13

Вива купалась. Она любила плавать ночью, когда даже не начинает светать, и вокруг стоит сонная, неподвижная тишина, ложится на гладкую серую, как шелк воду. Все спят, и люди и птицы. Даже рыбаки еще не вышли на своих лодках, только некоторые, зевая, гремят у маленьких гаражиков, что приткнулись в черной ночной зелени.
Она полежала на воде, разглядывая крупные, уже бледнеющие звезды, и перевернувшись, медленно поплыла обратно. Как раз успеет, еще до того, как пойдут от берега первые неразличимые лодки, встанут вдалеке черными зернами, и будут торчать до солнца, и еще немного, а после вернутся. К тому времени Вива уже будет спать и проснется к позднему завтраку.
Отпуск, хорошо.

Вода тихо переливалась, гладила щеку, заплетала и снова разбирала на пряди мокрые волосы. Мерно работали руки. Вива плавала хорошо, но не любила торопиться, ей нравилось, что вода сама держит ее, и через каждые несколько гребков она останавливалась, опуская ноги в прохладную глубину, пошевеливала ступнями, и улыбалась тому, как вода протекает сквозь пальцы. Инга не знала, что она уходит ночами плавать. Да к чему девочке, спит она крепко. Пожелав друг другу спокойной ночи, они всегда расходились до самого утра, уважая право обеих на тихое одиночество.
Вива улыбнулась мокрым ртом и, плавно сложившись, нырнула. Пошла в глубину, пока не кончилось дыхание, поводя рукой, не достала дна и вывернувшись, так же плавно, не торопясь работая ногами, вернулась на поверхность, отерла рукой лицо, чтоб капли не щипали глаза.
Сегодня ночью ей приснилось, что она занимается любовью. Хороший такой сон, сладкий. Он снился уже несколько раз, но до сих пор вечно что-то мешало ей и этому молодому, лет ему, наверное, тридцать пять, и с виду нерусский, чернявый и большеглазый, так вот им что-то мешало – то комната вдруг наполняется народом, то кто-то его позвал, то самой Виве принесли телеграмму, и она, тревожась, уходит. А сегодня вдруг все случилось, и это было так плавно, сладко и прекрасно, как вот сейчас, в предутренней воде.
Она проснулась, радуясь, что вовремя – хорошее во сне кончилось, а тревожное не успело насниться. И садясь, закрутила русые длинные волосы, заколола их пластмассовым зажимом. В темной комнате стоял зной, такой же темный, высасывающий силы, и Вива снова порадовалась, что сон так славно завершился, иначе вертелась бы до утра, перебирая воспоминания. Но жара есть жара. Август.
Потому она взяла с собой полотенце, завернулась в кусок тонкой кисеи, расписанной ветками, и тихо ступая вьетнамками, вышла, оглядываясь на темные окна дома. Всего час в общей сложности. Дойти до края бухты, там пробраться по камням к удобному, как древняя лесенка, спуску, бросить вещи и уплыть. Через полчаса вытереться и обратно, домой, пока еще не рассвело.
Она уходила не каждую ночь, но сейчас, в отпуске, еще можно. Нет усталости, и тело так хорошо слушается, и радостно дышат легкие. Будто ей двадцать.
Пошевеливая ногами в глубине, прислушалась к ощущениям. Нет, не то. Не двадцать и не сегодняшние пятьдесят два. А будто женщина без возраста, с одни лишь телом, не отягощенным болезнями, обычным, хорошо работающим телом. И это так удивительно. Если подумать. Потому что женщина всегда осознает себя, будто видит со стороны, и когда ей шестнадцать – мается придуманной некрасивостью (или наоборот, несет себя, красивую, как на подносе), и когда тридцать – тщательно обихаживает себя и тщательно контролирует то, что получилось. И, когда после сорока вдруг приходят всегда неожиданные для каждой и неприятные изменения – лишний упрямый вес, слабеющая кожа на тонких местах, морщинки от славной улыбки, которая так молодит, после коварно оставляя на лице след скорби – женщина снова смотрит на это будто со стороны, без жалости отмечая или делая вид – нет этого, нет….
Конечно, Вива может думать лишь о своих ощущениях, возможно, у деловитой Вали Ситниковой они совершенно другие. Или у румяной круглой Фели (Вива фыркнула, вспоминая – Фелицада Кушичко)…
Но почему бы не обдумать себя. В двадцать ей казалось – все для молодых, а сорокалетние коптят небо, покорно доживая остаток жизни. И вот уже сколько лет после тех глупых двадцати она не устает удивляться тому, как радостно, оказывается, жить, дышать, ходить босиком или в новых красивых туфлях, расчесывать густые длинные волосы, смеяться, тревожиться за дочь, и вот теперь за внучку. А ждать, когда же наступит тот придуманный ей покорный остаток жизни, она давно перестала. Даже помнит, когда. Они сажали елочки, маленькие и пушистые, а Томе исполнилось тридцать шесть, девочки купили ей какие-то духи в нарядной коробке, и в обед сели в тени густых старых сосен – отметить. Некрасивая зубастая Тома, разливая по стаканам белое вино и стесненно улыбаясь шуточкам, вдруг сказала в ответ кому-то:
- А самое, девочки, страшное, что внутри все те же семнадцать…
Вике тогда было двадцать два. И она удивилась, этим удивлением поставив в душе зарубку, надо же – семнадцать, надо же – страшное. Почему страшное – понимала. Наверное, Томе, у которой растут две такие же крупно-зубые девочки, скрипачка и пианистка, а муж ездит на большом грузовике, до сих пор хочется побежать на танцы, и стоять потом у калитки, смеясь тихо, чтоб не услышала мама. А уже – никогда. Понимала. Но все равно удивилась. Но так как сама уже все дальше уходила от своих собственных семнадцати, которые у нее случились на год раньше, в шестнадцать, то решила без четко проговоренной мысли – не проводить никаких границ. – Вот я молодая. А вот я уже взрослая. И вот, о ужас, я женщина средних лет, да что там пожилая уже, бабушка.
Так и жила. И потому приходящий в ее сны жаркий мужчина, моложе лет на пятнадцать ее самой, не смущал и не пугала разница в годах. Пусть приходит, думала мокрая Вива, пусть – для радости. Ей нравились молодые мужчины. И нравились мальчики. Теперь она могла, сложив на коленях руки, смотреть, любуясь, как двигаются, и тела их поют песню мужской силы. И не хотелось, протягивая руки, окружить, сграбастать с криком – мое, не троньте, только мое. Оно и так было – ее.
На скале, рядом с белым пятном полотенца чернело что-то неразличимое. И Вива, подплывая, присмотрелась. Подняла брови, смеясь и хватаясь за мокрый камень с острыми закраинами.
- Саныч? Ты что тут?
От смутной фигуры полетел вниз, на скалу, светлячок окурка. Саныч, неловко вытягивая ногу, наступил, гася подошвой. Кашлянул.
- Рыбалил. За камнем тут. И слышу, плеснуло.
Вива осторожно выбралась, хватаясь за камни, встала, отжимая мокрые волосы.
- Полотенце дай.
Вытерев голову, навертела влажное, неровным тюрбаном и, подойдя, уселась на предупредительно кинутую Санычем ветровку. Обняла согнутые коленки.
- Ах, как хорошо.
- Русалка ты, – Саныч завозился, неловко отодвигаясь.
Вива снова засмеялась. Шлепнула себя по круглому бедру.
- Русалка, куда там. Вон какие наела бока.
- Ладно тебе, бока. На пляжу со спины – чисто девчонка. Помню, с Зойкой вы ходили, ну сестры. Удивляюсь я тебе, Виктория. Такая краса и живешь одна, без мужика все.
- Ума у тебя не сильно много, Саша. Чему удивляешься-то? Сколько уже лет ко мне ходишь чай пить? И ни разу не поухаживал.
- Я? – Саныч так сильно удивился, что дернулся, возя рукой и удерживаясь на каменном выступе, – а чего я-то? Не, ну я, конечно, оно так, да.
- Не нравлюсь, что ли?
Он помолчал, обдумывая подначки. Ответил серьезно, не принимая ее шутливого тона.
- Куда ж мне. Ты ровно королева, идешь, плечи держишь. На голове вроде корона блестит. Умная. Молодая. А я что? Всю жизнь старшим матросом. Ни тебе виду, ни образования. Сама сказала вот – ума и того нет.
- Господи, Саша. Да я тебе старше, на семь лет.
- Как это? А. Ну да, если по Зойке посчитать, так оно и выходит.
- Выходит, – легко согласилась Вива, снова заправляя упавший край полотенца, – неужто, не считал?
- Считал. Сто раз считал. Поперву, знаешь, думал даже – а может ты ее в детдому взяла? Ну, тебе там допустим, семнадцать, и взяла себе, ну… допустим… Чего ты смеешься? Ну да, дурак. В общем, считал, а как увижу то снова – молодая. Вот молодая, и все!
Он выпятил подбородок и несильно ударил кулаком себя по колену.
- Молодая… – рассеянно пропела Вива, – эхх, моло-дая… Я тебе открою, Сашка, секрет. Такие молодые – они ни для кого. Тебе видишь, чересчур хороша. А молодым мужчинам, им – Зойки. А как Зойка в возраст войдет, уже рядом бегает ее дочка. Так и идут женщины мимо вас чередой, а вы с ними, как с яблочками – надкусил, бросил. Или глазами проводил и уже другую ищешь.
- Я не ищу, – открестился Саныч, – у меня жизнь так сложилась. Первая, с дочкой, аж в Южно-Сахалинске. Только вот два раза в году по телефону и говорим. А девке уже двадцать. Три. Я, может, дед уже. А Маша, ну ты сама ж знаешь, про Машу-то. Эх.
Он опустил черную с серым голову. Вива, снимая влажное полотенце и растрепывая волосы, чтоб быстрее сохли, искоса смотрела на индейский профиль. Напомнить ему, что ли, как через год после смерти Маши в его доме воцарилась Ленка Маханькина. На десять лет младше Саныча. Года полтора наводила там порядки, но таки разбежались. И еще одна была, приезжая, все его под руку тащила на променад, тоже вполне себе молодая бабочка. Ту Витька возненавидел и планомерно изводил, пока не плюнула и уехала, да Саныч, кажется и выдохнул тогда с облегчением. Надел чистую рубашку, белую, как водится, одеколоном побрызгался и, тук-тук, я к вам Валера-янна, чаю не нальете ли. Чего же не налить, блудному Санычу чаю.
- Вика… – черная голова поднялась и в сереньком мягком сумраке блеснули глаза, – а ты что, ты, что ли, хотела бы? Я ж и не думал. Не знал.
Она снова обняла руками коленки, с наслаждением вдыхая запах подсоленной чистой кожи.
- Не знаю, Саш. Наверное – хотела бы, не сказала б так вот – легко. Я сама предлагаться не умею. Потому меня вечно быстрые обходят.
- А сейчас? – Саныч осторожно придвинулся ближе. Легкий ветерок метнул к Виве запах крепкого табака и мужской одежды. И почему ей все время хочется смеяться? Странный какой-то август. Наверное, это из-за Инги, из-за ее любви, которая так сильна, что наполнила собой все вокруг. Господи, как же я люблю эту девочку, мою, мою чудную, быструю упрямую светлую девочку…
- Что? – она чуть отклонилась, и Саныч деревянно выпрямился, сел неподвижно.
- А-а-а, извини. Я про Ингу думала сейчас. Саша, мне от мужчин сейчас ничего не нужно, понимаешь? Ни денег, ни мужского плеча, ни зашиты. Я давно уже сама. И получается, мне теперь нужно только одно, как девчонке, вот как Инге моей. Чтоб глянуть и сердце зашлось. И про все забыть, кроме него.
- На меня, значит, так не глянешь…
- А может я такая и была все время, – утешила его Вива, – потому и одна. Ты сам-то подумай, ты меня так хочешь ли? Или стал старый и забыл, как это – ахнуть и все забыть? Слушай, какая жара. Еще солнца нет, а душно.
Она встала, и, нащупывая ногами ступеньки, сошла в воду. Погрузилась по шею, глядя на растерянного Саныча смеющимися серыми глазами.
- Пойду мокрая, – решила вслух. И, набрав воздуха, повалилась навзничь, снова разметывая в воде длинные волосы.
Вынырнув, ойкнула, взмахнув руками. Перед лицом торчала мрачная голова Саныча и его облепленные старой рубашкой широкие плечи.
- Ты что?
- Я тоже. Мокрый пойду, – гордо отозвался тот и тоже нырнул, показывая задранные штанины и мелькнув пятками.
Вива оскальзываясь, выбралась на камни, слабой от смеха рукой уперлась о смятую ветровку. Хохоча, вытирала волосы, следила, как Саныч, фыркая, выныривает и снова обрушивается в воду, разводя вокруг суетливые волночки.

Медленно шли обратно, Саныч морщился, поводя плечами в мокрой рубахе.
- Хочешь, зайди, чаю налью, обсохнешь.
Он подумал и покачал головой.
- Та переоденусь уже в дому. Мне сегодня снасти починить, Колька в обед придет, я ему обещал. А после обеда приду. Если пустишь. Вика…
- Приходи, Саша, – нежно-спокойно ответила Вива, – конечно, приходи. Ты нам с Ингой тут самый родной человек. Чего нам с тобой менять? Ты свой дом разве бросишь? И я свой люблю очень, душой к нему прикипела.
- И только вот чай? – помявшись, уточнил Саныч, забирая рукой широкую штанину и сжимая кулак. На асфальт потекли быстрые капли.
Вива подумала. Ну почему не попробовать. Вот тебе, Валера-янна, вполне молодой мужик, на семь лет моложе. А то, что выглядит старше тебя, так то потому что еще далеко он. Ты себя знаешь, вечная женщина Вика, Виктория, победа. Как Инга меняет вокруг себя все, своей неосознанной женской силой, так и ты можешь изменить его, всю жизнь старшего матроса Сан Саныча. Если конечно, тебе этого захочется. А не попробуешь – не узнаешь…
- Ну почему же только чай, – ответила медленно. И Саныч поежился от того, что прозвучало в обычных словах. Смешавшись, кивнул и ушел в переулок, оглядываясь.
Вива постояла еще минуту, глядя ему вслед. Солнце подступило к самой воде, снизу. И все вокруг полнилось еле заметным недвижным туманом, что, кажется, тихо светился сам.
Ну что, женщина, как думаешь, он испугался?
Уходя на боковую тропку, улыбнулась, сначала грустно, думая – испугался. Вон как сбежал. А потом – уже просто улыбалась, вспоминая, как торжественно и мрачно плюхнулся в воду одетый. Не побоялся совершить глупость.
Шла мимо спрятанных в зарослях домиков. Это самые дальние номера «Прибоя». Хороший отельчик, романтичный. Будь у Вивы много денег, она, наверное, разок сняла б такой номер, привела туда совсем молодого мужчину. Провела с ним жаркую ночь, не спрашивая, как зовут. И намеренно не узнавая потом на вечернем променаде.
Улыбаясь шальным мыслям, прошла мимо ярко горящего окна, занавешенного плотной шторой. Не подозревая, что там, на постели, среди художественно и точно сбитых простыней сидит Инга, светит под электрической лампой смуглым обнаженным телом. Опираясь на руки и подавшись вперед, смотрит исподлобья на Петра, закусив пухлую губу. И в темных глазах стоят слезы.