Глава 24
Ника, счастье и наполеоновские планы
Под лохматым навесом Марьяна снова завела какую-то музыку. Посвистывая крыльями, взлетели с провисшего провода от крыши дома два толстых голубя. И ветер вывернулся из-за угла, потрогал Никино горящее лицо, которое ей мучительно захотелось сорвать с себя и сунуть в карман или выкинуть нафиг, чтоб никто не видел, что оно там сейчас выражает. Чтоб не увидела роскошная незнакомка (так вот она какая – «своя»… и я тут… с мокрыми патлами), не увидел Пашка, который топтался рядом.
Но оба на Нику и не смотрели. Медово-шоколадная дама с нежным упреком разглядывала – сына? Или сына своего мужчины? Как это там – пасынка? А Пашка смотрел на стеклянную мозаику входа, будто видел впервые зеленые виноградные листья и грубовато вырезанные черные грозди винограда на белых и синих неровных кусочках стекла. Старательно не глядя на даму, ответил:
- А что говорить. Я ж тут.
Легко коснулся Никиной руки, ступая вперед:
- Пойдем.
Она пошла следом, переставляя непослушные ноги и чувствуя себя ржавым маленьким роботом, измазанным обыденной ржавчиной обычного загара, наряженном в обычные шорты из белой холстинки – наверняка на задницу налипла куча песка. И волосы болтаются, высыхая сосульками.
В небольшом холле стояли пухлые диваны кофейного цвета, блестел низкий столик, и дальняя стенка была загорожена круглой стойкой темного дерева. На том краю, что упирался в стену, стоял деревянный идол с грубо вырезанным свирепым лицом, поблескивал гранеными камушками в глазницах.
- Тут записывать будем. Журнал, документы, такое. Телик наверху вот будет. Класс, да?
- Да.
- Ты чего вареная вдруг? Устала? А-а, есть хочешь? – догадался Пашка, таща Нику за стойку.
- Нет.
- Хочешь-хочешь. Сейчас спустимся, а потом уже картофан, и мидии. Сам надрал утром. Любишь?
Ника мотнула головой. Волосы противно заелозили по щекам. Она хотела посмотреть на себя в зеркало, что отсвечивало тайной глубиной, но вяло подумала – а что изменится. Разве ж увидев себя, сумеет сравняться с высокой, с нежными округлостями зрелой красавицей. Одна шляпа вон у нее какая. И золото чуть не в носу.
Пашка топотал по узким ступенькам вниз, мелькала перед глазами пепельная макушка. Ника собралась спросить у него. И не стала. Казалось ей, спросит и всему миру станет ясно – имела виды. Претендовала. Входя в полутемный зальчик с круглыми тяжелыми оконцами на уровне земли, поняла – ни за что на свете не сможет она бежать наперегонки с кем-то, воюя своего мужчину. Умрет от стыда. Такая вот дура…
- Ну?
Оглядываясь на тяжелые длинные столы и висящие по стенам шкуры, не сразу увидела Пашку. А увидев, не выдержала – улыбнулась. Тот, как Маугли-переросток, сидел верхом на добродушном толстозадом и толстоногом медведе, влажно блестевшим стеклянными глазами на бежевой морде. Нагнувшись, шлепнул рукой по широкому крупу.
- Во! Силыч его заново собрал. А батя ему привез книжку, старинную, редкую, про таксидермию. Так называется? Я полистал, куда там видюхам, и как Силычу кошмары не снятся. Ну, он чудной. Птичек мертвых собирает и тоже чучела из них делает. Обрадовался книжке, аж запрыгал.
Ника подошла и погладила медведя по твердой под блестящей шерстью шее.
- Смешной. И вовсе не медвезилла. Я чучела не люблю, а этот живой какой-то. А почему собрал – заново?
- Так это ж ковер! У одной бабки двадцать лет на полу валялся. Силыч, как увидел, так упал сверху, на шкуру, не на бабку, вымолил. А то где ж у нас медведя ему взять.
- Медведь из ковра? Бедный миша, столько лет лежал тряпкой.
Ника вдруг рассмеялась, хотя к глазам подступали слезы. Бедный миша. Ногами его топтали, выбивали, вешая на перекладину турника. Нет, все же славно, что он теперь снова медведь. Она открыла рот сказать, что Женьке он точно понравится. И не сказала.
Пашка сполз с лохматой спины, потрепал вытянутую морду. Поднял голову, прислушиваясь. И вдруг заторопился.
- Пойдем. Марьяшка мне голову оторвет, надо ж картошку чистить.
- Я помогу, – снова сказала Ника вдогонку мелькающим по лестнице шортам.
Выскочив в яркое солнце, немного ослепла после тихого сумрака за цветными стеклами крошечных окон. И потому сперва услышала, еще ничего не видя.
- Феденька, – ласково сказал женский голос, – что ж так долго, Феденька, я жду-жду.
Негромкие мужские голоса и усталый смех. И, ватно удивилась Ника, моргая на угол дома, утопающий в черной тени, – ни слова что-то не разобрать. Будто по-иностранному говорят.
- Пап, смотри у нас кто! От дяди Миши. Вы сегодня в Каменной были? Вода там чистая?
В черной тени что-то блеснуло, шаги приблизились, ярко забелела сперва повязка на коричневой ноге, а после сразу – глаза. Опустилась рука, бережно сваливая к стене дома ворох чего-то черного, мокрого, поблескивающего. И когда мужчина вышел на свет, и вдруг резко остановился, а сзади на него посмеиваясь, стали наталкиваться еще фигуры, произведя небольшое столпотворение на границе черной тени и яркого послеполуденного света…
Тогда ласковый женский голос вдруг отдалился, словно Марьяна прикручивала ему громкость у себя в кухне.
И Ника сказала, не двигаясь с места, глядя в светлые глаза на резком лице.
- Фотий.
Он подошел, мягко ступая, как тогда, в гостиничном коридоре, будто под ногами не бетонная полоса, а ковровая дорожка. На ходу поднял руки, и они оказались вокруг Ники, везде, по плечам и на талии, и ниже, и вдруг на лице его пальцы – еле касаясь.
- Ника…
Вокруг ничего не стало. Только руки. Куда-то шли и Ника споткнулась о порожек, хлопнула старая дверь, зазвенела люстра, покачивая плафонами, а другой порожек – низкий совсем и сандалии одна за другой легко стряхнулись с просоленных ног, лег под ступни грубый половичок, продавливая кожу, и вдруг по ней, по коже – сквозняк, потому что ноги уже не на полу. …а под спиной прохладно, простынно. И сверху его темное внимательное лицо, а грудь на ее груди. И дальше, там, где ее все еще влажные шорты, там тоже он. Ника пошевелила ногой, чтоб ощупать его ноги над своими – коленками, подьемом ступни, убедиться – он тут весь. Весь-весь-весь.
- Нет! – вцепилась руками в его бока, обхватывая, когда стал бережно сдвигаться, думая, что ей тяжело под его напряженным телом, – нет!
- Ника…
Так получилось, что они больше ничего не говорили. Пока не ушло солнце, и окно за криво сдвинутой занавесочкой не почернело, а потом в нем замелькали сочные блики электрического света. Тогда он лег на бок, разглядывая ее лицо, еле видное в полумраке, и она тоже легла на бок, положила руку ему на бедро, просто так, чтоб чувствовать, он – тут. И никуда не девается.
- Уже ночь?
Он поднял руку с тяжелым светящимся циферблатом.
- Нет. Быстро темнеет. Ты голодная. Устала.
- Не устала, – она провела рукой по его голому боку, прижала ладонь к груди, слушая, как в пальцы сильно бьется сердце, – голодная, да.
- Ужинать пойдем?
В приоткрытую форточку слышались негромкие голоса, звон посуды и кокетливый женский смех. Вдруг Пашка выкрикнул что-то, Ника не стала вслушиваться в слова, и язвительный голос Марьяны тут же отозвался на мальчишеский голос.
- Я боюсь. Там люди.
- Я принесу сюда.
Он сел, сгибаясь, забелела повязка на колене. Ника тоже села, не отводя от него глаз. Держалась рукой за его локоть. Спуская ноги с кровати, чтоб дать ему встать, наступила на мягкое, и засмеялась – одежда валялась на полу, белели прикрытые рубашкой ее шорты.
- Туалет тут, в доме. Пойдем.
Он завернул ее в простыню, натянул свои шорты, что валялись все это время под ними.
Пройдя узким коридорчиком, включил свет в маленькой ванной, где умывальник и матовая коробка душа, унитаз с цветной крышкой.
- Не уходи, – с беспокойством сказала Ника, прикрывая дверь и шагнув внутрь по веревочному грубому коврику, – слышишь, не уходи пока.
И села, с неудержимой глупой улыбкой слушая, как он засмеялся, стоя в темном коридорчике.
Потом она сидела на постели завернутая в простыню и беспокойно слушала его голос. Там, на веранде, мешая русский с английским, он что-то спрашивал, посмеивался, отвечал. А голос медовой дамы пропал и раздался снова, когда они уже сидели вместе на кровати, ели из одной тарелки посыпанную луком жареную картошку вперемешку с нежными комочками мидий.
- Она кто? – тихо спросила Ника, когда пустая тарелка отправилась на стол и бутылка минералки встала рядом, блестя крышкой. А они снова лежали рядом, отдыхали, глядя в потолок и прижимаясь друг к другу боками.
- Кто? А, эта!
Он говорил дальше, про то, что приехала просто отдыхать, а Ника уже улыбалась во весь рот – после слова «эта» объяснения стали не важны.
- Я всю жизнь в разъездах. Промышленный аквалангист, ныряльщик. Где что надо наладить, нас вызывают, иногда пару месяцев в какой глуши, на озерах или на дальних побережьях. Где-то застревали на год, или два, приморские стройки. Вся жизнь на коробках, чтоб сразу собраться и переехать. Катерина… Пашкина мать, она со мной везде моталась. И вместе мечтали. Вот выберем время, когда еще не старые, чтоб успеть пожить новой жизнью. И начнем ее.
Нике сразу стало больно от слова «мечтали» и она придвинулась чуть ближе. Чтоб его кожа говорила другое, нынешнее.
- А когда настало это потом, выяснилось, что вторая жизнь у нас разная. Катя хотела в большой город, квартиру, машину получше. А я не мог. Я ей сразу говорил, да она не верила никак, что настолько разное у нас будущее. Кивала, когда я… А я и поверил. Что тоже хочет. Столько выбегал тут, пока оформлял, да готовил план и стройку начал. Привез ее. Походила. Посмотрела на коз да коров. Говорит, я же думала, тут будет какой-никакой курортный поселок, типа как под Ялтой. Чтоб люди ехали цивильные, чтоб все вокруг нарядно и асфальтировано. А тут. Понимаешь, тут оползневая зона. Со скальными выходами. Сюда при нашей жизни курорты не доберутся. Потому что дороги плохие, да степь кругом выжженная. Не пальмы. Я такое место и выбирал. Так что сказала она мне – или продавай, пока не влез с головой, или я уезжаю. …Уехала вот.
Он замолчал и, нащупав на столе пачку сигарет, щелкнул зажигалкой. Затянулся.
- Будешь курить?
- Нет. Мне хорошо. А Пашка?
- Сам остался. Он же у бабки вырос, для него тут, как для дельфина в море – все свое. К матери ездит, конечно, и после рассказывает, нравится, мол. Но как приезжает, по три дня торчит в воде, да на скалах, даже спит на песке, домой не загонишь.
Музыка, и без того негромкая, стала тише. И сверчки заорали в голос, хором под самым окном. Фотий, перегибаясь через Нику, поставил на скатерть пепельницу с потушенным окурком. Снова лег, чуть отодвинувшись от нее. И ей сразу стало беспокойно. Чтоб не заметил, она тихонько подвинула ногу к его ноге.
- Тут работы теперь – на всю жизнь. Чтоб и вода и свет, чтоб люди ехали, и все было в порядке – с бельем, шторами, ремонт. И зимой придется работать. Большой дом весь на зиму закрываем, кроме первого этажа – его будем держать, мало ли кто захочет весной, или поздней осенью. Так что, сама понимаешь, я как мог тебя сюда тащить? Что предлагать? Вот тебе, девочка, хозяйство, в глуши, в пустынной бухте, откуда выбраться, только если дядька Фотий отвезет на машине. А когда зимой гололед и ветры с ног сбивают? Море знаешь, как ревет? Как тысяча медведей.
- Я же здесь, – напомнила Ника, – я сама тебя нашла и приехала.
- Не сильно ты торопилась, – отозвался Фотий, повернулся и обнял ее, руками и ногами, – не сильно…
- Ойййй. Я расскажу про адрес. И про Федьку костантиныча расскажу, и про Ваську свою.
Ника рассмеялась и, возя по его груди лицом, вытерла слезы со щек.
- Да, – согласился Фотий. И добавил мягко:
- Ты приезжай всегда. Я тут буду, а ты, как соскучишься, сразу звони. Телефон уже поставили, я буду тебя забирать. И Женьку твоего. Пацану море – самое то.
- Подожди. Ты меня гонишь, что ли?
- Ника, ну куда тебе тут? Летом еще ладно, вон видишь, ребята ко мне едут интересные. Это американская команда, мы на Байкале вместе были, теперь вот показываю им свои места.
Ника подышала в его теплую грудь, закрыла глаза. Разговор важный, а она все время улетает, вдохнет и сразу вместо головы воздушный шарик. Господи, ну, какая дура, два месяца уже могла бы тут. С ним!
- Я тебе одну вещь скажу. Не смейся только.
- Не буду, – он положил руку на волосы, укрывающие ее плечи и спину.
- Я еще маленькая была, мечтала на маяке жить. Или на острове. На моем собственном. Чтоб ходить, где хочу и ничего не бояться. Разговаривать с морем и птицами. И травой. Это детская такая мечта, ну, как мальчики мечтают полететь в космос.
- Разве над мечтами смеются?
- Подожди. Из них обычно вырастают, так? И вместо космоса получают другое, всегда. И даже сами мечты меняются. Так вот. Моя не изменилась. Я про нее никому не говорю.
Она замолчала, по-прежнему прижимаясь лицом к его груди. И он молча лежал рядом, держа руку на ее волосах, а вторую положив поверх талии. За окном все стихло, кроме сверчков и негромкого голоса Пашки – он что-то рассказывал, а Марьяна мирно смеялась в нужных местах.
Фотий хотел не поверить, или просто уточнить, мол, да ты серьезно, что ли? Не стал, чего ж воздух сотрясать, если – сказала. Просто кивнул.
- Тогда мне очень повезло.
- Еще бы, – гордо ответила Ника, – это ты еще с моей мамой не знаком, подожди, она тут все засажает топинабурами и уедет обратно – волноваться.
- Чем?
- Неважно. Кажется, мы с тобой уже целую вечность не целовались.
- Упущение, – сокрушенно сказал Фотий и немедленно его исправил.
Медленно просыпаясь утром, Ника решила не открывать глаза, будто все еще ночь и они долго-долго будут вместе. За окном орали птицы, казалось, швыряя жестянки на жестянки, так нестерпимо по-утреннему. Фотий рядом лежал тихо, и она прижалась к его спине, утыкаясь носом в теплую кожу. Дыхание его сразу изменилось, он повернулся, обнимая ее руками, нагретыми сном
…
- Пап? – сказал за форточкой хмурый Пашкин голос, прокашлялся и повторил, – пап?
Тогда Ника открыла глаза, умоляюще глядя на Фотия, а тот, улыбаясь, и остановив мерное движение, откликнулся:
- Чего тебе?
Звук голоса прогудел под Никиной кожей, перебирая ребра и поджимая ей пальцы на ногах.
- Стивен с мужиками сами уехали. В Каменную. Сказали пусть у отца выходной. Я с Марьяшкой купаться иду.
- Хорошо.
Пашка помолчал, чем-то там постукивая. Добавил с ясно услышанным раздражением в голосе:
- Ну, ты понял да? В доме никого. Только вот… вы.
- Понял.
Прошлепали шаги и уже вдалеке Пашка сердито закричал:
- Ну, что копаешься? Кто тебя увидит, на скалах-то? Вороны разве?
- Сердится, – печально сказала Ника. И закрыла глаза, задышала часто-часто, закусывая губу.
- Привыкнет…
Завтракали поздно, совсем одни. Фотий поднял светлые брови, увидев на столике парадную сервировку и букетик степных цветов в глиняной вазочке в центре стола. Улыбнулся.
- Марьяша постаралась, для нас.
- А Паша сердится, – снова расстроилась Ника, с удовольствием поедая теплые сырники, пахнущие ванилью.
Допив кофе, откинулись на спинки стульев, и посмотрели друг на друга.
- У меня сейчас лопнет лицо, – сказал Фотий, – сто лет так не улыбался.
- Такая вот я смешная.
- Ага. Еще и кокетка. Купаться пойдем?
- А давай ты мне сперва все покажешь?
- Тебе правда интересно?
Ника кивнула. Поправила лямки тонкого сарафанчика. Как хорошо, что взяла его. Она в нем красивая.
Держась за руки, бродили между сваленных досок, стопочек новой плитки, мешков с саженцами, поднимались по лесенке на крышу большого дома и сверху осматривали каркас для будущей виноградной беседки.
- Тут будет… а здесь… Понимаешь, я не хочу много. Потому в глуши. Но хочу, чтоб как часы все. Я дотошный мужик, может, даже зануда. Штат будет маленький, но будет. Марьяшка хочет поваром, или в баре, если все хорошо пойдет. Пашка тоже планирует выучиться и вернуться. Даже удивился, помню, когда я трагедии стал разводить, мол, езжай, сынок, смотри мир, то се. А говорит, успею. Пока пусть мир ко мне.
- Он на тебя похож. Очень сильно. Я просто, когда увидела, просто…
- Не влюбись, смотри! Ему семнадцать, тебе всего двадцать три? четыре?
- Двадцать семь! Почти двадцать восемь уже!
Они стояли перед большим домом, Фотий обнимал Нику, прижимая спиной к своему животу и ей было покойно и весело. Только вот Пашкин сердитый голос тревожил. Ну, должно же что-то быть не так, чтоб не разорваться от счастья, рассудила Ника. Раз уж шоколадная дама не предмет для тревог.
- А детская будет площадка?
- Гм. А нужна?
- Если хочешь, чтоб ехали к тебе, нужна, конечно. Чтоб не болтались под ногами. Ну и мало ли, родителям надо одним… выкупаться или эти твои погружения, да? Там же все сурово. А мелким – место, чтоб гулялись и не терялись. Вон там, к примеру.
Она показала рукой и, высвободившись, пошла к сетчатому забору. Ветер крутил вокруг босых ног тонкий полупрозрачный подол.
- Тут всяких небольших горок поставить. Бассейн надувной маленький. Навесы обязательно. Заборчик яркий. Пусть бегают в загоне, как козлики. О! А вон там, если свободно, поставь пару тренажеров. Таких, простых совсем, но чтоб не ломались. Молодняк будет красоваться и фотки делать. А, вот еще для фоток можно – тут у тебя, где сад камней, сделать смешной такой трон, из валуна. К нему ступеньки. Народ постоянно будет топтаться и фотографироваться.
Она шла, подбирая подол, чтоб не цепляться за банки с краской и мешки с цементом. Оглядывалась, поправляя волосы над разгоревшимся лицом. Встала у сетчатого забора:
- Мы когда шли, задняя стена дома – она глухая и белая. Кино не хочешь на ней крутить?
- Кино? Видик же есть, в доме.
- Пф! Удивишь ты своих американцев видиком! Найди старую кинопередвижку, пусть по вечерам Пашка в киномеханика играет! А кроме стульев, можно вот там и там поставить такие из досок грубые, типа салоны машин, ну, чтоб смешные – для парочек. Такая пародия на кинотеатр для автомобилей. Ты чего смеешься? Ты не видишь разве, как это будет!
Она отбежала, вернулась к фасаду и встала, глядя на крышу.
- Наверху, там солярий будет и щиты. Чтоб даже почти зимой – валяться и ставить их от ветра. Это же недорого совсем, но очень удобно. Я вот на пляже иногда думаю, ну был бы такой, на спине б с собой носила. А еще…
Она оглянулась на тростниковую веранду. Махнула рукой:
- Ну, тут ясно, тут будут пираты.
- Какие пираты?
- Обычные. Деревянные столы, свечки в старых бутылках, в банках еще, веревкой оплести и повесить. А камыши эти со стен убрать, с этой вот точно убрать и завесить ее хамсаросом. Ну, ты знаешь, сетка рыболовная.
- Да уж знаю…
- На ней будут висеть сушеные рыбы и ракушки. И пусть висят так, чтоб отвязать и увезти с собой. А мы других повесим. Правда?
Она выдохлась и замолчала, хотя по глазам, что блуждали по рождающейся ее сказке, было видно – в ней полно всего, через край.
- Потом еще скажу, – пообещала и спохватилась, – ой, забыла главное! Вот тут на крыше веранды пусть стоит настоящий парус. И ветер в нем.
- Отлично! Надо подумать, как закрепить. Мне нравится.
Фотий, улыбаясь, огляделся, ероша короткие выгоревшие волосы.
- Парус, Ника. Мы его сделаем, в первую очередь. Я сделаю.
- Нет, – ответила она.
Мужчина перестал улыбаться и вопросительно посмотрел на Нику.
- Не ты. Его Паша сделает.
- Ну…
Из-за спины раздался Пашкин голос и оба вздрогнули, оборачиваясь.
- Не выйдет парус. Яхта, она ж идет за ветром, а тут, если ветер поменяется, куда девать мачту? Облепит.
Пашка с Марьяной стояли позади. Девушка, прижимая к груди руки, с восторгом смотрела на Нику, а Пашка переминался с ноги на ногу, с мокрых шортов капала вода, пятная белую дорожку.
- Жалко, – расстроилась Ника, – а так было б красиво. Издалека, едешь по дороге, а тут дом уплывает в море. Ну, раз никак…
- Погодь, – Пашка знакомо наморщил лоб, сводя отцовские брови, – ну да. А пусть и мачта крутится, как та яхта. Через дыру в потолке и до самого пола, такой шест большой. Так еще флюгеры делают. И тяжелое основание.
- Но тогда… – встрял Фотий и умолк, когда Ника наступила ему на ногу.
Пашка, размышляя, кивнул сам себе. Взяв Марьяну за руку, повернулся, таща ее к большому дому.
- Пойдем, поможешь мне посчитать.
- Ага, – пискнула Марьяна.
- Ах ты, хитрая степная лиса, – негромко сказал Фотий над макушкой Ники.
- Я ж воспитатель, забыл? – отозвалась та.
На пороге Пашка с сердитым удивлением прикрикнул на обнимающуюся парочку:
- А чего вы тут еще? Идите, купайтесь. Потом времени не будет, как народ вернется.
- Я покажу тебе твою бухту, – снова вполголоса сказал Фотий, – пойдем.
- Нашу, – поправила его Ника.