Глава 8

Глава 9
Ника и ночная прогулка

Город был черным-черным. И там, где фонари роняли на черные листья и серые тротуары пятна белого света – все равно казался черным, исчерченным яркими пятнами. Без ветра, будто искусственный, вырезанный из картона. Неподвижно висели смутные гроздья акации, и только запах цветов был живым, истекал в стороны и вверх, как сироп в черном стакане ночи. И казалось, свет идет от него, заползает в нос, щекочет горло и живот.
Атос крепко держал Никины пальцы, вел осторожно, подстраиваясь к неровным шагам. А Ника, подламывая то одну ногу, то другую, как давеча Ронка, неловко смеялась и изо всех сил старалась не качаться.

- Ой! – падая, обеими руками уцепилась за плечи Атоса. И с досадой скинула туфли, поправляя на плече сумочку, – не могу больше.
Он утвердил ее ровно и, нагнувшись, подхватил туфли. Выпрямился, смеясь. Ника подумала немного, ворочая мысли в хмельной голове.
- Подожди. Я… сейчас.
Качаясь, убрела в кусты и там, оступаясь, стянула с себя кружевные колготки, скомкала в руке, поглядывая на смирную спину спутника, облитую мертвым светом.
- Дай. Иди сюда. Сумку дай мне.
Запихнула в сумку колготки, туда же с трудом утолкала туфли, успокоенно проверив кошелек с выданными Тиной двумя сотнями. И потопав босой ногой, вздохнула:
- Вот так. Или мы? Слушай, мы поедем или пойдем? Тут три остановки всего.
- Давай пешком.
- Ага.
Они шли рядом, сумка крутилась на плече, ударяя в живот раздутыми боками, но Атос держал ее руку, поглаживая ладонь горячими пальцами. Нежные после зимы ступни покалывали крошки и мусор. Но это было даже приятно. Ника попробовала что-то рассказать, показывая на пятна белого запаха, такие странные посреди черноты, но язык слушался плохо и она, засмеявшись, просто шагала, с удовольствием ударяя пятками твердый асфальт.
- Я тебя сразу увидел. Ты шла.
- Я сидела. В уг… в углу там.
- Не-ет. Ты шла. По коридору. И солнце в спину. Цок-цок, и волосы по спине прыгают. Я с Гонзой стоял и с Олегом, из океанической. И с ребятами там, в-общем. Я не хотел спрашивать это кто.
- Ага.
Он засмеялся. Впереди по освещенной улице проезжали, блестя, машины, выскакивали из-за черных деревьев, как звери и впрыгивали снова в такие же черные деревья.
- Я думаю, ну пусть повернется. А ты уходила и вот сейчас совсем уйдешь. Я хотел крикнуть. Или упасть, громко.
- Громко упасть?
- Ну да. Так – бам-м-м! Чтоб стекла зазвенели. Но думаю, все ж поймут, чего я упал. А ты зашла к Тине, в читалку. Ну, думаю, я спрошу ее. Потом.
- Потом. Потом!
Ника вспомнила васькиного загранщика, живущего по методе. И взмахнув рукой, горячо заговорила заплетающимся языком:
- Потом! Какое вот потом? Когда это – потом? Когда мне будет тридцать пять – старуха когда совсем? Где ты вообще был?
- Я? Подожди…
- Видишь! – она топнула ногой и уцепилась за Атоса, возмущенно задирая к нему лицо, – снова подожди. Жди и жди, чего ждать? Где, я спрашиваю ты был, когда я бегала тут. На дурацкую эту дискотеку? Почему? Может, все по-другому бы.
Атос отвел в сторону руку с гитарой, а другой сильно прижал Нику к себе, поцеловал в волосы, когда она увернулась от поцелуя в губы.
- Да я думал, тебе лет семнадцать! Думаю, что за школьница к Тинке прибежала.
- Врешь ты все. Ладно. Извини.
- Ну что ты.
Он, быстро сгибаясь, положил гитару на асфальт, та пропела обиженно. Обхватил Нику обеими руками и не дал ее лицу отвернуться. Они стояли рядом с пятном света, двумя черными сомкнутыми силуэтами, покачиваясь. И Ника, отрываясь от горячих губ, судорожно вдохнула. Качнулась, выныривая из объятий.
- Подож-ди, – неверными шагами кинулась в кусты, затрещала там, поворачиваясь, как маленький неуклюжий медведь, и наклонилась, держа себя за живот, – вот черт…
- Вероника? Тебе плохо?
- Уйди!
- Ага, щас.
Он подхватил за дрожащую спину и держал, пока ее тошнило. Вытащил из кустов, вытер полой расстегнутой рубашки бледное мокрое лицо.
- Как ты?
- Кажет-ся я напилась.
- Сейчас будет лучше. Все уже.
- Фу, – она отвернулась, казнясь, пошла дальше, старательно обходя пятна света. Сердце неровно бухало, толкаясь в груди, и каждый удар снова вызывал приступ тошноты.
- О-о-о, какая ж я дура!..
- Да все нормально, ты чего! Редко пьешь, наверное. Ну, все посиделки так кончаются. Гонза знаешь, что учудил как-то? Ушел под утро от Даньки в фартуке и трусах. Разутый. Идет носками шлепает, да еще по пути приложился к дереву, расшиб лоб. Вот прикинь картинка – рассвет, уже все видно и по центральной улице шлепает мужик в носках, женском переднике и рожа вся в крови. А я говорит, думаю, чего это от меня встречные бабки, что на базар цветы везут, шарахаются. Увидел себя в витрине, аж сам перепугался.
- Бедный. Дошел хоть?
- На той улице его бывшая жена живет. Так он к ней стал ломиться, Ира, кричит, не могу без тебя, видишь, какой я без тебя. Ирка в глазок увидела, и ему – пошел отсюда, бабник чортов. Ну, все равно пустила и даже штаны дала, свои. Лоб залепила пластырем. Чаем напоила. Гонза передник в руку и ушел отдавать. Даньке. А там все еще за столом. Проснулся на следующий день к утру, хорошо в отгулах был.
- Весело как вы живете, – голос Ники стал тоскливым, – фигня какая, кругом все бухают и потом смеются, ой как смешно.
- У тебя не так?
Они вышли на светлую шумную улицу, и Ника опасливо оглядела бирюзовое платье, босые ноги, нервно поправила волосы.
- Ты в порядке, – успокоил Атос, перехватил удобнее гитару и галантно согнул локоть, предлагая спутнице.
- У меня? Ну… и так и не так. Когда муж приезжает, то обязательно кабак. Типа праздновать. Или по гостям. А там, сидеть за столом, еда, еда, водка, винище. Тоже кто-то вечно в сортире рыгает. Потом смешно, ага. Звонят друг другу, рассказывают.
- Значит, то же самое.
- Нет! – она остановилась. Заговорила горячо, с жаром заглядывая в серьезное, спокойно улыбчивое лицо:
- Базаров только про валюту, да где что покупать. Венеция? Да-да, там джинсы можно урвать по дешевке. Турция – там велюр и люрекс. Триест – колготки и кассетники. Дубленки. Я спрашиваю, Никас, а там дворец Дожей, я читала. Он ржет, какой дворец, знаешь, сколько туда билет стоит? Один раз все рассказывал, вот у нас практикант, дурак дураком, всю валюту спустил на скейт. Доска такая.
- Я знаю.
- Они же получают, в месяц двадцать пять бон плюс подработки, зачистка трюмов, так кажется? А рублевая получка вообще копейки.
- У нас тоже.
- Но вы. Видишь вы, ты вот с гитарой. А дурак Гонза, хоть и дурак и бабник, а говорит я нырял, на рифе. А я когда говорю, ну давай поедем куда, просто поедем, то нет-нет. Вот заработаем на квартиру-машину, тогда и будем жить. Скажи мне, как это – жить потом?
Атос поймал ее возмущенную руку, прижал к животу.
- Нельзя жить потом, надо всегда. Ты права, Вероника.
- Не называй меня так, – остывая, попросила Ника, уже раскаиваясь в том, что вроде как жаловалась на мужа, кому? Парню, который хочет ее уложить в койку. Некрасиво как.
- Не люблю я его. Напыщенное такое.
- Это от города Верона. Где Джульетта жила.
- Ага, мне мама все уши прожужжала. Ах, Веронка…
- Как скажешь, так и буду тебя называть! – Атос улыбнулся.
- Тогда Ника.
- О! Богиня победы.
- Да уж.
Ника повесила голову и медленно пошла по желтому от непрерывных тут фонарей тротуару. Слева тянулся глухой каменный забор порта, расчерченный крашеными ромбами и, минуя стеклянную проходную, она вспомнила дневного вахтера, передернула плечами. Вот бы сейчас он увидел ее, босую, с растрепанными патлами, а рядом – парниша с гитарой. Ей вдруг стало весело и захотелось, чтоб увидел. Но за стеклом торчала седая лохматая голова, заслоненная развернутой газетой.
Праздничный леденец проходной уплыл за спину, деревья опустили ветки, скрывая свет. Мерно шлепая босыми ногами, Ника сказала нараспев:
- Рано или поздно, под старость или во цвете лет…
И замолчала с удивлением, когда еле видный в сумраке Атос продолжил:
- Несбывшееся зовет нас…
- Ты это знаешь?
Тот кивнул.
- Это из любимого. Это – правда.
Она хотела сказать, для Никаса это все – только книжки, а значит – неправда. Но подумала – снова жалобы. И не стала.
- Там в конце грустное, – Атос помолчал, припоминая, – да. Вот. И мы плывем мимо высоких туманных берегов несбывшегося, толкуя о делах дня. Здорово, да?
- Да.
Они перешли на другую сторону улицы и Атос остановил ее под старым трехэтажным домом, который заступали тихие большие деревья. Показал на темные окна первого этажа.
- Я тут живу. Снимаю квартиру. Хочешь, кофе сварим и потом уже пойдем? Всего десять часов.
У Ники засосало под ложечкой при мысли о маме, которая, приглушив звук в телевизоре, чутко прислушивается к шуму в подъезде. Подходя к двери, прикладывает ухо, смотрит в глазок. И идет в кухню, посмотреть в черное стекло. Ждет.
- Нет. Нет! Надо идти!
И призналась:
- А кофе хочется очень. И колбасы. Чтоб не качало.
Атос огляделся, раздумывая. Подвел ее к бетонной приступке под самым окном.
- Так. Вот тебе рубашка, садись. Я быстро. Окно открою, буду слышать. Если что визжи ультразвуком, выпрыгну.
Ника, смеясь, села на расстеленную рубашку. И через пару минут над ее головой распахнулось окно.
- Сидишь?
- Сижу.
- Ставлю воду.
Вокруг лежали желтые квадраты света. Сверху болтал телевизор, из другого окна доносился шум ссоры, а еще дальше – детский смех.
- Чуешь запах? Уже почти готов. Колбасы нет, но вот сыр. О! мясо!
Ника, наслаждаясь, вдыхала горячий аромат кофе, слушала звяканье и перестуки. А и пусть бы кто пристал, с каким удовольствием бы она завизжала изо всех сил сейчас. Но тротуар был пуст, лишь по дороге изредка проезжали легковушки. Окно над головой захлопнулось, Атос в светлой футболке, кособочась, вышел из-за угла, таща в одной руке две кружки, а в другой пакет. Сел рядом.
- Держи. Горячая.
Жуя холодное мясо, Ника запивала его восхитительно вкусным кофе.
Забирая пустую кружку, Атос сунул ее в пакет, затолкал туда же рубашку, и уложил его под бетонную закраину.
- Ну вот. Кафе «Два странных странника» закрывается. Пойдем?
Идя рядом, Ника искоса посматривала на него, и сердце таяло от горячей благодарности. Наверное, с ним хорошо и весело жить. Наверное, она полная дурочка, выскочила замуж за Никаса, а надо было просто пожить. Во всем разобраться…
Впереди замаячили белые коробчатые здания морвокзала, будто мысль о муже вызвала их к жизни из наступающей ночи. Ей захотелось замедлить шаг. Остановиться. Развернуться и уйти в ночь, которая неизвестно, чем закончится. Хотя, почему неизвестно. Ясно, что нужно будет сказать «да», и после все скрывать. Или сказать «нет», пока что… И у них с Атосом будет еще целая неделя до того, как он уйдет в рейс. Можно ведь просто ходить везде и разговаривать. Как никогда не получалось у нее с Никасом. О книгах. О несбывшемся. О той биостанции, рядом с дельфинарием. О Маврикии и Кергелене. О кенийских слонах.
Будто услышав, Атос вдруг сказал (а коробка морвокзала приближалась с каждым шагом):
- Ника, давай завтра махнем к маяку, а? Там отцветают тюльпаны. Посмотрим на Азов. Я тебе покажу маяк изнутри. Хочешь?
- Я… я билет беру за утро, мне надо ехать. В семь тридцать.
Слова были сухими и шершавыми, как подгоревшая в углях картошка. Она боялась повернуться, увидеть на лице Атоса раздраженное разочарование. И прибавила шаг.
Просторная пустая площадка перед белой коробкой морвокзала была утыкана по краям бетонными вазонами – плоскими и скучными, в них скучали поникшие ранние петунии. Здание встало перед Никой, сурово глядя черными окнами, только в самом углу желтело окошко кассы, от которой отходил невнятный силуэт, клоня голову к бумажкам в руке. Вокзал будто требовал отчета, призывал к ответу и дисциплине. И Ника вдруг пожалела, что Атос оставил дома гитару.
- Ты если хочешь, иди. Домой. Я сама, – сказала охрипшим голосом в ответ на его молчание.
Наверное, если б это был Даня, то улыбнулся непробиваемо, с видом невозмутимым и флегматичным. И она не поняла бы – хорошо это или плохо…
- Ну да. Сейчас я тебя брошу в ночи, а сам – спать. Пойдем, возьмешь билет, да я отведу тебя домой.
Усталые руки кассирши выдали Нике билет в другую реальность. И он, лежа в кошельке, изменил и эту. По-прежнему шли рядом, и Атос легко прижимал ее локоть к своему боку, но – молчали. Ника молчала о скором будущем, которого не хотела. Иногда вспышкой приходило удивление – да что она делает, куда собралась? Ведь никогда раньше. Даже профессия у нее исключительно домашняя – вытирай носы пятилеткам, утешай их в ссорах, учи простым, но важным вещам. В детсаду, где мужиков – старый дядя Петр с метлой и виртуозными матюгами. Никас был доволен тем, что она воспитатель и вокруг одни бабы.
Потом удивление проходило, оставляя после себя унылую покорность, ну что ж, билет взят. Поедет…

В длинном дворе издалека увидела – горит свет в кухонном окне. Конечно, мама не спит, хотя обычно ложится совсем рано. Ника отняла руку, чуть отодвинулась. Остановилась у соседнего подъезда.
- Спасибо тебе… Аркаша. Я дальше сама.
На лоб Атоса падал свет из чужого окна.
- Не называй меня так. Каша-аркаша, с детства терпеть не могу.
- Ладно, – она помялась, поглядывая то на его худое лицо, то на косое отсюда окошко, – я, пойду я…
Подумала с ужасом, да как же – ведь он без нее тут уедет, на полгода снова. Ронка и Даня тоже в этот рейс. И вернется уже зимой? Или сразу поедет в свое помидорье…
- Ника… а давай я подожду тут, во дворе.
- До зимы?
- Чего?
- Ой. Я так.
- Я спрячусь, ну вот туда, где лавка. А ты выйди, а? Посидим пару часов. Хочешь, сбегаю за шампанским, в ресторан на автовокзале?
- Нет, – Ника содрогнулась, – нет-нет. И мама, она увидит.
- Бдит?
- Еще как.
- А хочешь, влезу в окно? Покажи какое, вот это, да?
Онемев, Ника представила себе, как мама строевым шагом подходит к шторе и распахнув, глядит на повисшего Атоса. Или – открывает шкаф, а там – он. Голый. Еще бы с гитарой.
- Ну что ты смеешься? Тихо, услышит же.
- Ой… слушай я сейчас уписаюсь. Мне пора. Правда.
Он обхватил ее руками, прижал к себе, целуя отворачивающееся лицо.
- Ну, погоди, ну, минуту еще. Я придумаю сейчас. Я, в общем, ты Тине позвони, по межгороду. А еще я ей оставлю адрес, хорошо?
- Пусти же!
- Да, да. Беги.
Она быстро шла к подъезду, слушала его тихие шаги за спиной. И замерла, когда он сказал негромко, но внятно:
- Я не ухожу. Тут буду. Под деревом.
Оглянулась, освещенная желтыми бликами из кухонного окна. И тут заскрипели, щелкая, шпингалеты.
- Вероника? Это ты?
Ника рванулась в подъезд, молясь, чтоб мама не увидела отступившего в тень Атоса. Протискиваясь мимо Нины Петровны в приоткрытую дверь, метнулась в туалет, накинула крючок и с размаху села на пластиковую крышку унитаза. Сдерживая дыхание, выкопала из сумки колготки и стала натягивать их, цепляясь ногтями за листики и цветочки.
- Веронка? Ты что там? – беспокойный голос мамы раздавался у самой двери. Умолк.
Ника знала – стоит за тонкой фанерой, прислушивается. И вдруг ярость поплыла из-подо лба, затекая в глаза терпкой пеленой. Да что ж это такое? Где ей место, в котором она может побыть одна, без вечного тяжкого надзора? Даже на горшке сидеть под наблюдением?
- Ты что молчишь там?
- Уйди! – закричала, дергая подол платья, – уйди ты ради бога, дай мне поссать хотя бы!
- Ну, знаешь!
Скорбные шаги удалились в сторону спальни.
- Не-на-ви-жу, – шепотом сказала Ника и дернула рулон бумаги, сматывая ее на пол, – оставьте меня. Все, оставьте.
Вытерла обрывком бумаги лицо и, вставая, спустила воду. Вышла, нарочно громко топая, хлопнула своей дверью и с размаху села на диван, уставившись в дальнее зеркало за стеклом полированной стенки. Оттуда на нее глядело плоское, совершенно белое лицо, окруженное беспорядком волос.
Ну вот, наорала на маму. Да еще себе соврала, что ненавидит. Ну, хоть теперь до утра будет одна.
Устало потащила через голову платье, снова стянула многострадальные колготки.
- Веронка? – в двери поскреблись, – ты, конечно, меня обидела, очень обидела, так и знай. Но мне нужно тебе сказать… Я захожу, Вероника.
- Я выйду сейчас.
Ника бросилась к стенке и, нашарив жевательную резинку, сорвала фантик и закинула кубик в рот. Отправила за ним еще один. Резко двигаясь, накинула халат, застегнулась. Постояла, жуя плотный комок, а потом, выплюнув в ладонь, угрюмо вышла в кухню.
Мама сидела, положив на стол руки, сплетала и расплетала пальцы. Глядя, как дочь чересчур четкими движениями полощет чашку и наливает себе кипятка, сказала холодно:
- Я так понимаю, вы веселились. И билет ты, конечно, взяла.
- Взяла.
- А пока ты там развлекалась, между прочим, звонил Коля!
- Что? – Ника повернулась, держа чашку наискось, – где, то есть откуда звонил?
- Из Жданова! С теплохода. Очень удивился, что тебя нет! И конечно, расстроился.
- Из какого Жданова, мам? Туда ходу сутки. Почти. Наверное.
- Я в этом не разбираюсь, но я не знала, куда мне глаза девать! Где Вероничка, Нина Петровна, а я что скажу?
Ника потрясла головой. Поставила чашку, чтоб не вылить кипяток на себя.
- Ты же сама мне сказала. Сказала, бери билет, поезжай.
- Да? Ну… Ну, я не знала же, что он будет звонить, тебе, между прочим, своей жене!
- Да не мог звонить. Он не мог!
- О да! Конечно! С кем же я тогда?..
- Мам, «Каразино» днем еще в порту. У нас. Сейчас только идут в Жданов твой. Будут завтра к вечеру.
Лицо Нины Петровны стало напряженно-беспомощным. И вдруг резко усталым. Поднимаясь, она махнула полной рукой, сверкнуло на пальце колечко с розовым рубином.
- Ох, я не знаю. Что ты ко мне привязалась? Гуляла где-то, явилась в полночь…
- Еще одиннадцать только…
- А я должна оправдываться перед твоим мужем, да?
- Ну и соврала бы ему, что я у соседки, – угрюмо бросила Ника в цветастую спину маминого халата.
Мама всплеснула руками и что-то бормоча, удалилась к себе. Напоследок бросила в сторону кухни:
- Сказал, будет еще звонить. Сиди и жди. И почисти зубы, опять, наверное, курила!
- И пила, – прошептала Ника, снова беря в руку чашку.
Села на холодную табуретку, глотнула.
Ей казалось, вокруг растет забор из черных кольев, теснясь, окружает колючей ехидной стеной. Погуляла девочка, шипели острые верхушки, посмеялась, кофе посреди акаций попила? Сиди теперь, жди звонка от законного мужа, который наврал теще о том, откуда звонит. А та снова кудахчет, вся в страхах, а вдруг дочка останется разведенкой с ребенком.
«Может, и не наврал. Может, перевели его, на другое судно. А фамилия случайно осталась в списках. Может-может. И Крис-Кристина тоже может? И звонки непонятные…»
Поднялась устало, бережно держа ноющую голову, сунула недопитый чай в раковину и подошла к окну поправить штору. Застыла, держа край у глаз, как паранджу. За подъездной дорожкой, у одинокого дерева напротив окна, еле видный в смутном свете поздних окон, стоял высокий силуэт, прислонясь плечом к стволу. Забелела поднятая ладонь – увидел ее, помахал. Ника резко опустила штору и на цыпочках кинулась в комнату. Тихо приоткрыла окно и, просовывая в щель горящее лицо, прошипела сдавленным голосом:
- Иди уже отсюда!
Силуэт метнулся, пригибаясь, проскочил полосы света и исчез под окном. Снизу послышался шепот:
- Выйди, Ника. Я тут буду.
- Дурак совсем? Уйди зарадибога!
В коридоре затрещал телефон, и Ника, ахнув, кинулась туда. Схватила аппарат, прижимая к халату, дернулась было в комнату, но вспомнила о незакрытом окне и побежала в кухню, путаясь в шнуре. Телефон задушенно верещал под рукой.
- Вероника? Телефон? Не слышишь? – трагически взывала из спальни Нина Петровна.
- Да слышу я. Але!
- Никусик? Привет, лапа! – сочный голос Никаса ударился в ухо.
- Ко… Коля? Никас! Ты где?
- Да епт, в Жданове. Прикинь, пригнали еще вчера, ночью, наверное, уже уйдем. Я ж думал, приедешь. Не успеешь, обидно. Как ты? И где была вообще? Вечер на дворе.
- У Васьки сидела.
- Ага, у Васьки. А если я ей позвоню сейчас? Ладно, шучу. Небось уже договорились, что врать. Но ты смотри у меня. Как Женька?
- Женька…
- Ты что? Болеешь, что ли? – бодрый голос хрустел, как свежая капуста.
- Нормально Женька. С бабой Клавой поехали в санаторий, на две недели.
- А. Ну, скажешь, папка привезет пожарную машину. И полицейскую.
- Скажу. Я ж думала, я к тебе. Потому они уехали.
- Ну да. Не вышло, эх, – Никас сожалеюще цокнул языком.
Ника некстати, а может, как раз кстати, вспомнила, какие честные у него бывали глаза, когда нужно приврать для дела. И как потом он посмеивался и повторял – да тут главное – смотреть прям в глаза так честно-пречестно.
- Не вышло, – повторила за ним, как робот, набираясь решимости. И горячо покраснев в темноте кухни, спросила:
- Так ты на «Каразине»?
- Ну да, – удивился муж, – на нем, сволочном. Достало уже это корыто, но ничего, через пару рейсов обещали переведут на «Глинова», это не кот начхал, Никусик, это те самые белые пароходы. Буду ходить только в Японию, прикинь.
- Прикинула. Поздравляю.
- Не нравится мне твой голос.
- Устала просто. Пока Женьку собирала, да еще перед отпуском, планы закрывала всякие.
- Ага, понял. Слушай, скоро кончится у меня время. Короче, целую…
- Никас, так расскажи, где был-то?
- Некогда. Ну, если быстро – были на Кипре, и в Турции. Оттуда вот сразу через Босфор в Черное и бегом на Азов. Поставили в Жданове, открыли границу. Думал – каботаж, но обещают через пару суток обратно, на Италию. Ну, сама знаешь, все может поменяться. Но особо не надейся.
- Да, – потухшим голосом ответила Ника, прижимая к щеке теплую трубку.
- Никусик, щас уже точно прервет. Все путем, жена, потерпи месяцок, и я в отгулы.
- Да.
- Не реви. И смотри там, чтоб не загуляла, – Никас рассмеялся
- Тебе тут письмо пришло, – сурово сказала Ника, и голос в трубке прервался на несколько мгновений.
- Какое письмо?
Нике показалось, что заговорил кто-то другой. Она криво улыбнулась.
- Из Красной Поляны.
- Ты его прочитала? – голос стал быстрым и холодным, – прочитала?
- Я чужих писем не читаю, – гордо соврала Ника и приосанилась.
- Так… слу…
В трубке раздались короткие гудки.
Ника положила ее на рычаг и подняла телефон. Вздрогнула – он заверещал под локтем. И усмехнулась. Вот и время появилось, и быстро как, даже к телефонистке не сбегал, сразу набирает.
- Так. Слушай меня. Ты его не читай. Дай мне слово, что читать не будешь.
- Ты что издеваешься? Никас, ты.. ты…
- Я тебе сказал? Не читай. Не твоего ума дело. Утром будь добренькая, позвони Кузяке. Скажи, пусть вечером будет дома. Я ему позвоню, базар есть. Поняла?
- Да.
- Ладно, пока.
В трубке запищали злые короткие гудки. Такие же обиженные, как голос Никаса при прощании.
Ника унесла телефон в коридор, поставила на место. Из комнаты тут же выглянула мама.
- Ну? Все в порядке?
- Да.
- Вот и славно. Жаль, билет не успеешь сдать. Тебе ведь не надо уже ехать, не надо?
Ника тяжело посмотрела на голову в растрепанных коротких кудряшках, отрезанную белой плоскостью двери. На край пестрой ночнушки внизу, над босыми ступнями.
- Мам, иди спать, а?
- Спокойной ночи, Веронка.