Глава 20
Ника и огненные страсти
“Мед и молоко под языком твоим”…
Фотий сидел, привычно положив руки на кожаную оплетку, постукивал пальцами. Силуэт Ники еле просматривался за стеклом телефонной будки. Вот она переступила с ноги на ногу, повернулась, ища его взглядом. И подержавшись глазами, как за руку, отвернулась снова. Убрала с плеча распустившуюся косу.
Мед и молоко…
Он говорил это девчонкам, в колхозе. Черт, сто лет тому это было. Библейская цитата всегда работала. Поцелуй, потом нараспев в маленькое ухо – мед и молоко… и обязательно добавить мимоходом “это из библии, песнь Соломона”. Выслушивая ответное “ах”, уже осторожно двигать ладонью, отыскивая пуговицы на платьишке.
Надо было прожить целую жизнь, почти тридцать лет, чтоб, наконец, почувствовать мед и молоко под языком. С Катериной не было такого. Безумные какие-то страсти были, казалось, исполосовали все нутро, казалось, шрамы навечно останутся. И вот в памяти только слова, было так и эдак. А что именно было, чем пахло, как шатнуло – за словами ни-че-го, будто пустырь за кольями забора. Пашка вот остался. А мед с молоком… Хотелось бы думать, что ее удивленное “О!” тоже об этом. Что с удачливым мужем не было такого, как со старым дядькой Фотием.
Прекрати, одернул он себя, нехрен кокетничать, не девка на выданье. Она тебе сказала – и я. Не испугалась твоих сорока шести. Вот и верь. Сиди и верь. Жди.
Ника снова оглянулась, чтоб увидеть за стеклом будки и стеклом машины его лицо. Улыбнулась, понимая – он не увидит улыбки. И нажала на рычажок. В библиотеке никого. Она боялась звонить домой, казалось ей – мама сразу поймет, услышит по голосу, что с Никой случился Фотий, начнет панически расспрашивать. Снова прижала трубку к уху и набрала номер Васьки.
- Халлоу! – манерно сказала та после трех писков и пары гудков, – вот дую вонт, май диар? Куська, это ты там молчишь?
- Откуда узнала, что я?
- Ну, так межгород же! А кто мне еще будет звонить с другого города?
- А чего на инглише вдруг заговорила?
- Тренируюсь, – важно ответила Васька, и вдруг заорала так, что Ника подскочила, ударившись локтем, – Кусинька, родная, это ты! Живая! Блин, я соскучилась! Где тебя носит ваще?
- Я в…
- Тут приходила твоя Тина Дивановна! Такая вся ламца-цыца, в полиэстере, но ничего, вежливо так со мной, но, Кусик, я ж тебя все равно больше люблю! Ты когда приедешь?
- Я…
- Слу-у-ушай, у меня тут такое! Ко мне пришла Надюха, ты помнишь Надюху? Ну, такая, обсосанная вся, с жирной башкой?
- Не пом…
- Прикинь, она написала в Америку, Куся! В Америку! И теперь едет туда замуж! О-о-о, если Надюха там нашла себе мужа, то прикинь, какого я могу себе найти! В-общем я уже написала анкету, и фоточки. Учу инглиш. Я вонт мени чилдренз фор май бьютифул лайф. Круто?
- З не надо.
- Что? Какое зы?
- Чилдрен – это множественное число. Не надо окончание.
- Кусинька, какая ты умная! Скорее давай приезжай, будешь мне переводить письма. Да. Да?
- Хорошо. Тебе моя мама случайно не звонила?
- О, супер и супер! Я напишу пока на русском, да? Мама? Звонила да. Куся! Вот!
- Да говори уже!
- А эти, которые морские пожарники, они в рейсы ходят? Ну, если пароход загорелся не у нас, а черти где, чтоб валюту не тратить, может там и наши пожарники тоже? Ну, это – бороздят.
У Ники засосало под ложечкой. Зная прихотливый ум подруги, она была уверена – пожарники вынырнули из моря не просто так.
- Васька, скажи толком, что случилось?
- Так это ты скажи, что случилось-то! Мама твоя ахает только и причитает, хорошо говорит, если моя Веронка в гостинице, я, говорит, буду туда звонить, ну и в морг заодно. Я ей говорю, Нин Петровна, да чего ж в морг, даже если, они там как шашлык, не разглядишь. А она как заплачет. Мне кажется, это глупо. Надо верить в хорошее. Я вот верила и ты опа – звонишь! И даже письма мне переведешь. Так ты когда приедешь-то? А Никас твой, он как – ничего? Ну, он это… Кусинька, ты только не плачь, если что. Живой он?
- Вася! Я ничего не понимаю! Что с Никасом?
- А ты вообще где?
- В деревне я была, на свадьбе! Что с Никасом? Какой пожар?
- А кто женился?
- Вася!
- Угу. Да. Извини, я просто никак не пойму. Давай без понятия расскажу все по порядку.
- Расскажи!
- В-общем, твоя Тина сказала, что какой-то там Атос, он уехал. Вот ты уехала и через день уже и он.
- Плевала я на Атоса!
- Поняла. Рассказываю дальше. А позавчера она снова позвонила, мне. А говорит, что там слышно про Нику? Я говорю, ничего не слышно, она к мужу уехала же. А она говорит, да я знаю-знаю, но дело в том, что сегодня радиограмма пришла, в бассейне, в Азово-Черноморском, судно загорелось. В бассейне, Куся, это в море в смысле?
- Да, – глухо сказала Ника, – в море.
- Она сказала – “Каразино”. А маме твоей не хочет звонить, потому что мама расстроится сильно. Так что она мне позвонила. А я уже…
- Маме?
- Ну да. Кусинька, я осторожно. Тем более, Тина сказала, жертв нету. Трупов в смысле. И что пожарные хорошо поработали. Вот мне интересно – в море пожарные. Но я осторожно сказала!
- Представляю…
- И, конечно, нам с Ниной Петровной очень интересно, что с тобой-то?
Ника беспомощно глянула на последний жетон и скормила его автомату.
- Васька, звони маме, скажи, я в полном порядке. Перезвоню ей скоро. Узнаю про Никаса и перезвоню.
- И мне!
Ника сунула трубку на рычаг и выскочила из будки. Упала на переднее сиденье, захлопывая дверь.
- Надо к порту. Срочно!
Фотий кивнул, вдавливая педаль. Вывернул руль, поглядывая через плечо, повернул к шоссе, внимательно слушая сбивчивый Никин рассказ. У той на белом лице глаза казались совсем черными, губы дрожали, как и пальцы, которые она сплетала и расплетала на коленях.
Кончив рассказывать, замолчала, пристально вглядываясь в мелькающие дома, будто взглядом проталкивая их назад, чтоб ехать быстрее. И он молчал, гоня от себя мысли о том, что все кончилось раньше, и так внезапно.
- Ника. Ты слышишь меня? Возьми в бардачке блокнот, запиши адрес.
Она кусала губы, глядя вперед, и он возвысил голос:
- Возьми, сказал! Пиши. Южноморский район, поселок Низовое, первая линия, домовладение 40 дробь два. Телефона там нет еще. Запиши ждановский телефон, мой друг Михаил, если что надо будет, он сделает или мне передаст. Если надо срочно – шли телеграмму. Ты поняла?
Отнял руку от руля и вынув исписанный листок из Никиной руки, запихал ей в нагрудный карман куртки, вжикнул короткой молнией.
- Не потеряй!
У серого здания торгового порта стояла небольшая кучка женщин, одна из них, как только Ника выбежала из-за угла, где Фотий остановил машину, быстро пошла навстречу, близоруко вглядываясь:
- Вы кажется, тоже на “Каразино”? Я вас видела, после Венеции я приезжала к мужу, потом на другом судне он ходил и вот сейчас снова здесь.
- Что там? – хрипло спросила Ника.
- Они на рейде, их сняли с горящего “Каразина”, проходил мимо рыболовный кажется, кораблик. Тоже шли в Черное, и получили радиограмму. Сегодня к ночи должны встать к причалу. Там жены пошли звонить, пойдемте, узнаем новости.
Ника пошла рядом с ней, а та все трогала ее рукав, перескакивая с одного предложения на другое, пыталась что-то рассказать.
- Главное, все живы. Понимаете? Все. Самую малость кто-то обгорел, ну и очень хорошо, что рядом проходил этот… какой-то “Профессор” Топильский, что ли. Но как страшно, страшно. А сын мне… я же думала, в отпуск сейчас… Что?
Крикнула, когда из расходящейся кучки замахали руками. И побежала быстрее. Ника заторопилась за ней.
Низенькая брюнетка быстро кивнула обеим, пересказывая на ходу:
- На пятый их поставят. Ночью. Все туда едут, на месте узнать.
. И торопясь, исчезла за поворотом дорожки. Оглядываясь на Нику, первая закивала, уже убегая вслед остальным:
- Я побегу! У Сережи сестра тут, в Жданове, я к ней еще заеду и мы вместе.
- Да, – сказала вслед Ника, качнувшись на подгибающихся ногах.
Огляделась. Трехэтажный массивный дом стоял важно и молча, будто ничего не произошло. Вокруг изогнутого прудика клонились кусты и тонкие ивы. С дороги слышался шум. Недалеко, возле дерева стояла девушка, рослая, выше Ники, в дутой куртке с яркими цветными кокетками и такими же заплатами на рукавах. Нервно дергала прядку черных волос. Ника вопросительно посмотрела на нее и та шагнула ближе.
- Вы на “Каразино”?
- Да. Вы тоже?
Девушка кивнула.
- Я никого не знаю. Всего три раза была, никого и не видела в общем-то. Меня Оля зовут. Оля Савченко.
- Я Вероника. Вы не местная?
Та криво улыбнулась и покачала головой, снова накручивая прядку на палец.
Ника ободряюще кивнула:
- Ничего, я тоже не отсюда. Давайте вместе и дождемся, да? Прогуляемся и потом к проходной, я знаю, где это.
Девушка закивала.
- Я сейчас, – сказала Ника, – мне надо вот… с дядей попрощаться, – и горячо покраснела, ненавидя сама себя.
Повернулась. Фотий стоял на углу дома, глядя на них исподлобья. И у Ники защемило сердце, будто его выкручивают зазубренными железными щипцами. Да еще смеются, приговаривая – получай, получай Куся-Никуся за нечаянное свое счастье. Вот ты уже и врешь о нем, оправдываясь перед собой: так надо, есть причины. Так и будет всегда. Всегда они будут, эти самые причины.
Оставив Олю, подошла к Фотию, подняла лицо к его – хмурому, с выгоревшими бровями и жесткой линией рта. Не делая последнего шага, сказала вполголоса:
- Так ты мне про глаза и не сказал.
- Они для медведя. Его Силыч соберет
- Да.
Они замолчали. Что угодно отдала бы Ника, чтоб шагнуть и прижаться, обхватить руками, прикусить черную вылинявшую футболку на груди. И чтоб никто не оторвал, держать его зубами. Или хотя бы – поцеловаться. Долго-долго. Чтоб дальше ей хватило сил.
Но за спиной ждала испуганная Оля, смотрела, как они разговаривают.
Ника подняла руку, будто чужую, поводила ей из стороны в сторону.
- Адрес, – тяжело сказал Фотий, – в кармане.
- Что?
Он молчал, глядя в ее непонимающие глаза.
- Пока. Фотий, пока, – Ника неловко улыбнулась, кивнула ему и, повернувшись, быстро пошла к Оле.
Он хотел крикнуть, ну, довезу же. Но понял – да все равно откажется. Не потому что скрытничает, а просто – ну, как он повезет ее – к мужу.
- Ясно, – сказал вполголоса, уходя к машине, – как божий день, ясно!
Когда стемнело, он сидел в маленькой кухне, перед столом, заставленным пыльными пузырьками и древними колбами, вертел рюмку, брал с тарелки, что ютилась на расчищенном пятачке, полоску бело-розового сала. И махнув в себя водку, кидал сало следом, медленно жевал, подставляя рюмку под горлышко бутылки. Мишаня, налив, плескал и себе, на донышко граненого стакана, поднимал его и, выпив, обязательно снимал толстые очки, чтоб вытереть глаза. А потом снова цеплял их на горбатый нос.
- Жизнь, Федюша, это непрерывный поток энергий! Вот ты сколько отдал своей Катерине, пришло и твое время брать. Ищи, дружок, ищи или места или человеков. А еще лучше, чтоб и то и другое. Ну, место ты уже нашел. Ищи человека, диоген ты наш.
- Поздно мне искать.
- Поздно будет, когда дух твой отлетит и понесется над бурными водами! А до того – ни разу не поздно. Будь здоров! Еще три рюмки и поверь, свет станет ярче.
- Да. Твоя кухня чище. А сам ты будешь аполлон с цицероном. Наливай.
- Наливаю. И вот что я тебе еще скажу, лорд ты мой байрон чайлд ты мой гарольд. Я ж тебя насквозь вижу. Хоть очки мне пора менять, но ви-и-ижу. Ты всегда суров, но сегодня просто какой-то айсберг в океане.
Мишаня поднял толстый палец с обкусанным ногтем и провозгласил:
- Есть причины!
Фотий молча достал нож из сумки на полу и насек еще сала. Сжевал кусок.
- Пей еще, – вздохнул Мишаня, – ляжешь в лоджии, а то провоняешь мне всю мастерскую.
Фотий послушно выпил.
- У тебя телефон работает?
- Да.
- Тебе тут, может, позвонит. Барышня одна. Скажешь ей, что я с июня в Низовом. Понял?
- Барышня из Николаевки? – уточнил Мишаня, отряхивая рукав, – ага. Похоже, мир кричит тебе в голос, подает знаки, но тебе, бравому морскому котику на них пле-вать! Потому что, если бы все было хорошо, ты бы со старым Мишаней водку не пил, а уже летел бы на колесах любви в свое Низовое, держа барышню под гибкую талью.
- Миша, дай одеяло. Устал я.
- Стареешь, – нахально сказал Мишаня и, расправив рыхлые плечи, выпятил грудь, вернее живот, – а я вот новый курс энерготерапии прошел…
- Одеяло.
- Даю.
Лежал на старом деревянном топчане, глядя на черное небо за бликующим стеклом лоджии. В ногах, на самодельных полках толпились опять бутылки и пузырьки, тыкались в пятки кипы старых журналов, а за головой при каждом движении что-то нервно позвякивало. В стекле смутно отражался круг света от настольной лампы и мишина вытянутая голова с черными прядями волос, забранных в неаккуратный хвост. Сидя за столом, он ковырял найденную на помойке кофемолку.
Фотий повертелся, натягивая старое лоскутное одеяло – свое – он сам его принес, выстиранное и запретил Мишане заворачивать в него драгоценные треснутые вазы, укутывать цветочные горшки или стелить под кошку с новорожденными котятами. Одеяло лежало на дальней полке шкафа, вместе с простыней и подушкой. И ночуя у Мишани, Фотий всегда получал свои личные постельные принадлежности.
- Скажите, какой принц датский, – ворчал Мишаня, выкапывая белье из шкафа, – трепетный какой, а еще мужик, э-э…
- Марине своей пожалуйся, уж она тебе расскажет, как настоящие мужики должны спать, – парировал Фотий, и Мишаня скорбно умолкал.
Жена ушла от него несколько лет назад, устав от множества старых вещей, которые Мишаня неутомимо волок в дом, загромождая его под самые потолки.
Спать совершенно не моглось. Водка выветрилась, будто пил минералку. Не надо было салом закусывать, упрекнул себя и сел, потирая ноющее колено. Нащупывая свободный от цветочных горшков и медных казанов участок пола, поставил ногу, встал, балансируя и не найдя места для другой. Дернул щеколду и распахнул узкую створку, с которой посыпались клочки газет и кусочки старой замазки. Навалился животом на колючий подоконник, вдыхая ночной воздух и глядя на далекие огни порта за квадратными силуэтами многоэтажек.
И все? Вот это, что было, вернее, чего почти и не было – все. Конец?
А как ты хотел? Что ж поделать, насильно мил не будешь. Помахала ручкой. Пока, мол, Фотий.
Он подался назад и снова лег, скрипя расшатанными досками. Закрыл глаза и стал думать о важном.
Надо бы еще за черенками поехать. И позвонить Силычу, сказать, чтоб ждал, обрадовать. Песок еще. С Марьяной поговорить. Она, конечно, и так все лето будет рядом колобродить, но нужно, чтоб все серьезно, по-настоящему. Дел – сто вагонов. Некогда тебе скучать, дядя Федя, успеть бы хоть часть сделать, чего задумал. Вот завтра утром, чаю с булкой, яичницу, и обратно, домой.
Домой…
Он лег на спину, сложил руки на груди и уставился в темный потолок, мрачно ожидая, когда ж наступит проклятое утро.
Там, куда он смотрел с шестого этажа длинного, как незаточенный карандаш, дома, не спал, громыхая подъемными кранами, порт. Светилась стеклянными гранями проходная с табличкой “Чек-пойнт номер 5″, а рядом переминались две молодые женщины. Вахтер уже объяснил растерянным женам, что “Профессор Топилин” пока на рейде, что формальности хорошо, если к полуночи уладят, и идите пока, идите, все живы-здоровы, чего ж вам еще.
И женщины разошлись, тихо переговариваясь. Кто-то поехал домой, кто в гостиницу, кто-то побрел разыскивать, где перекусить.
- Еще полдевятого только, – Оля посмотрела на маленькие часики, распахнула куртку, – тепло как. А я нарядилась, на всякий случай, вдруг, думаю, похолодает. Черемуховые холода, обещали вроде. Я ж не знала, на сколько еду, Олешка сказал, махнем вместе в Новороссийск. Я еще никогда на теплоходе не плавала.
- Есть не хочешь?
- Хочу, – Оля оглянулась.
Давно зажглись фонари, по дороге ехали машины. В них люди, и им было, куда ехать.
- Я б тоже перекусила, – Ника вскинула на плечо сумку, печально вспоминая баклажанную икру и выброшенные в мусор несъеденные очищенные яйца, – пойдем, может, какое кафе разыщем. Часа через два вернемся. И будем уже тут где-нибудь.
Они медленно шли по пыльной улице, сначала мимо высокого портового забора, увитого поверху клубами колючей проволоки, потом мимо одинаково замызганных домишек.
- Грязно как. У нас в Армейске чистота, улочки тихие, дома в каменных кружевах.
- Так Азовсталь тут, огромный комбинат. От него пылища. Это где – Армейск?
- Недалеко от Бердянска. Вернее на середине дороги как раз. А ты откуда?
- Из Крыма, – коротко ответила Ника. Ей совершенно не хотелось окунаться в свою жизнь, будто последние дни, когда она упала в круговерть непрерывных событий, с каждым сказанным словом, отдираются, как старый пластырь с незажившей ссадины. И как оторвется, его уже только выбросить. Больно… Не верится, что недавно она мечтала о своем диване и васькиных звонках. Конечно, ни Васька, ни мама не виноваты, но сейчас они – часть прежней жизни, в которую ее неумолимо тащат внешние обстоятельства. А если он обожженный? Если по приходу его заберут в больницу? Ника будет ходить туда и, разумеется, ни о каком расставании речи не будет. Она его жена и мать их сына. Разве можно бросить человека, если он пострадал? Получится, пока жив-здоров, вот она – жена. А как впал в горести, то хвостом круть-верть, ах, Никас, я от тебя ухожу… Это совсем не по-человечески. Она горько вздохнула, оплакивая несостоявшееся будущее, которое мелькнуло крошечным краешком. И рассердилась на саму себя. Всего-то три раза встретились за неделю. Из них два она даже не знала имени! Разок поцеловались. Нет! Два раза. Первый – она висела, он обнимал. А второй, когда спросила год рождения. О-о-о, как поцеловались… Да толпа была у нее парней, на дискотеку ж бегала. Сколько было тех поцелуев. Но, ни разу, ни единого разочка не было так, чтоб висела и думала – умру сейчас и – отлично. И как положено нормальной бабе, она уже выстроила им какое-то общее будущее. Какое? Даже словами не опишешь, потому что она о нем, об этом будущем, ничегошеньки не знает! Такая вот лахудра – не на-адо, Фотий, не говори мне, хочу насладиться моментом! Насладилась?
- Я говорю, вон вывеска какая-то…
Ника подняла понурую голову. Наискосок через дорогу мигали завитки и блямбы. Ресторан “Парус”. Ну да, какой же еще ресторан рядом с торговым портом.
- Пойдем.
Рядом с мигающей вывеской обнаружилась еще одна – темная, мертвая. Кафе “Парус”.
Девушки поднялись по ступенькам, заглядывая в стекла, открыли высокую дверь. Изнутри тут же посыпалась скачущая музыка, казалось, она убежала из ресторанного зала и, прыгая по ступенькам, вихляется вокруг стаей мелких визжащих собачонок.
- Есаул, есаул, что ж ты бросил коня!
Голос певца тонул в реве танцующих и дружном притопывании, от которого пальма в холле качала листьями.
Ника остановилась, разглядывая справа от гардероба темные двери с витой надписью по стеклу КАФЕ.
А Оля, потряхивая косо стриженными черными волосами, уверенно прошла к широкой стойке.
- А что, кафе закрыто?
- Не видишь, что ли? – мирно ответил седой старик и, широко разводя руки, расправил газету, перевернул, аккуратно сложил на другую сторону. Уткнулся в текст.
- Я вижу часы работы, – ответила Оля, – с девяти утра до двадцати двух ноль-ноль. Еще час рабочего времени.
- Зато ресторан открыт. Только мест нету.
- Нам ресторан не нужен, – в голосе Оли зазвучал металл.
Ника потянула ее за рукав курточки. Сказала шепотом:
- Пойдем, а? Там магазин, может, по дороге. Купим пирожков.
Оля, не глядя на нее, вежливо высвободила руку.
- Так что? Вам нужна комиссия и проверка?
Дядька положил газету и смерил воительницу мрачным взглядом. Поднимаясь, оперся руками на стойку. И Оля оперлась так же, глядя на него с вызовом.
Ника позади расстроенно переминалась с ноги на ногу. Что толку? Кафе для них все равно не откроют, там черно и мертво, засов поперек двери. Только покричать, ругаясь. Ну да, нервы, но толку все равно ж никакого…
- Цп-ц! – сделал дядька сложное движение языком и губами. Отступил, убирая руки.
- Стойте тута. Сейчас я.
Протиснулся в низкую дверцу, обошел свои владения и величественно поднялся по трем ступенькам, замахал рукой, подзывая метрдотеля. Что-то стал ему показывать на пальцах, иногда кивая в сторону вестибюля. И тот, быстро кивая, успокаивающе похлопывал собеседника по локтю.
Вернувшись обратно, дядька сперва медленно вдвинулся в узкую дырку в стойке, так же медленно сел и еще медленнее развернул газету. И, уставясь в нее, буркнул:
- Идите в зал. Накроют вам.
Оля подмигнула Нике и уверенно шагнула навстречу бурному веселью.
- А ну! – радостно закричал сзади дядька, – пальто свои сдайте, куда тащитесь в верхней одеже!
Принимая курточки, добавил:
- Три рубля вешалка. А что хотели? Кооперация. Бизнес.
- Путана, путана, путана, – застрадал певец в зале. И народ, со слезами в голосе подхватил жалостное, – ночная бабочка, а кто же винова-а-ат!
Девочки сели за маленький стол в углу, откуда весь зал был хорошо виден. Оля вытянула длинные ноги, расправляя на груди тонкий свитер.
- Совсем устала, ноги гудят. Ехала с пересадками, приезжаю, тыкнулась, а “Каразина” нет. Ну, думаю, поеду гостиницу искать, но сперва позвонила в справку. И тут мне опа – как доской по башке. Ждите, говорят, данные о приходе уточняются, формальности страховые и пожарные еще будут. Я в стойку – какие пожарные? Я ж и не знала! Олешка когда позвонил, я же думала, встретимся, то се, по магазинам успеем пробежаться и после рванем в Новороссийск. А ты?
- Я тоже не знала. Я по делам ездила, потом – сюда. И узнала вот…
Из-за соседнего столика на них томно смотрел мужчина в расстегнутом пиджаке. Поймав Никин взгляд, поклонился, макая в тарелку галстук.
- Имеешь успех, – рассмеялась Оля, – сейчас приглашать прибежит.
- Ой, только не это! Я и так… – Ника запнулась. Рассказывать о ресторанной битве с телепортацией по мраморным ступеням тоже совсем не хотелось. И снова полезли воспоминания, тут же. Как внезапно выскочил из номера, пробежал мягкой походкой, делая какие-то ей непонятные движения телом и руками. И вокруг падают стонущие грозные Васильки.
Она отвернулась от призывного взгляда. Соседей с другой стороны было побольше – там сдвинули два стола и гуляли вовсю, как на свадьбе. Множество графинчиков, початых бутылок, разоренные тарелки с мясной нарезкой и порушенными горами картофельного пюре, облитого красным соусом. Никаких пиджаков – разного возраста мужчины были туго упакованы в новенькие джинсы, сверкали ряды латунных пуговиц на коттоновых куртках. Между ними сидели дамы – как цветы, случайно выросшие на овощных грядках – яркие, блестящие люрексом и переливающиеся трикотажем. Нервно поправляли на себе кофточки и платья, опуская подбородки, пытались оглядеть вырез и пуговки.
- Жены, – сказала Ника, – и моряки. Из рейса только что.
- Откуда поняла? – Оля заинтересованно уставилась на толпу.
- Одеты, как наши. А у дамочек вещи новые. Видишь, как себя рассматривают? Не привыкли, в первый раз надели и сразу в кабак.
- И точно!
Перед ними на скатерть легла картонка со списком блюд и напитков. Оля подтянула ее к себе, одарив официанта улыбкой. Откинулась на спинку стула и стала читать вслух.
- Та-ак. Что у нас тут? Суп-харчо. Борщ с пампушками. Бульон с… профитролями. Это что такое?
- Профитролей нет, – ответил официант, нетерпеливо оглядываясь на более важных гостей.
- Нет, и не надо. Ты горячее будешь, Вероника? Борщ вот.
- Борща нет, – снова обрадовал официант.
- Ладно. Харчо брать не будем, какое у них тут харчо. Негусто у вас с первыми.
Официант безразлично пожал острыми плечами в черных крыльях великоватого пиджачка.
- Салаты оставим пока. Вторые блюда. Лангет, эскалоп, отбивная, поджарка… Гарнир – картошка-пюре, картофель жареный. Морковь маринованная.
Оля побарабанила по скатерти тонкими пальцами с отменным маникюром.
- Значит так. Нам по салатику с огурцами.
- Огурцов нет.
- А за тем столом? – она вытянула руку в сторону тоскующих мужчин, и тот, что строил глазки Нике, тут же приподнялся в радостном ожидании, – у них есть.
- Поспели вишни в саду у дяди Вани! – заорал певец, помавая микрофоном, и столы мигом опустели, а пятачок перед эстрадой утонул в скачущих разноцветных телах.
- Кончились, – продолжил борьбу официант.
Олина рука замерла на скатерти, пальцы угрожающе подобрались. Ника с интересом наблюдала за противостоянием.
- Два салата с огурцами, – с нажимом повторила Оля, – две яичницы, нет, лучше два омлета, с ветчиной и сыром. Голландским. Бутылку боржома. Триста грамм сухого вина. Вот тут у вас – Тамянка. Или ее тоже нет?
- Графинами не отпускаем, – угрюмо сказал официант, – бутылку берите.
- Отлично. Бутылку Тамянки. Хлеб. Вероника, ты белый, серый или черный?
- Все равно, – поспешно сказала Ника.
- Шесть кусочков. Белого. Ах, да, еще порцию мясной нарезки.
Официант закончил чиркать в блокноте и гордо задрал остренький подбородок.
- Будут проблемы с салатом, – ласково напутствовала его Оля, – не забудьте, метрдотель в курсе, кто мы и почему тут сидим.
Официант деревянно склонился, будто клюнул что-то в жарком воздухе, и исчез.
- Кто мы? – переспросила пораженная Ника и расхохоталась, – а кто ж мы такие, Оль?
- Та! У меня маменька в Армейске зав ресторанным производством. А папенька – заведует овощебазой. Я все их хитрости наизусть знаю. Не боись, проверять они нас не будут. Они думают так – если смелые, значит за нами кто-то стоит и лучше не связываться.
- Я так не умею.
- А ты учись, – Оля оттянула вырез свитерка, чтоб чуть остудиться, – сейчас время такое, Вероника, если не можешь кусок ухватить, будешь сидеть голодная. Ты где работаешь? Кем?
- В детсаду. На полставки. Я ж не могу на полную, надо ездить к мужу.
- Да уж. Ну, полезное, конечно, дело. Выучишься, станешь заведующей. То совсем другие бабки. А еще, знаешь, мне сестра рассказала, в Москве сейчас коммерческие садики открывают! Вот не вру! Всякие разные, для детишек бизнесменов. Хочешь – пять человек в группе. А хочешь – будет его одна воспиталка воспитывать, да еще три учителя. Как при царе! Только давай…
Она сложила пальцы щепотью и потерла. Откинулась, милостиво кивая мясной нарезке и бутылке Тамянки. Взяла наполненный официантом стакан:
- Давай, Вероничка, за знакомство. И чтоб у наших мальчиков все там было чики-пики.
Вино щипало десны и стягивало рот. Ника отпила пару глотков и принялась за пышный омлет с торчащими из него кубиками розовой ветчины.
- Я ведь тоже в бизнесе, – прожевав, поделилась Оля, – магазин открыла, в центральном универмаге прям. Не комиссионка, нет. Только свой товар, новье. Называется “Парадиз-коттон”! Здорово, правда? Будет там джинсовая одежда и женская, и мужская. И детского навезем, это ж вообще клондайк, как бабы ломятся за детским коттончиком. А у вас есть дети?
- Сын. Женька.
- Вот! Ты сама в курсе. Все соседки, небось, тебя проклинают в спину, когда в заграничных шмотках мальчика выводишь. Эх, Вероника! Сейчас такие можно дела провернуть! Мы с Олешкой уже тыщу планов обговорили. За бугром еще есть такая фигня, он рассказывал – приходишь в магазин, а там коробки. И в них все шмотье – по доллару штука. Можно копаться, и там та-а-акие находятся вещи, улет! Вот эти штаны…
Она выставила длинную ногу, обтянутую голубой джинсой.
- Доллар! А они еще с резиной. То есть на любую задницу полезут. Вот и считай, доллар, а тут я их отдам за двести рублей, не меньше. Вычесть все расходы – чистой прибыли сто рэ с каждой пары. Ты не теряйся, мужики сейчас деловых любят, пусть наши мальчики там болтаются, а мы тут такого провернем!
Ника ловила кружочки огурцов и медленно жевала, запивая тамянкой. Все правильно говорила Оля. Ну почему ее разговоры вдруг напомнили ей маму, ее наивную уверенность в том, что каждый обязан своей картошечкой питаться? Получается, каждый просто обязан уметь делать деньги? Или вырастить еду и съесть ее? Наверное, Нике без мужа никак не выжить, маменьки зав производством у нее нет. И такой деловой хватки, как у Оли, тоже нет, и вряд ли она выучится, уж больно тоскливо становится каждый раз, как думает об этом. Наверное, Ника какая-то ущербная. Неудельная, как иногда, посмеиваясь, называл ее муж. За лунных котов никто ей не заплатит. И за тайные знания о том, что в темном вине живет ночная ежевика, перемешанная со звездами – тоже.
- Ты чего загрустила? Не печалься, Вероничка, – Оля слегка захмелела и, облокачиваясь на стол, с удовольствием смеялась, отмахиваясь от проникновенных жестов соседнего столика, – через часок прогуляемся обратно, и как прыгнем, как обнимем своих мужичков.
Она хихикнула, налегая на стол, чтоб говорить, не крича:
- Мы ж не расписаны еще. Олешка меня в список ставит как сестру. Смеется, ты ж моя сестренка, никому не отдам! Ну, ничего, в последний раз, когда приезжал, то родителям мы сказали – в августе подадим заявление. А чего тянуть дальше, и так второй год мы с ним любовь крутим. Пора и детей заводить. Если все путем, то к весне в декрет, год буду магазином спокойненько заниматься, а декретные получать как кладовщица у папки. Потом мать мне справку сделает, что ребенку нужен санаторий, то-се, продлеваю декретный до трех лет. А там можно и второго рожать. Прикинь, семь лет покручусь в бизнесе, мечтаю я, чтоб не один магазинчик, а целая сеть. А на очередь сразу встанем, как распишемся. На кооператив. Пока то се, а там и квартира.
- Да. Да, – сказала Ника, – я… мне в туалет надо.
В насквозь зеркальном туалете она оперлась на мраморную стойку, приблизила лицо к своему отражению, стараясь смотреть, как Оля на гардеробщика. Но глаза были растерянны и печальны, а губы кривились. Нет, не выйдет из нее путевой бизнесменши. И Оля ей нравится, вот же смех – просто нравится и все. Но как отдельная Оля. А не как дедушка ленин – всем пионерам пример.
Она посетила кабинку, вымыла руки, поправила волосы. Покусала губы и сердито сказала отражению:
- Не сильно и хочется.
В зале зазвучала томная мелодия – “Отель Калифорния”. Куда ж без него.
Пора уходить, подумала Ника, возвращаясь к столику, где уже стоял официант и топтался расхристанный сосед в полупоклоне над Олей, верно, пришел приглашать.
Ника зашла сбоку и села на свой стул, налила себе минералки, избегая взгляда претендента на медленный танец.
- Это и это, мы оплачивать не будем, – Олин палец тыкал в цифры на листочке счета, – по вашему прейскуранту мы платим двадцать пять рублей, ну пусть еще пятерка сверху. Нет, троячка хватит. Откуда взялись еще пятнадцать?
- Так ночная наценка! – возопил оскорбленный официант, дергая плечами-крыльями.
- Мы пришли – в кафе, и платим по дневной цене. Спросите у метрдотеля.
Официант уныло принял из олиных рук аккуратно сложенные купюры и ушел, расталкивая танцующих. А она по-королевски обратила взгляд на застывшего рядом мужчину.
- Я это… прикурить. Пошел я…
Тот устремился следом за официантом.
- Испугался, – констатировала Оля, – жидкий пошел нынче мужик. Ну что, Вероничка, вперед, в семейную жизнь?
Ника протянула Оле две купюры.
- Вот. Половина.
Та кивнула и аккуратно сложила денежку в кошелек. Поднялась, одергивая свитерок.
- Я пью до дна, за тех кто в море,
з-за тех, кто с ветром борется
в бушующем просторе,
- вскричал мужской голос за общим столом и музыка вежливо стихла.
- О! – сказала Оля и повернулась – рассмотреть.
Молодой парень в тугих джинсах, сверкающих сотней заклепок, стоял, покачиваясь и держа наискосок высокий фужер с красным вином.
- Тихо! Тихо! – закричали за столиками, – дайте сказать, слуш…, слушайте! Вы!
Парень удовлетворенно кивнул, выпрямился сам и, выровняв фужер, прибавил громкости:
- За тех, кто в море побеждает,
за тех, чьи жены изменяют.
Дрогнул голосом, произнося слова с упреком:
- За тех, чьи жены пьют с другими,
потом в постель… ложатся… вместе с ними!
Торжественно обвел глазами притихших за столом жен…
Голос окреп, заметавшись среди витиевато подобранных шелковых штор.
- даря любовников вещами,
из-за границы привезенными мужьями.
- Ладно тебе, Сашка, завел, – выкрикнула сидящая рядом молодая женщина, дергая декламатора за край джинсовой куртки. Тот отмахнулся, плеснув вином, и она, ойкнув, опустила голову, отряхивая мелкие колечки химической завивки.
- Я пью до дна, за тех,
кому всю жизнь “ходить с рогами”,
Он поднял руки, как дирижер. И вдруг весь зал заревел, скандируя:
- и чьи! Сердца! Растоптаны! Ногами!
на длинных!, тонких! Каблуках!!!
Захохотали, переглядываясь, толкая спутниц в крутые бока. А те отмахивались с деланной обидой, тут же снова прижимаясь к супругам.
- Всё ясно… речь идет о моряках, – доложил тостующий.
И продолжил уже без остановок, а гудящие слушатели устав от величины трагической поэмы, снова наливали, чокались, обхватывая шеи супружниц, целовали их в щеки и в носы. Но кто-то уже и выкрикивал обвинения, тараща косые глаза, а соседи по пиршеству вполголоса усмиряли, суя в руки очередную рюмку.
- И потому, когда моряк бывает пьян,
не будьте вы с ним слишком строги.
Ведь дома ждет его обман…
потом – дороги и дороги.
Трагически бубнил Сашка, обводя фужером пространство и тыкая им в смеющихся с некоторой обидой женщин.
Сомненья тяжкие вздымают его грудь,
и мозг сверлит лихая дума:
“С кем там жена гуляет дома?”
Так не завидуйте друзья вы морякам,
ни их вещам, ни длинным их рублям,
ни их тяжелой горькой доле……..
Декламатор снова сделал паузу. Она все длилась и длилась.
Музыканты, тихо переговариваясь, подкручивали колки, вытирали потные лица и приглаживали волосы.
И наконец, когда пауза стала слышна всем и все снова сосредоточились, заорал во всю мочь, и зал снова подхватил его, салютуя нестройным звоном бокалов и рюмок:
- И ВЫПЕЙТЕ СЕЙЧАС СО МНОЙ -
“ЗА ТЕХ, КТО В МОРЕ !!!!”
Совершенно выдохшийся трибун махнул в себя остатки вина и сел, как упал, поддерживаемый с боков женой и соседями.
- Бухалтер милый мой бухалтер! – завизжала сменившая певца дева в черных шелковых бананах и серебряном пиджаке с огромными плечами.
Оля хохотала, всплескивая руками.
- Ну, все, отпад! Считай, все видели, да, Вероника? Ки-но, чесслово, просто кино!
У гардероба, суя руки в рукава своей курточки, Ника ответила все еще смеющейся Оле:
- Да если б это шутки были. Они ж и вправду в это верят. Практически все.