И все?
- Да.
Они тихо целовались, замирали, слушая дыхание друг друга. И снова касались губами щек и скул. И ей было, совсем не так, как с Петром. Без всяких мучений, без сладкого изматывающего страха, а так – легко, летуче.
И только когда Сережа вздохнул резко, со стоном, прижимаясь к ней всем телом, она уперлась руками в его громыхающее сердце.
- Не надо. Серый, Сережа, не надо. Я ж буду виновата, не ты. Он спросит, спросит ведь.
- Да он… – Горчик втянул сквозь зубы воздух и не закончил говорить. Лежал молча, ждал, она поймет и станет спрашивать. И маялся тем, что хотел сказать, кинуть ей правду о ее столичном хахале. И не хотел, понимая, как будет ей больно.
Инга в темноте страдальчески свела брови. Губы кривились. Она не спрашивала его, о чем говорили на крыльце ментовки. Думала – если важное, скажет сам. Или наоборот, скажет, если пустяки. Он молчит. Потому что не хочет ей врать. Ну что же, тогда и она не станет спрашивать, чтоб не мучить его. И себя.
- Ты приедешь ко мне? – он лежал рядом, на боку, убрав руки.
Ей совсем не было видно его лица.
- А ты хочешь?
- Ты приезжай. Через неделю. Потом я, может, уеду. Приезжай, как сюда, чтоб суббота и еще воскресенье.
Мучаясь тем, что с отъезда Петра прошло всего-ничего, меньше месяца, а она уже лежит в палатке с другим, и целуется, она быстро кивнула, поражаясь сама себе.
- Я приеду. Обязательно. Давай спать, Сереж.
- Да.
- Скажи мне.
- Что?
- Скажи – Инга.
Она услышала, как он засмеялся в темноте. Повторил послушно:
- Михайлова, ты – Инга. Еще какая.
И тогда она сумела, наконец, снова отвернуться и заснуть, обнимая себя его руками. Потому что впереди у них была еще одна встреча. Обязательная.

В кухне негромко что-то баял Саныч, и Вива послушно ахала, звеня чайными ложечками. Инга откинула одеяло. Спустила ноги с кровати и сунула их в растоптанные старые сапожки, в них дома не коченели ступни. Чего она сидит квашней, мечтает о лете и перебирает сентябри? Надо Горчика предупредить. А как? Тьфу ты, и чего он лезет постоянно в какие-то мутные дела? Вон какие разговоры стали привычными – Кацыку грохнули, на его место сразу нарисовался какой-то Бозя весь в печатках. И тоже могут убить, а никто даже не удивляется. И чего у Инги так все странно – влюбилась в художника, что старше ее на двадцать лет, а еще влюбилась в мальчишку, по которому тюрьма плачет. Влюбилась?
Она прижала руки к щекам, глядя перед собой.
- О Господи. Так я…
И что теперь делать? Клятва, данная Виве, смешала ей мысли, затемняя совсем очевидное. Она-то думала, друзья. И даже целуются, ну почти по-дружески, четко следя, чтоб не нарушать никаких границ. Все целуются. Это не секс, думала Инга, прячась от самой себя, и ей это даже удалось, пока сегодня она не испугалась за Серегу так сильно. От страха все сразу поняла.

- А вырастают они, так даже в пять метров, а бывает и в шесть, – провозгласил Саныч, и запил страшное чаем.
- Ах, – согласилась Вива, кладя на стол еще одну бумажную полоску.
- Сидят в рифе, тока торчит морда, сплошные зубья. Ну, вот как…
- Ба, – Инга стояла в двери, укутанная в одеяло, смотрела на Виву блестящими испуганными глазами, – ба, мне нужно сказать…
Та поднялась, кивая. Извинительно разведя руками, сказала Санычу:
- Сашенька, у нас секреты. Ты если хочешь, посиди. Но это долго.
Саныч поднялся, аккуратно ставя чашку. Помотал большой головой.
- Спасибо, Вика. У меня там печка, прогорела давно. Пойду. Но вы если погреться, так милости прошу. И заночевать же, в тепле если.
- Да. Конечно. Ты наш спаситель.
У двери она чмокнула Саныча в готовно подставленную щеку. Засмеялась, слушая бормотание. Инга, переминаясь старыми сапожками, тоже на минуту отвлеклась от своих любовных переживаний.
Идя перед бабушкой в спальню, спросила удивленно:
- Сашенька? Он – Саша? И тебя – Вика. Ба, вы чего?
- Господи, детка. У нас с Санычем роман, с самого лета.
- О!
- Не отвлекайся. Давай садись и рассказывай.
Они сели на постель, укутываясь одним одеялом и опираясь на уложенные к стенке подушки. Подобрали ноги, скинув обувку.
- Ба, – похоронным голосом начала Инга, – я тут поняла, только что… я оказывается, два раза влюблена. Одновременно, ба!

В кухне беззаветно горела подвешенная к люстре забытая лампочка. За стеклами кидался ветер, шебуршась в темных сосновых макушках. Тонко свистел сквознячок в углу подоконника. Вива прижимала к себе Ингу, и слушала.
- Это же, это ужас какой-то и кошмар, – сердито закончила та свои размышления, – и кто я теперь?
- Ты, детка, растешь. Сейчас ты девочка и женщина одновременно. Сереже твоему женщина не нужна, он еще совсем мальчишка.
- Ну да! Мальчишка. Да у него их, этих женщин…
- Неважно. Это все биология, а нужно, чтоб выросло сердце и голова. Он влюблен в Ингу-девочку, понимаешь? И она, ты, то есть, моя девочка, влюблена в мальчика Сережу. А вот Петр… Ему нужна женщина, она в тебе есть, спит, и ее он хотел разбудить. И у него получалось. Потому я решилась взять с тебя обещание. Тебе туда рано, Инга. Он может тебя покалечить.
- Он? – девочка засмеялась, – ты что! Он нет, он берег меня. Как ты. Именно потому что он взрослый. Знает как.
- И сберег? Я не все у тебя спрашиваю, я просто вижу, когда уехал, ты посветлела, моя золотая рыбка. Спроси себя, как ты умеешь, честно. Он тебя сберег? Сумел?
- Сапог меня сберег, – пробормотала Инга себе под нос и фыркнула получившемуся стишку. И вдруг вспомнила, как замер Серега Горчик, когда ему сказала – не надо. Замер, не стал ее трогать.
Повернула к Виве требовательно-растерянное лицо.
- Но все равно. Даже если так, это ведь неправильно, ба. Должен быть один.
- Наверное. А ты уверена, что этот один – Петр или Сережа? Смотри, один из них стар для тебя и наверняка женат. Второй – ходит по краю. А ты только начинаешь жить. Может быть, главная твоя любовь впереди?
- А сейчас мне что делать?
Вива пожала плечами, улыбаясь.
- Спросила. У женщины, что всю жизнь прожила сама, считай. Какой из меня советчик, детка.
- Самый лучший, ба. Я других не хочу.
- Тогда просто живи. Каменев твой далеко. А Сережа, ты сама говоришь, собирается уехать. И что тебе – лечь и стонать? А кто собрался на кафедру фармако… как ее?
- Фармакогнозии.
- Вот. Мы не знаем, для чего мы родились, Инга, пока не помрем. Может быть, твое главное впереди. Вот и живи, иди к нему. Это мой совет. А слушать его, решай сама. Я тебя всегда поддержу, ты знаешь.
Инга молча привалилась к плечу собеседницы. Поразительная у нее бабушка Вива. Сперва рассказывает, как сделать правильно. Потом разрешает наделать глупостей. А потом утешает и вытирает ей нос, и вместе они распутывают.
- Это ты мое золото, ба.
- Если так, – осторожно сказала Вива, вставая, – может, сегодня мы не станем клеить эти дурацкие окна? Уже совсем вечер. Я лягу и почитаю. Под одеялом. Даже двумя.
Инга заулыбалась. Ответила вслед:
- Но завтра, точно. Поклеим.