Глава 23
Ника и сельские домовладельцы
В душном автобусе Ника задремывала, прислоняясь к захватанному стеклу, и в зыбком сне являлась ей мама – прижимая руки к ситцевому халату, причитала, клоня к плечу голову: в быстро катящихся словах все повторялось одно и то же, про то, что нельзя так, Веронка, сорвалась непонятно куда, а я, а сын у тебя, и что скажут соседи, и работа же! Просыпаясь, смотрела на плывущую степь под светлым почти белым небом, истекающим зноем, и тихо радовалась тому, что ругаться не стала. Просто, сжав губы, покидала в сумку необходимые вещички, а утром поцеловала Женьку и наказала маме, чтоб в сад к девяти, а обратно, как всех, пусть полдничает там.
Она ехала уже два часа, автобус часто тормозил у обочины и в проходе толкались бабульки с кудахчущими в мешках курами, пропеченные солнцем старики и горластые подростки. В эту сторону не едут туристические мальчики с гитарами и девчонки с большими рюкзаками, отметила Ника. И машин с чужими номерами нет на пыльном проселке, усыпанном гремящей щебенкой. Жопа мира, сказала Васька. Ну и ладно.
Когда до Низового осталось полчаса, Ника начала волноваться. До этого только радовалась, сердцем подгоняя неторопливый разболтанный автобус. А теперь…
Скоро надо высаживаться. Искать и спрашивать. А там… он. А вдруг его вовсе и нету? Придется искать ночлег, обратного рейса сегодня не будет. И как она возьмет да поедет обратно? Снова к себе в комнату? Снова будто и не было ничего?
А вдруг он вовсе ее и не любит? С чего она взяла-то? Хочет – одно. Любит – совсем другое. Правильно сказала тогда следующая Никаса жена – мильон у них сперматозоидов.
Автобус закачался, кашляя и виляя задом. Взобрался на холм, порычал и поехал дальше, а справа расстилалась ярчайшая синева моря. У Ники закололо сердце и страшно захотелось в туалет, просто скрутило все внутри. Прижимая руку к животу, где врезалась в него полоска белых шортов, она с мольбой посмотрела вперед, где за передним стеклом далеко-далеко маячили белые домики, кубиками насыпанные у краешка широкой бухты. Скорее бы уже!
Но еще раз пять они останавливались, выпуская в жару одиноких пассажиров и те убредали куда-то в степь по проселкам и тропкам, мимо редких коз, которых опекал сидящий на камушке пастух.
Наконец автобус чихнул и замолчал, замерев на пыльном пятачке перед старой остановкой с облезлым бетонным козырьком.
- Низовое, – крикнул шофер.
И Ника, пробираясь мимо локтей и выставленных в проход пыльных сандалий, спустилась, поправляя на плече сумку. Ту самую. Правда одевалась она теперь по-другому. Короткие белые шорты, голубая рубашка с карманами, сваченная узлом на животе. Волосы увязала двумя пышными хвостиками. Перед самым выходом, подумав немного, намазала губы помадой, а глаза красить не стала, жарко, тушь потечет вдруг. Глядя в зеркало, понравилась сама себе, вот только теперь ей не то что двадцать шесть, а и семнадцати не даст никто. Недаром тетки на рынке кричат, дите, скажи маме, пусть у меня купувает…
После расставания с Никасом все тетские платья она решительно свалила на дальнюю полку шкафа. А голубое с сеточкой-кокеткой, так вообще порезала ножницами. И после такого вандализма задышалось легче, сердце перестало колоть по утрам. Вот тебе и терпи, дочка, терпи, удивилась она тогда.
Рядом с коробкой остановки блестела стеклянная дверь новенького магазина. Ника, прислушиваясь к поведению живота, вошла, под внимательным взглядом продавщицы попросила бутылку газировки. И, побоявшись спрашивать, где тут дом номер сорок, снова вышла в белый полуденный зной. Улица одна, что ж она не найдет этот номер.
Пошла вдоль беленых заборов, рассматривая углы одноэтажных домов. Мимо изредка проходили дамы в небрежных парео поверх купальников, тащили за руку детей, втиснутых в импортные надувные круги. И Ника немного расслабилась, пошла, независимо оглядывая местность. Отдыхающие тут есть, она не выглядит белой вороной.
Увидев, по измазанным побелкой жестяным табличкам, что идет в другую сторону, повернула обратно, пошла по теневой стороне, прислушиваясь к детским крикам и шуму прибоя за линией домов.
Вот тридцатый. Тридцать шестой. Ника остановилась и нервно попила тепловатой воды, закрутила пробку непослушными пальцами. Тридцать восемь – огромный домина за сеткой-рабицей, а сбоку рядок построек с одинаковыми дверями. Ведра с краской и козлы. Кто-то отельчик строит…
Вот сейчас…
Улица обрывалась, утыкаясь в разъезженную серую площадку на склоне холма у края бухты. И за углом сетки-рабицы начинался странный заборчик из покосившихся кроватных спинок и треснутых облезлых дверей. Буйный нестриженый виноград плелся по ржавым прутьям, среди гроздей неспелых ягод и зубчатых листьев кокетливо сверкали никелированные кроватные шишки. Ника встала, опустила руку с бутылкой, ошеломленно разглядывая калитку. Судя по длинным ржавым створкам и овальным окошкам в верхней части, когда-то это была автобусная дверь. А вот и колеса… Перед калиткой мрачно торчали две черные клумбы, набитые полузасохшими петуниями. На ободах самодельных вазонов вились резиновые узоры, и даже камушки кое-где застряли в них, наверное, еще при жизни расчлененного автобуса.
Ника беспомощно оглянулась. На пустой улице копались куры и в тени кошмарного заборчика рыла копытами яму белесая коза, вздымая клубы пыли. Посмотрев на Нику гадким желтым глазом, мемекнула и улеглась, складывая в ямке передние ноги.
Тяжело вздохнув, Ника шагнула к калитке, встала на цыпочки, заглядывая через забор. В просветах кустов с развешанными на них серыми рваными тряпками виднелся домик подстать забору. Сложенный из старого камня вперемешку с кривыми досками, щерил рассохшуюся дверь, слепо блестел окошками в мутных разводах. Одно окошко было заткнуто древними мужскими брюками, и ветерок колыхал свешенную вниз штанину.
Как хорошо, что я не взяла Женьку, подумала Ника, вспоминая, как тот ревел и просился с мамой. И она обещала ему: честно-честно, вот скоро приеду и заберу тебя на море.
- Тебе чего?
Из-за угла домишка вышла старуха, выпрямилась, став чуть больше чем угол в девяносто градусов и приложила к седым лохмам костлявую руку, защищая глаза от солнца.
- Э… это номер сорок? – с надеждой на отрицательный ответ спросила Ника. И поспешно добавила, – здрав-ствуйте…
- Ну, сорок, – хмуро ответила бабка и подошла ближе, давая Нике вдоволь налюбоваться вылинявшей черной юбкой и старой мужской рубахой с разнокалиберными пуговицами.
- Тебе чего? – снова повторила гостеприимная хозяйка прибрежного дворца.
- Я…
- Жилье что ли ищешь? – по голосу было слышно, она и сама в это не верит.
Убрав ото лба руку, старуха вынула из обвисшего кармана тряпку и стала вытирать ладони.
Какое-то тряпичное царство, с отчаянием подумала Ника и поспешно открестилась:
- Нет, нет, не ищу. Не жилье. Я вот… А Федор? Тут?
Старуха повесила тряпку на куст смородины и, свирепо топнув, погнала лохматую собачонку, гремящую цепью.
- Чтоб тебя! Уди, зараза паршивая!
И уже с интересом уставилась на Нику через забор. Та переложила бутылку из одной руки в другую. Переминаясь, ждала.
- Федька-то? – хозяйка воздела клочкастые мужские брови, – та чего ж тебе Федьку? Где ему быть, собрал бутылки с-под водки и пошел в магазин, сволочь такая.
Гремя калиткой, распахнула ее, явив Нике покосившуюся собачью будку, с набросанным на нее тряпьем.
- Опять нажрется. Кажин вечер одно и тож.
- О господи…
- А ты где ж с ним успела-то? По виду городская. Не то что его шалавы раенные. Я тебе скажу, дочка, хучь я ему и мать, гони ты его, гони взашею! Он жеж с тебя и трусы эти белые пропьет, гнида подколодная! В одних этих вот хвостах оставит! Собака такая плешивая!
Она раскалялась, награждая сына все более смачными эпитетами, и все почему-то женского рода, так что из соседней калитки за сеткой-рабицей выглянула толстощекая физиономия под широкими полями кокетливой шляпы и замерла, с интересом рассматривая ошеломленную Нику.
- Тварюка поганая, – крикнула предполагаемая свекровь и ловко харкнула в пыль рядом с Никиными сандалиями. Та отскочила.
- И давно он так? – спросила, следя, чтоб старуха не подобралась на расстояние плевка.
В голове крутились суматошные мысли и картинки – угрюмый Фотий пьет горькую, невыносимо страдая без Никиной любви и опускаясь все ниже.
“Как-то он слишком стремительно опустился, не находишь” съязвил внутренний голос, “и сходу с шалавами раенными”.
- Та с детства, – угрюмо пожаловалась старуха, – как вот папаша его Костантин, засранец ебучий, уехал да нас бросил, так и сковырнулся с копыт-от.
- К-какой Костантин? Леня, он же Леня. Же. Лавр. Лаврентий!
- Кто-о?
- Ну, засранец, – Ника не стала уточнять, какой именно засранец, и несколько секунд они с бабкой недоуменно разглядывали друг друга.
И вдруг та хлопнула себя по тощим бокам, колыхая линялую юбку.
- Ты про Леонидыча, что ли?
- Да! – закричала Ника, – да! Федор Леонидыч!
Ей уже было наплевать на домишко, но непричастность Фотия к суровой маме Федьки Константиныча, шалавам и бутылкам с-под водки обрадовала очень.
- Так тебе дробь два нужно, – с сожалением сказала старуха, – то не здесь. Туда за горушку и с километр еще.
Они снова оглядели друг друга. Ника кивнула, расплываясь в улыбке.
- Я пойду. Спасибо.
- А то переночуй, может? Они по утрам бывают тута, завтра и поедешь. На той неделе как раз привозил свою. В магазин заехали и сразу туда.
- Нет, – упавшим голосом сказала Ника, – не надо. Пойду я.
- Погодь.
Бабка захлопнула калитку и прошла мимо, исчезая в узком проходе между домами. Ника, держась на расстоянии, тоже двинулась туда, заглядывая в коридор, где яростно сверкало море.
- Пашка! – зычным басом грянула старуха, – Пашка-а-а!
Она стояла на песке, ветер облеплял тощее бедро, крутил юбку вокруг коричневых босых ног, мотал вокруг головы седые пряди. Чернея на фоне белого блеска, подбежал к ней тонкий силуэт, запрыгал на одной ноге, вытряхивая воду из уха.
Возвращаясь и что-то на ходу говоря спутнику, бабка махнула рукой в Нику и, кивая, ушла во двор, откуда сразу загремела цепь, послышался лай и мощные вопли:
- Уди, зараза лохматая, тока б тебе жрать и жрать, сил моих нету.
А Ника уже ничего не слышала, во все глаза глядя на переминающегося рядом с ней мальчишку.
Тонкий, выжаренный солнцем до узлов и длинных бугров мальчишеских мышц под коричневой гладкой кожей, узкий в талии, ниже которой болтались мокрые обтрепанные джинсовые шорты… Такой, до боли в сердце, знакомо широкий в плечах. Посмотрел исподлобья светлыми глазами на почти черном лице, поднял выгоревшие брови, удивляясь Никиному раскрытому рту. И улыбнулся знакомой улыбкой, так, что у нее, булькая, выпала из пальцев бутылка. Быстро нагнувшись, парень поднял ее, подал Нике, взлохматил короткие пепельные волосы, и они затопорщились в разные стороны мокрыми иголками.
- Сумку давай. Пойдем, что ли?
Не отводя глаз, она безмолвно кивнула. Пошла рядом, все время чуть отставая, чтоб украдкой еще и еще раз посмотреть, как он идет, будто слегка танцуя разношенными резиновыми шлепанцами по белой пыли и на коричневой спине играют, блестя на солнце, мелкие мышцы.
Молча взобрались на холм, что отгораживал край большой бухты и Павел кивнул вниз:
- Вон там. На том краю. Дойдешь?
Ника кивнула, мельком глянула на далекие постройки и снова уставилась на спутника. Тот неловко повел плечами, и быстро осмотрев ее хвостики, короткие шорты и голубой узел на животе, выпрямился, с несколько самодовольным видом.
- Одна что ли будешь? – шел впереди, и когда Ника оскальзывалась на качающихся камнях тропинки, подавал ей руку, сжимал пальцы, чтоб задержать ее руку в своей, а она сразу выдергивала ее, стараясь сделать это поделикатнее.
- Да. Не знаю. Еще не знаю.
- У нас мало народу. Еще ж строимся. Тебе понравится. Я бате помогаю, до осени. Буду тут, все время, – пообещал со значением.
…
- Тебя как зовут?
- Вероника.
- Красиво. Как трава. Есть такая. С цветками.
Нике стало смешно и неловко. Пашка строил ей глазки. А что она должна сказать ему? Не замай, я к отцу твоему иду? А как же слова старухи, что свою вот привез неделю тому? Она совсем уже собралась спросить у него о матери, но он ухнул, спрыгивая с последних камней, и вдруг заорал, танцуя и выворачивая пятками горячий песок:
- Ястребиная Бухта-а-а! А-а-а! О-о-о!
- О-о-о! – завопило эхо, выскакивая из нор и ущельиц высокой скалы. Трепеща крыльями, прыснули в небо птицы с ее верхушки.
- Давай! – орал Пашка, бросая ее сумку и прыгая, – кричи! А-а-а!
- О-о-о! – послушно завопила Ника и запрыгала рядом, хохоча.
Встала, задирая голову к стаям над головой.
- Это ястребы?
- Та не. Голуби степные. А ястребки дальше, я тебе покажу. Хочешь?
- Хочу.
- Айда купаться. Плавать умеешь?
- А то, – обиделась Ника, – но купальник, в сумке же.
- Та, – снова отмахнулся Пашка и, схватив ее руку, потащил к воде.
- Перестань! – она бежала рядом и смеялась, отплевываясь от волос, что прыгали по щекам, – ладно, окунусь только.
Он нырнул, как ныряют рыбы, плотно сведя коричневые ноги, и пропал. Вынырнул совсем рядом, шумно фыркая, кинулся на Нику, которая стояла по грудь в воде, оглядываясь. Облапил ее, поднимая над зыбким песком и мелкими суетливыми волночками, толкнул под воду. Фыркая, Ника отпихнула его ладонями.
- Я сказала перестань!
- Ну ладно, – мирно сказал Пашка, падая на спину и взбивая ногами сверкающие брызги. Вместе они вышли на горячий песок, и отдуваясь, сели, тряся головами.
- У нас хорошо. Вечером солнце садится в воду, сбоку. А утром, если на крышу залезть, то встает тоже из воды, прикинь.
- Здорово.
- Нырять будешь. Батя конечно хорош, но я сам тебя буду учить. Я ж моложе и крепче.
- Что ж он старый, что ли?
Пашка отрицательно покачал головой, кусая выбеленную солнцем и морем веточку:
- Не. Побитый просто весь. Всю жизнь под водой. Так что, я помогаю, да. Ты не думай, у меня удостоверение, все чин-чином. А ты как узнала про нас? Ты от дяди Миши, наверное?
- Да.
Ника поднялась, с мокрых шортов посыпался песок.
- Пойдем, а?
И Пашка вскочил, расправляя плечи и красуясь.
- Голодная? Марьяна накормит.
Они пошли вдоль воды, там, где тянулась невидимая, секретная полоса убитого прибоем песка, и Ника шла следом, потому что рядом не получится – ноги увязнут, и снова смотрела на молодую спину, на гибкий позвоночник, мерно изгибающийся при ходьбе. Вот каким он был…
- Это кто – Марьяна? Сестра твоя?
- Та нет. Так, – неохотно ответил Пашка и замолчал на время, насвистывая. Потом стал показывать тонкой в запястье рукой то на воду, то на невысокий обрыв.
- Сюда дельфины приходят. Каждый вечер. Видишь ставник? Там сети, так они рядом пасутся. А там, видишь дырки в глине? То ласточки. А выше, вон, где большой обрыв, там ракши живут. Не видела, что ли? Синие такие с желтыми крыльями. Орут противно. Но красивые.
- И ты мне покажешь, – засмеялась Ника.
- Да.
Бухта круглилась, заворачивая высокий каменный край и обнимая стоящий на скальной площадке белый дом с недостроенной крышей. Вокруг дома тянулся по камням и скалам забор, и внутри него стоял еще один домик – маленький, в один этаж и три окна. А у самого забора топорщился тростниковый навес.
На песке под скалами торчали три зонтика, тоже из тростника, похожие на лохматые китайские шляпы. И прыгал в воде пузатый красный буек.
- Во, – прислушался Павел к звукам за тростниковой перегородкой, – музыка, слышишь? Марьяна ужин шкварит. Мы ж не знали, что приедешь, ну накормим, нормально. Молоко даже есть и творог. Батя вчера привез.
- А он… дома?
Ника остановилась, и Пашка оглянулся, удивляясь ее голосу.
- Не знаю. Может, еще не вернулись. Ну, поешь и приедет. Номер покажу.
- Да…
- У тебя это, – он шагнул к ней и осторожно потянул кончик мокрого хвоста, – криво совсем.
Ника взялась за тугую резинку, стала стаскивать ее с волос, трусливо радуясь маленькой отсрочке. А мальчик шагнул ближе, почти касаясь грудью ее мокрой рубашки.
- Паш, – сказала она с отчаянием, делая шаг назад, – я замужем. Не приставай ты ко мне.
Он улыбнулся, разглядывая ее сверху. И вдруг бросил быстрый взгляд на тростники, где музыка замолчала. Зашептал:
- Ну, хоть вид сделай, а? Достала она меня уже.
- Кто?
- Да Марьяшка. Пусть смотрит.
Ника расхохоталась с облегчением и толкнула его рукой в плечо.
- Черт. Да ты, оказывается. Ой, ну тебя.
Наступала, толкая, и другой рукой стаскивая с хвоста резинку, а Пашка довольно скалил зубы, в притворном страхе закрываясь рукой и сутуля спину. Отступал к раскрытой сетчатой калитке.
Так и вошли в калитку, смеясь.
- Марьяна! – заорал Пашка, – ужин скоро?
Из распахнутого входа в крытую тростником веранду показалась тоненькая фигурка, казалось, в одном на голое тело наверченном фартуке. Хмуро посмотрев на Пашку и свирепо на Нику, Марьяна грохнула на маленький столик сковородку и ядовито ответила:
- Будет. Если картошки начистишь.
- Некогда мне. Видишь, у нас жилец. Зовут Вероника. Она чемпион по прыжкам в воду.
Пашка подхватил сковороду и унес ее за высокую барную стойку, испятнанную солнцем, где-то в глубине смачно грохнул ее на что-то железное, продолжая кричать оттуда:
- А завтра муж ее приезжает, он скалолаз, только вот из Франции вернулся.
Марьяна независимо кинула за спину тяжелую черную косу и ревниво оглядела чемпионку по прыжкам. При словах о муже взгляд ее слегка смягчился.
- Ага, из Франции и бегом сюда, к тебе прям.
- А может и не приедет! – заявил Пашка, возвращаясь и волоча алюминиевый тазик с картошкой, – но все равно я буду ее инструктором, – нож мой где? Опять заиграла?
Марьяна снова насупилась и отвернулась к стойке. Под фартуком оказались крошечные черные шорты и лифчик купальника. Пошарив рукой, вынула знакомый Нике огромный нож с зубцами на лезвии.
- Нужен мне твой крокодил. На.
- О! Видала, какой Рэмбо? Батя привез. А где он? Приехали уже?
- Нет, – Марьяна вытащила ведро и грохнула его на пол у Пашкиных ног, – работай давай.
- Я помогу? – стесненно сказала Ника, ставя на стул сумку. И глядя, как Пашка стесывает кожуру ножом рэмбо, вдруг спросила:
- А медведь где?
- О! – обрадовался Пашка и вскочил, – знаешь да? Пошли, покажу. То не медведь, а просто годзилла-медвезилла.
Задрав голову, взял Нику за руку и прошел мимо Марьяны, которая за их спинами немедленно грохнула еще чем-то.
Дом стоял, поблескивая новыми стеклами. Три этажа, веранды, огороженные никелированными перилами. Сбоку открытая лестница с частой сеткой из прутьев. А перед домом, среди расставленных дырчатых валунов – кусты и цветочки. Еще маленькие, будто ненастоящие.
- На втором три номера, обычные, – говорил Пашка, взмахивая ножом, – с того бока для них туалет и душевые, на улице. На третьем типа люксы, удобства там, все дела. А на первом гостиная, зимние номера, два, телик с видиком, ага, бар еще в полуподвале, и всякое – кладовки, утюг.
- Ничего себе! – оглядывалась Ника на новенькое, блестящее, свежепокрашенное вперемешку с лестницами, ведрами, банками и наваленными досками.
- Это первый сезон у нас. Еще три номера только сделаны. В двух вот дайверы. Ну, мы тебя поселим, не переживай.
- Да я не переживаю…
Ника замолчала.
Из шезлонга на веранде первого этажа поднялась дама лет тридцати пяти, в крошечном леопардовом бикини и огромной шляпе над дымчатыми очками. Томной походкой устремившись к перилам, дама помахала Пашке загорелой рукой. Сверкнули цепочки на круглой груди, блеснули тяжелые кольца, закачались длинные массивные серьги, пуская в лицо Нике колючих зайчиков. Дама небрежно осмотрела Нику, сняла шляпу, встряхнула тщательно подкрученными бело-золотистыми волосами.
- Павлуша, мальчик, ты где так долго? Отец скоро вернется, спросит, и что я ему скажу?