Пашка хлебнул еще и отодвинул опустевшую кружку ближе к сахарнице. Вытягивая под столом ноги, нагнул лохматую голову, поближе к Нике. И она тоже навалилась на стол, удобнее укладывая внизу туго перевязанную лодыжку и морщась – скула до сих пор ныла, и что ее беспокоило сильно – кажется, качался нижний передний зуб. Вот же сволочь Беляш, скотина, подумала угрюмо, придется ехать к врачу, обидно и денег жалко. Одно хорошо – кругом пооткрывались частные кабинеты и техники в них работают на ультрасовременном оборудовании, только выворачивай кошелек.
- Ты не слушаешь! – обиделся Пашка.
Ника покаянно кивнула. И он, блестя глазами, повторил шепотом:
- Так что выманим его и прихватим. Буду следить, за тобой. Бате смотри, не ляпни.
- Нет. Если узнает, сказал, задушит своими руками.
- Ну… до смерти не задушит, но все равно – секрет!
В коридоре загремело, затопали шаги, Фотий встал в дверях кухни, оглядывая жену и сына, что отпрянули от стола с виноватым видом.
- Яблочное, – поспешно сказала Ника и повела рукой в сторону облезлого буфета, – или сливы? Как думаешь, Паш?
- Мнээ, абрикосы? – наугад предположил Пашка, глотая из пустой кружки.

- Мы тут про пирожки. С чем делать. Я вот думаю, с яблоками, – пояснила Ника, трогая щеку под заплывшим глазом.
Фотий подозрительно оглядел честные лица и сел, кладя на стол руки.
- А мне кажется, вы тут вершили тайные дела. Нет?
Конспираторы дружно затрясли головами. И Ника, охнув, снова схватилась, теперь уже за затылок. Фотий покачал головой.
- Болит?
- Чуть-чуть. Мешает. Я забываю все время, а оно хлоп и снова. Прям злюсь.
- Ну, потерпи. Через неделю пройдет все. Скажи спасибо, он был пьяный в дымину, руки слабые, и куда бить не смотрел. Ладно, не будем о нем. Паша, завтра трактор я вызвал, разберешься с плитами?
- Угу, – Пашка снова поставил кружку.
Ника поднялась и стала вершить обычные кухонные дела, разбивая в глубокую миску яйца и доставая из холодильника молоко. Пирожки так пирожки. Хорошо, у Фотия тоже проходят ушибы. Он прав, хорошо, что козел был пьяный, и драться с ним было не так уж сложно. И не было у него ножа.
Держа в руке кухонный тесак, Ника передернулась.

Ночью, лежа на сгибе локтя Фотия ноющим затылком, смотрела в темное окно, обрамленное кружевной еле видной занавеской. Он спал, мерно дыша. А Ника маялась мыслями. Пашка ее втянул в секреты. А она обещала мужу – ничего не делать, никуда не лезть. С другой стороны, это же касается всяких обычных реальных опасностей. А тут… Фотий обещал ей, что разберется, но у него столько дел. Из-за образовавшихся в бухте руин – еще больше. Они ведь теперь официальные хранители заповедного парка. Что не могут сами, на то нужно писать бумаги, требовать технику. Фотий пару раз звонил в какие-то инстанции, выслушал, плюнул и сказал мрачно – поговорю с Вовкой, его ребята в пару дней все сделают. Конечно, мальчики сделают, но еще упал забор, порвался парус, сломались пляжные зонты, да полно после внезапного урагана-ливня беспорядка.
А Пашка предложил свою помощь и рассказал план. Пока он тут, наверное, надо попробовать… Тем более, они не будут делать ничего такого. Прямо вот совсем ничего.
Она задремывала, голова сваливалась с локтя, и Ника, открывая глаза, приподнимала ее, чтоб не побеспокоить мужа. Наконец, шея заныла от напряжения. Тогда она тихо сползла, укладываясь рядом. Фотий тут же повернулся к ней спиной, уткнулся лицом в любимый угол подушки. И Ника бережно уложила себя вдоль его согнутого длинного тела, прижимаясь грудью к лопаткам. Засыпая, вспомнила – это называется ложечка в ложечку. Фотий – ложечка. Лицо с припухшей скулой перекосила улыбка, уже во сне.

***

- Все равно умирать!
За темной спящей степью, полной ночного ленивого и одновременно тревожного тумана, что таскал себя клочьями, будто стада привидений, на окраине Симфа, где смыкались пыльными заборами десятки таких же пыльных домишек, проснулась Ласочка. Села в отсыревшей постели, отмахиваясь от волос, лезущих в лицо. И, дергая себя за прядь, посмотрела в сторону окна, прикрытого кривой занавеской. Там за столом согнулась худая спина, и черные, коротко стриженые волосы просвечивали светом настольной лампы.
- Это ты сказал? – голос прозвучал чересчур громко в сонной тишине и спина недовольно поежилась.
- Чего сказал? – спросил сидящий, не поднимая головы. Едкий дымок паяльника поднялся и рассеялся над металлическим колпаком.
- Не говорил?
- Тише, мать проснется.
Ласочка спустила ноги и кривясь, нащупала тапки. Они были разношенные и сыроватые внутри. Но все же в них лучше, чем босиком по затоптанному грязному полу. Как была голая, прошла к столу, шлепая тапками, встала за спиной, разглядывая какие-то железки и проводки.
- Долго еще? Димон, да скажи уже!
Парень положил паяльник, подцепив ногтем один из проводков, сунул его в нужное место. Что-то завинтил, придавливая пальцем.
- Завтра будет готово.
Ласочка сунула руку в кипу лежащих на углу бумаг, зацепила край с золотыми виньетками. Поднесла листок к свету.
- Ой-ей, надо же.
На белом захватанном листе вились кучерявые буквы:
«Победителю областной олимпиады по химии – ученику десятого класса, Быковскому Дмитрию»
- Положь на место!
Она положила листок сверху, отошла к стене, где висела в рамке такая же бумажка, но там Быковский Дмитрий победил всех в олимпиаде технической.
- А чего эту повесил, а ту нет?
- Мать повесила, – угрюмо ответил Димон, снимая очки и нещадно растирая глаза, – одну успел сныкать. А со стенки убрать – разорется.
- Гордится, значит, успехами. Выпить осталось?
Вернулась к постели, взбивая подушку, прислонила к стене, и села, раскидывая длинные ноги. Похлопала рядом ладонью:
- Иди уже. Хватит ковыряться.
Мальчик кашлянул и, стараясь не смотреть на долгое, перламутрово светящее тело, сипло ответил:
- Тебе ж делаю.
- Успеешь. Неси бухнуть. И сигарет. Давай трахнемся.
Краснея, он выдернул из розетки паяльник, боком прошел к двери и, выглядывая, помахал Ласочке ладонью, мол, тихо. Вышел. Дверь неслышно закрылась.
Ласочка откинулась на подушку, согнула ноги, разглядывая гладкие колени. Чей же голос разбудил ее? Кто сказал звонко, в самое ухо, смеясь: «все равно умирать!», кто?
На столе в круге света топорщились непонятные Ласочке проводки и детальки. За окном смутно и далеко шумел город, в центре его была жизнь, ночная – гудели машины, что-то погромыхивало. А тут, на окраине, только брехали собаки да изредка, не нарушая ночной тишины, сонно голосили безумные петухи.
- Все равно умирать! – звонко сказала она пустой и тихой комнате. И улыбнулась. Это был ее голос. Там во сне.
Все. Равно. Умирать.
Да!

Димон вернулся, прижимая к животу банку, закрытую полиэтиленовой крышкой. Поставил на табурет у кровати, открыл, выпустив из банки сивушный дух. Вытащил из кармана смятую пачку.
- Вот, Ватра. Тут еще несколько.
- Пойдет, – Ласочка деловито наклоняла банку над немытой кружкой, коричневой от чая.
- Сало, – стесненно сказал Димон, ставя на табурет блюдце с белыми полосками, – я не знаю, ты будешь, просто там, в холодильнике, ну, там такое, что готовить. Колбасы в-общем, нету. Кончилась.
- Не ссо, – Ласочка подняла кружку, салютуя, поднесла к губам. Хлебнула, задерживая дыхание. Схватила полоску сала и, прожевывая, отдышалась.
- Не ссо, Димончик. Все я ем и все пью.
«Все равно умирать» с готовностью прошептал в голове тихий голосок. И она кивнула ему, снова отхлебнув из кружки. Схватила из руки Димона стакан с водой, запила и снова улеглась на подушку, держа в руке незажженную ватрину.
- Ох, как хорошоооо! Подкури-ка мне.
Он встал на постель коленями, протягивая зажигалку. И Ласочка, затянувшись, обняла теплую шею, свалила мальчика к себе на колени лицом.
- Сейчас, маленький. Сейчас Олеся покурит и оттрахает тебя, как никто и никогда. Всю жизнь тебе, хлопчик, испорчу. Все бабы после меня будут тебе как… как… да как тряпки пыльные. Хочешь так? А, Димчик?
- Да, – мрачно ответил Димон, щекоча ее бедро губами, – хочу.
- Вот и славно!
Потянулась над худой спиной, сминая в блюдце сигарету. Легла грудью на его лопатки, волосы свесились, закрывая мальчику лицо и плечи. Белые на черном.
- Снимай свои дурацкие штаны.
- Ты… ты не кричи только… а то мать…
- Чихала я на твою мамашу!
«Все равно умирать»…

На следующий день к вечеру Ласочка, внимательно слушая Димона, досадливо морщилась, отводя мешающие белые пряди, да надоели как эти патлы!
- Вот тут рычажок, его отведешь, чтоб щелкнул. Поняла? И сразу поставь. Десять минут, значит. Десять. Рядом не толкись. Сразу уходи.
- Отлично! Вот спасибо тебе, маленький.
Дождалась, когда мальчик упакует увесистую бутылку коричневого пластика, и, прижимаясь к нему, поцеловала в губы, долго-долго, веселясь внутри неожиданной полной свободе. Отрываясь от губ, взъерошила черные волосы:
- Пойду. Пока-пока!
- Подожди! Лесь… ты придешь еще? Или сейчас, останься, а? Мать в ночную ушла.
Без очков темные глаза смотрели напряженно, ища ее взгляд. Ласочка ласково рассмеялась.
- Тебе завтра в школу.
- Та…
- Я тебе позвоню.
Она быстро вышла, простучали по плиткам каблуки, хлопнула калитка.
Димон сел на разворошенную постель, проводя рукой по теплой подушке. Сказал тоскливо в пустой душный воздух, заполненный сигаретным дымом, запахами тел и домашнего самогона:
- Куда позвоню? Телефона у нас нету же.

Ласочка ехала в гремящем автобусе, сидела, аккуратно составив ноги и сжав гладкие коленки, улыбалась своему отражению в черном стекле. Истина, что пришла ночью, сделала ее такой свободной. Будто кулаком разбили стекло и там – новый огромный мир. В котором все можно, все, что раньше, когда она берегла подаренную ей красоту, было запрещено. Потому что в этом свободном мире не будет страшного будущего. Его там нет вообще. Оказалось, это ей по душе. Наверное, потому она и не строила его никогда – будущее. Оно ей не суждено.
Парень напротив с готовностью осклабился, рассматривая оживленное лицо. Но Ласочка, нахмурившись, отвернулась. Ее новое время только начинается. И нужно быть осторожной, не споткнуться на самом пороге. Еще не хватало влипнуть, не совершив главного…
У дома Кошмарика она пошла вдоль освещенных киосков, разглядывая витрины и прислушиваясь к себе. Что-то еще было сказано ей сегодня, не словами. Мимо плыли бутылки, цветные коробки, сигаретные пачки. Букеты цветов и какие-то ленты. Вот!
Остановилась возле ларечка с турецкой косметикой, изучив яркие коробочки, ткнула в одну пальцем. Шелестя купюрами, снова улыбнулась – денег осталось всего-ничего. Ну, это как раз и ничего! А Марик-Кошмарик перебьется.
На первом этаже горели стеклянные витрины, за одной – старая парикмахерская. Надо же, удивилась Ласочка, до девяти вечера, то, что нужно.
Сидя в старом кресле, легко сказала усталой тетке, окручивающей ее нейлоновой пелеринкой:
- Короткую стрижку. А? Да все равно, просто – коротко сделайте.
- Такие волосы, – равнодушно сказала тетка и, поглядев на часы, щелкнула ножницами.

В увешанной зеркалами комнате отразилась стриженая белоголовая девчонка, прошла, разглядывая себя. В кухне достала из сумки банку рыбных консервов и булочку, открыла банку ножом и съела, не выкладывая в тарелку. Выскребла чайной ложкой остатки, жмурясь от удовольствия.
Ушла в ванную комнату и там, опуская голову под струю воды, намочила новые короткие волосы, намазала купленной в киоске краской. Вернулась в кухню и села, прикуривая сигарету и следя за часами. Она забыла надеть перчатки, и ухоженные пальцы потемнели, под ногтями легла траурная кайма. Ласочка вынула из пакета бутылку с подаренным Димоном самогоном и поставила на стол. Сейчас нельзя, вот краску смоет и тогда уже выпьет.
Через полчаса сидела в кресле, включив весь свет, и разглядывала черноволосую, стриженую под мальчика девчонку с большими глазами и тонкой гибкой шеей. Попивала из рюмочки самогон, радуясь, что литровая бутылка практически бесконечна. Закидывая на подлокотник кресла ноги, подняла рюмку. Десяток новых Ласочек подняли в зеркалах свои.
- Все равно умирать! – сказали в один голос и хлопнули махом, закусив кислой долькой апельсина.

В огромной квартире почти в самом центре города, на огромной постели сидела еще одна черноволосая девочка с короткой, но уже чуть отросшей стрижкой. Смотрела в зеркало на двери шкафа-купе. Зеркало было светлым и бесконечным. А она – маленькая, тонкая, в шелковой дурацкой рубашечке персикового цвета, отделанной по короткому подолу богатым кружевом. Усмехнулась, переведя взгляд на светлые ореховые панели, на обои с нежными розами. Девочка под цвет спальни. Белые часы на стене, отделанные золочеными завитками, показывали время – девять вечера.
На тумбочке зазвонил стильный под старину телефон, и она, потянувшись, схватила трубку.
- Але? Да, Макс. Понимаю. Хорошо, лягу. А ты когда? Ладно… я хотела пойти в парк, утром. И мне в институт надо, ты же говорил. Ладно. Хорошо, когда приедешь.
Помолчала, слушая голос. И после трудной паузы сказала:
- И я. Целую.

Положила трубку и пошла в коридор, бесшумно ступая розовыми тапочками из мягкого птичьего пуха. На стенах висели картинки, яркие, сочные. Красивенькие. Маячила впереди кухонная дверь, по которой вились матовые и золотые витражные лоскуты. Но туда Марьяна не пошла. Остановилась на пороге комнаты Макса, вглядываясь в темную глубину. Положила руку на выключатель. Но не стала включать большой свет. Прошла к огромному полированному столу, мимо огромных, под потолок книжных шкафов. Губы складывались в усмешку. Кабинет. Скажите, пожалуйста, какой у нас кабинет. Просто министерский. Села в кресло, утопая в пружинисто-мягких валиках натуральной бежевой кожи. Включила ласковую неяркую настольную лампу под зеленым абажуром. И прерывисто вздохнув, сунула палец в узкую щель с краю столешницы. Подвигала, подгоняя к ладони плоский ключик. Взяла его потными пальцами и сунула в скважину, в середине металлической розетки. Тихо щелкнул замок самого нижнего, плоского ящика. Марьяна потянула его, выдвигая. И снова, как в прошлый раз, откинулась, с недоумением спрашивая себя – ну, увижу снова и что? Когда уже придет пора решиться и сделать? Чего таскаюсь сюда уже в пятый раз, как… непонятно, как кто.
Потом нагнулась и вытащила из ящика несколько бумажных пакетов. Открыла один, с еле заметной размашистой надписью простым карандашом, и высыпала содержимое на гладкую столешницу, под ласковый свет лампы.
Медленно перекладывала одинаковые прямоугольники, а по щекам катились одинаковые и уже привычные слезы, крупные, как прозрачные бусины.
«Может быть, я надеюсь, исчезнет? Открою, а ничего нет, пусто…»
Перебрав всю стопку, сложила в пакет. И высыпала на стол следующий, с другой надписью на шершавой серой бумаге.
За темными окнами, огромными, с бархатными гардинами, подхваченными золотыми бантами, шумел город. Рычали машины, музыка, перемешиваясь, стихала и всплескивала снова, издалека гудел паровоз. За коридором и стеной гудел лифт, и мелко лаяла собачка, крошечная, на тонких ногах. Это приехала с работы соседка, хозяйка бара на променаде. Таскает подмышкой свою кралю дрожащую. Кормит чуть не икрой.
Другие пакеты Марьяна смотреть не стала. Снова сложила все в аккуратную стопку, сунула в ящик и закрыла его. Запихнула плоский ключик в секретную щель. И шаркая тапками, ушла в спальню, гася по пути свет, везде. В полумраке легла на персиковые простыни, поджала ноги и закрыла глаза. Увидела парус. Хлопает на ветру, как дурной. Пашка, сводя светлые брови, орет – да держи уже, руки, что ли кривые? И пыхтя, выравнивает мачту, ссыпается по лестнице вниз и оттуда, через дыру в крыше, снова командует, сердясь.
Нет. Не это. Другое. Они лежат на песке, Марьяна приподнимается, а на старом покрывале под ней темные круги – это мокрый лифчик отпечатался. Пашка ворочается рядом, с коричневых рук осыпается золотой песок. Говорит мирно – да сняла б уже и купалась так, все равно никого. Ну, я, а что я? Я тебе, что ли, чужой?
Она тянет за мокрый хвостик, лифчик падает на покрывало. Отворачиваясь, идет к воде. Спину щекочет пристальный Пашкин взгляд. И это так… Как у Вероники с Фотием. Только Ника, она другая. Она не Марьяна. Потому ей – счастье.

Утро наступило для всех.
В квартирке Кошмарика новая Ласочка подняла с подлокотника вытертого кресла гудящую голову. Неловко съезжая, встала и пошла в кухню. Напилась воды из-под крана, гулко глотая, выхлебала большую кружку и сразу же налила ее снова. Порывшись в навесном шкафу, ухмыльнулась, выворачивая из-за коробок с крупой плоские кругляши баночек балтийских шпротов. Кошмарик наказывал – моего ничего не бери, поняла?
Из коробки, мельтеша серыми крылышками, полетела мелкая моль. Ласочка вскрыла банку, вчерашней немытой ложкой цепляя бронзовые тельца, запихивала их в рот, жевала, слушая, как отступает в глубину желудка тошнота. Снова встав на цыпочки, вывалила коробку на стол, та порвалась, рассыпая пахнущую пылью крупу. Оставила коробку валяться и, хрустя крупой, как песком, ушла в комнату, унося банку и кружку с водой. Снова повалилась в кресло, налила утреннюю похмельную рюмку и, поднимая, обратилась к зеркалам:
- Эй, чернявая, как тебя? Леся-Олеся, чин-чин.
У нее оставалось несколько часов, до четырех пополудни. Надо было решить, хочет ли она сделать что-то, или просто будет ждать, поглядывая на часы и по чуть-чуть отпивая из рюмки мутного самогона.

В Ястребиной бухте Ника, нарубив бутербродов с вареной курятиной, завернула их в пакет и сложила в рюкзак. Налила в огромный термос крепкого чая, сыпанула в него сахару – от души. Надела для разнообразия белый в мелкие цветы сарафанчик и сунув ноги в привычные вьетнамки, нагрузилась увесистым рюкзаком.
Фотий уехал рано, оставив ее досыпать, еще горячую от быстрой утренней любви. Одновременно с ним ушел Пашка. И почти сразу с пляжа деловито загудел трактор, послышались далекие крики.
Прихрамывая, Ника шла по кромке обрыва, ветер трепал белый подол, трава покалывала загорелые икры. Кузнечики, скрипя, разлетались, сверкая веерочками красных и синих крыльев.
Увидев ее издалека, полуголые парни замахали руками, перекрикиваясь, бросили работу и, потирая руки, уселись на плоско лежащих плитах. Ника, кивая и улыбаясь, вытащила пакет с бутербродами, поставила термос. Черпнула кружкой воды из большого полиэтиленового бидона, что отдыхал в тени бетонного квадрата, с удовольствием напилась.
Дожевывая курицу, Пашка взял ее за руку, потащил в сторонку, за сложенные домиком плиты.
- Ну? Сегодня начнем, что ли? Батя когда вернется?
- Сказал, уже вечером, после заката.
- Вот! Как раз. – Пашка отправил в рот последний кусок хлеба. Забрал у Ники кружку и допил воду.
- Паш, а в доме? Мы вместе уйдем, а там кто?
- Пхы… кто-кто. Там Иван есть. И Людмила. И этот, новенький, что всех боится и сто раз здоровается.
- Яков Иваныч. Он заслуженный учитель.
- Ага. Дети его зашугали, значит. А ты что, ты, может, передумала? Ника?
Она поглядела на оживленное лицо и нетерпеливые глаза. Ну, совсем еще щенок, радуется. Приключение ему. Когда отец вызвал, примчался сходу, и уж так огорчился – все без него: Беляш Нику похитил, батя бился, как лев, и дом упал, и ураган с градом. Дите дитем. Ладно…
- Не передумала. Только давай так – сегодня ненадолго. И завтра. Ты же неделю будешь? Ну, вот каждый день. Чтоб и работа, и это…
- Отлично! Супер!
Он приосанился и, подмигнув, пошел к трактору, махая рукой.
- Парни, кончай жрать, до обеда надо эти три повалить, нет, четыре! И скупнуться ж еще.

В богатой квартире утро несмело просилось в спальню, не решаясь пробраться через опущенные тяжелые гардины. Марьяна проснулась первая и на цыпочках ушла в ванную, чтоб не разбудить Макса. Он, как всегда, приехал под утро, свалился и сразу заснул, облапив ее шею тяжелой рукой. И как всегда в последнее время, от него пахло чужими духами.
В ванной она поднесла к матовому плафону скинутую Токаем рубашку. Тонкую, белую, с золотистой бирочкой на воротнике. Осмотрела. Ничего не найдя, кроме пятен свежего пота подмышками, да впереди серое, видно пылью запачкал, поднесла рубашку к носу. Его лосьон. И еще запах, тот же, что на его коже, чужой.
Выкинула рубашку в стирку. Встала в большую ванну и тщательно вымылась, как он велел, чтоб утром всегда была чистая и пахла хорошим дорогим мылом. Почистила зубы, выполаскивая рот шиплющим десны эликсиром. Накинула длинный атласный халат и вернулась в спальню. Легла рядом со спящим, стараясь не потревожить. Но он все же проснулся, потягиваясь мощным тяжелым телом, крякнул, лег на спину, откидывая тонкую простыню.
- Привет, Машка-Марьяшка. Мой медведик дикий. Ну, иди сюда. Давай.
Смотрел в потолок, богато залепленный розанами и херувимами, положив тяжелую руку на мерно двигающуюся голову. И ахнув, прижал к себе, потащил вверх, как легкую куклу, целуя в нос и мокрые губы.
- Ай, молодца, черненькая моя медведица. Цаца, цаца… сама-то хочешь? Нет. Ну, ладно.
Она снова легла, натягивая простыню до подбородка. А он ходил по спальне – большой, уверенный в себе, блестел кожей на буграх мышц, хлопал дверцей шкафа, выбирая одежду.
- Я в душ. Ты мне сейчас омлет, с сыром. И коктейль с зеленью и ананасом. Что там еще… Мяса поджарь кусок, тонкий, и быстро. Не в уголь!
- Макс, мне в институт сегодня. Надо. А то ведь отчислят.
- Отчислят – восстановим, – повернулся, голый, с кубиками мышц под аркой ребер, хлопнул себя по бедрам, одобрительно разглядывая в зеркале.
- На хрена тебе вообще туда ходить? Давай я подъеду, побазарю с деканом, выкуплю диплом. Или что? Хочешь там глазами стрелять на прыщавых стюдентов? Смотри, Мишутка, я же тебя тогда…
- У тебя на рубашке помада, – сказала она, не двигаясь.
- Твоя, небось, – Макс взял щетку, проводя по густым волосам. Бросил на туалетный столик, поворачиваясь к Марьяне. Та криво улыбнулась:
- Я не крашу губы.
- А зря. Хотя вот сейчас они у тебя очень даже пухленькие, сочные. Понимаешь, что для маленьких медвежат лучше всякой помады?
Марьяна села, стягивая на талии атласный поясок.
- Максим, я не шучу. Насчет помады. Она чья?
Дверца шкафа прогремела и захлопнулась. Зеркало с готовностью отразило Марьяну.
- И я не шучу, – сказал Токай, – тебя сильно ебет, чья помада? Мало вот этого всего? Согласилась, живи. Не обижу. Но и ты меня не обижай. Поняла?
- Да…
- Так почему до сих пор не на кухне? – удивился весело, и, поворачивая красивую белую спину, пошлепал в коридор, – мясо не пережарь, смотри.
Тяжело поднявшись, она пошла следом. Не поворачиваясь, он продолжал говорить.
- В час вернусь, к обеду. Соляночку смастери, фирменную свою. Картохи пожарь с сальцем. В четыре мне в спортзал сегодня.
За открытой дверью ванной зашумел душ. Через плеск воды слышался бодрый голос Токая:
- Иванна сказала, к ней сегодня модельерша придет. И эта, маникюрша. Спрашивала, тебе надо. Я сказал, конечно. Наведешь марафет. Будешь у меня самый красивый медведик в лесу.
Марьяна ссыпала зелень и кубики ананаса в прозрачный контейнер, с силой нажала кнопку. Блендер завыл, заглушая голос.

Продолжение следует…

(первый роман дилогии о Веронике здесь)