предыдущая

72. Порталы

Желтое солнце светило через кружево старых занавесок и Аглая удивилась мимоходом: и через дверь оно было и вот в окно. Но подумала о высоких домах вокруг – в их окнах солнце отражалось и это было, как подарок для тех, кто провожал его, уходящее за плоские высокие крыши, взглядом. Два солнца, три, четыре. И только одно – настоящее.
Рыжий на ее коленях перестал мурлыкать и прислушался. Соскочил, цепляя когтями широкую юбку, пошел к закрытой двери. Мужчины не обратили внимания и Аглая, встав, прошла за ним, приоткрыла, выпуская. Задержалась, вопросительно глядя на сидевшего Витьку, может, и ей уйти в кухню. Но он отрицательно покачал головой, похлопал по ручке кресла. И она вернулась, села, выпрямив спину, и разгладила юбку на коленях, приготовившись слушать. Альехо напротив чуть заметно покачивался на стуле и тот поскрипывал гнутым деревом.

– Да… – охрипшим голосом сказал Витька. Огляделся, не зная, как именно начать. А потом встал и, выйдя на середину комнаты, потащил через голову пестрый свитер, цепляя вместе с ним белую футболку. Солнце лезло по обнажающейся коже, желтым пальцем ведя по цветным полосам и петлям. Поскрипывание прекратилось.
Альехо сидел неподвижно и, не изменившись в лице, смотрел.
– Вот… – сказал Витька, опуская плененные вывернутым свитером руки, – я… у меня…
– Да знал я, знал! – Альехо хлопнул ладонями по коленям, – ты что думаешь? Потому и вожусь с тобой, а то мало ли, куда тебя занесет. С ней, – он кивнул на рисунок.
Витька уронил на пол смятую одежду. Вздохнул растерянно, но с облегчением. И повернулся, чтобы увидеть себя в узком зеркале, полускрытом листьями китайской розы в кадке.
– Я надеялся, что так… И что, Илья Афанасьич, вы сам, как? Скажете что?
– Это потом. Ты что пришел, только стриптиз показывать?
Аглая, нахмурившись, ожгла учителя строгим взглядом темных глаз. Альехо махнул рукой:
– Не обижу я твоего героя. И ерничать не буду. Не ждал я сегодня откровений. Но раз так. Давай, Виктор. Твоя очередь рассказывать.
Витька, стоя посреди комнаты, замялся. …Совершенно реальная жизнь, с заботами и такими вот радостями, новая долгожданная работа. А сам Альехо как рад за Витьку. Кто еще будет так радоваться, за него? Аглая, но она любит, это – другое. И все, что Витька повторял себе по дороге сюда, все, о чем думал последнюю неделю, полагая, что принял решение и укрепился в нем, все показалось неясным, размытым. Ненастоящим.
– Ну?
Негромкое слово ударило, как тычок в плечо, не больно, но ощутимо. И Витька, не давая себе времени раздумывать дальше, ответил:
– Я ухожу, учитель.
Аглая забыла вдохнуть, сидела с пустой грудью и ватным сердцем, вяло стукнувшим и замолчавшим. Упорно смотрела на золотую каемку чашки и солнечную бусину на ней, горевшую ярко и отчаянно. Солнце за окном чуть сдвинулось, отмечая время тишины, и бусина исчезла. За стеной, ненатурально стеная, заплакала героиня сериала.
– Что ж… Держать не буду.
Аглая умоляюще посмотрела на Альехо. Он откинулся на гнутую спинку старого стула и смотрел на Витьку, все так же без выражения на старом львином лице с крупными чертами.
– Еще что расскажешь?
Витька подошел к столу, сел на свой табурет и, найдя руку Аглаи, погладил мертвые от отчаяния пальцы.
“У-хо-дит, у-хо-дит” – стучало в ее голове. Хотелось вскочить, перевернуть столик, расшвыривая блюдца и чашки, чтоб с грохотом засверкали, ловя последние лучи отраженного в стеклах солнца, лживого, ненастоящего.
– Я только последнее. Скажу. А то долго. Ноа, ну, эта, – приложил свободную руку к груди, – ее забирают, от меня. Если бы сама, то и ладно. Но – силой.
– Так…
– Да. Так что я пойду, туда. Потому что нельзя так.
Альехо откинулся на спинку стула, качнув его, и Аглая равнодушно приготовилась услышать грохот падения. Но учитель подался вперед и стул вернулся на пол, коротко визгнув ножками по старому паркету.
– Экий ты. Решительный. Работу бросишь?
Витька пожал плечами, промолчал.
– И девушку? Она ведь тебя любит, знаешь как?
Аглая вздрогнула и сжала пальцы на витькиной руке. И тут же отпустила, почти отбросила, чтобы не мешать ему, и ненавидя себя за то, что не смеет обнять, обхватить руками и ногами, крича, что никуда, никогда, не пустит, потому что… потому что умрет без него.
– Я же вернусь, – неуверенно сказал Витька, оглядываясь на нее. Аглая, жадно ловя его взгляд, не увидела в нем твердого обещания и отвернулась. Сжала кулаки на коленях, комкая юбку.
Помолчали еще. Тихий сумрак сочился через сито кружевных складок, наполнял комнату и слышнее становились чужие фальшивые горести за стеной. Лица сидящих теряли очертания, превращались в грубо нарисованные схемы: овал, темные ямы, штрих рта. Сердце Аглаи билось медленно и тяжело. Очень хотелось пить, много воды, холодной и резкой, чтоб заполнила все внутри. И голос, зазвучавший в полумраке, показался ей настолько незнакомым, что она вскинула голову, пытаясь определить, кто еще появился вместе с темнотой. Медленно и размеренно, оттого, казалось, с печалью, а может и правда, грустя, Альехо заговорил:
– Я ждал этого. Когда понял, кто ты и что на тебе, ждал. Но надеялся, время не совпадет. Что проживешь земную жизнь так, как успели прожить ее многие до тебя, избранные и отмеченные, видя прочее лишь в своих снах и работах. Но так сложилось и деваться некуда. Ты решил. И не нам менять твою судьбу, твой путь воды. Знаешь, что такое путь воды, мастер?
– Нет…
– Это когда твоя судьба, отыскивая дорогу, обязательно находит ее и, сколько преград не возводи, она просочится, обогнет препятствие или, задержанная плотиной, разольется морем, затапливая все вокруг, чтоб все равно идти туда, куда ей суждено. Можно искушать тебя деньгами и радостями, любовью и успехами, славой. Но это будут лишь временные препятствия на пути твоей воды, которые замедлят и затруднят, но не остановят.
Он усмехнулся, кашлянув:
– А когда реки поворачивают вспять насильно, мы знаем, что бывает. Наденька!
Аглая оглянулась снова, не сразу поняв, что Альехо обращается к ней.
– Надюша, девочка. Прости меня, но и ты была ему суждена. Не я, так на улице бы встретились. А иначе не узнала бы счастья. А ведь было оно? Было?
Прошедшее время прозвучало низким ударом гонга. Она кивнула, сжимая руки, готовясь возразить горячо, поспорить с прошедшим временем, не отдавая настоящего и будущего.
– Время игр в имена прошло, Надежда. Ты – лучшее, что могла подарить судьба мастеру. Давай ты не будешь бояться и горевать. Как сможешь, девочка, да?
“Нет, не смогу”, крикнула внутри, но снова кивнула, ненавидя себя. В почти темной комнате еле видно белели лица мужчин и даже глаз не видела она на них. Будто улетала в открытый космос, одна, без надежды когда-нибудь вернуться.
– Тогда кое-что уточним, – Альехо продолжал так, будто увидел ее кивок. А может, ему наплевать на ее согласие?..
– Ее позвали, твою змею?
– Да. Почти забрали уже. Но я сумел.
– Молодец. Стал сильнее. Когда хочешь уйти?
– Да не хочу я, – угрюмо ответил Витька.
– Но, когда?
– Я думал сначала, надо сразу. Только не знал, как. А вчера понял, хоть и опасно, для Ноа, но надо ждать, когда заберут. И идти вместе или следом.
– Так… – на стене, проснувшись, вдруг затикали в ответ старые часы. И Витька вспомнил, точно так тикали старые ходики на лестнице маячного смотрителя, Николая Григорьича. Нет, не смотрителя, мастера света, капитана маяка. Как он там сейчас?
– Ну, что же. Тогда начинай работать. Что-то успеешь.
– А если не успею?
– Неважно. Неужто не понял еще? Чтоб тебе лететь, нужно двигаться, постоянно. И чтоб лететь вверх, а не падать, все время должен расти. Карабкаться, цепляться, без отдыха. Нет тебе отдыха, мастер – только когда научишься отдыхать работой. Думать, учиться, совершать.
– Я… понял…
– Ну, вот, – Альехо хлопнул ладонями по коленям, – главное понято, остальное – детали. Наденька, свет не включишь ли нам?
Аглая встала и пошла к стене, касаясь рукой Витькиных плеч. Несколько шагов до истертых обоев тянулись и тянулись, набухая вложенными в них мыслями. Не ушел, остался, сегодня он с ней. А может уйти – в любую секунду. И так теперь жить? Без будущего, одним настоящим, разбитым на крошечные отрезки: вот его плечо, теплое, сухое, шевельнулось под пальцами, и – один отрезок канул в прошлое. Вот шаг к стене, без его тепла, еще один, и – второй отрезок прожит. И это надо перенести?
Провела рукой по сухой стене и положила палец на выключатель.
– А как пойдешь? Мысли есть?
Палец замер на выключателе.
– Я не знаю. Еще не знаю. Думал вот у вас, Илья Афанасьич. Затем и шел. Спросить.
– Угу. Не знал, что я в курсе насчет твоей Ноа, но шел спросить. Вижу, логика тебя, наконец, покидает. Это хорошо.
– Я знаю, как, – от стены сказала Аглая и надавила пластмассовую клавишу. Неяркий свет залил старую комнату, а ей показалось, что это прямо из сердца, полыхнуло, – я вижу дыры. Не он видит, а я.
Обернулась, но в желтом свете хрустальной люстры все равно не смогла разглядеть лиц. Слезы набегали и текли по щекам, а сердце колотилось от внезапной радости, казалось, взорвет грудную клетку, рассыпая перламутровые пуговки блузки.
– Ты видишь? – Альехо привстал, – и давно? Часто?
– Всю весну. В последнюю неделю совсем часто. Они везде, понимаете?
– Я иногда делаю снимки, снимаю то, на что она смотрит – подал голос Витька, – на них вижу, а так нет. Она видит, это правда.
– Однако… – учитель покачал головой, – время, и правда, подошло. Никто и никогда так быстро. Так сильно. И – вместе. Ну что же, она тебе и покажет, куда идти.
– Нет, – ровным голосом сказала Аглая-Надя, вернулась к столику и села, укладывая по сиденью кресла веер широкого подола. Положила ногу на ногу и улыбнулась безмятежно, сначала Альехо, потом Витьке.
– Аглая… Надя… – Витька смотрел на нее.
– Я пойду с ним, – объяснила учителю и, подхватив с тарелки бутерброд с листиком колбасы, надкусила.
– Нет! – Витька дернулся, вспоминая свои сны, – ты даже не знаешь, как там!
– Я знаю, как идти. А ты – нет. Потому идем вместе. Как только…
– Что как только? Что? Как? Только? – заорал Витька, вскакивая и роняя табурет. Нагнулся подхватить, и татуировка зазмеилась по мышцам, оживая.
– Да ты не ведаешь, куда суешься, дура влюбленная! Если бы ты, тебе… я видел во снах, там нельзя таким, как ты. Там ужас, кромешный, понимаешь? Я видел, во снах, и на Азове немного. И чтоб я тебя туда тащил? Нельзя тебе! Туда…
– Стоп, крикун! – Альехо выставил перед собой широкую ладонь, – не кипятись. “Там” нет и никаких “туда” тоже нет. Оно все здесь, Витя. То, что видишь во снах, что толкает тебя снимать особенное, из которого потом прет сила, и из-за силы этой бегают за тобой бессмысленные, лишь посмотрев и ничего не понимая… Оно все здесь. А границу сам провел, в тебе она.
– Как это?
– Вот так. Думаешь, вышел на улицу, огляделся и увидел все-все? Десяток машин, дома, церковь за углом, деревья? Это лишь часть и, поверь мне, ничтожная часть мира. Он огромен и нестерпим для полного видения. Да сам знаешь, говорили о том с тобой.
– Ну, говорили… А она? Почему она видит другое? По-другому? Ну… – Витька запутался в словах, но с вызовом глянул на учителя, ожидая ответа.
– Она любит и потому видит. Ты умеешь, взяв из себя, смешивая с тем, что снаружи, сотворить новое, а она нет. Но мир раздается перед ней – из-за тебя.
– Ну и что?
– Да ничего. Пойдете вместе. Она поведет.
Витька оглянулся на Аглаю. Она сосредоточенно кусала бутерброд, запивая остывшим чаем, и неубранная из чашки ложечка мелко звенела в такт дрожанию руки.
– Если уйдешь сам, не отгородишь ее от большого мира, – понизив голос, сказал Альехо, – все тени и темнота его останутся. Обступят.
– Но все равно, идти опасно, очень! Я ведь знаю! Это похуже ночных кошмаров!
– Без тебя то, что хуже кошмаров, возьмет ее. Видишь? Посмотри. Она не слышит нас.
– Почему?
– Потому что часть ее уже там.
Витька пнул ногой валявшийся на полу свитер. Поднял, стал выворачивать и, запутавшись, швырнул на табурет. Стукнул кулаком по ладони:
– Я разве знал? Да я выгнал бы ее, если бы знал!
В зеркале за китайской розой, раскидавшей из угла комнаты зубчатые листья и красные, будто наверченные из папиросной бумаги, цветы, пришло к нему видение входа в пещеру, в которой плакал кто-то раненым зайцем и тянуло, тянуло идти туда, увидеть, пожрать глазами, заглатывая новое, большое, что дано увидеть не каждому. Звериный голод, сосущий изнутри, требующий жестокой еды, чтобы суметь после создать – лучшее, настоящее…
– Нельзя ей… – прошептал, уже понимая, это всего лишь шепот.
– Поздно, Витенька. Это тоже твоя вода. И ее. С пути не уйдешь.
Аглая допила чай и бережно поставила чашку. Перегнувшись через ручку кресла, взяла с пола скомканный свитер и, улыбаясь, вывернула его. Протянула Витьке освобожденную футболку:
– Витя, надень, простудишься. И свитер тоже. Спасибо за чай, Илья Афанасьевич.
– На здоровье, Наденька. А скажи…
– Что?
– Ты здесь, сейчас, видишь что-то?
– Кроме вас?
– Да.
Витька заторопился, пролезая в свитер, дернул, освобождая голову и уставился на девушку. Аглая улыбнулась, поворачиваясь в кресле.
– Там, в зеркале – тропа. Видите, прикрыта листьями? За ней пещера. В ней цветы – огромные, как, как яркие колыбели. Очень красиво. А тут, под столом, маленькая нора, но в нее нельзя, даже рукой, если видишь. Это только похоже на ящериц, а на самом деле они могут влезть в ухо и устроиться в голове.
Витька посмотрел на ее лицо со страхом, ожидая увидеть на нем безмятежность безумия. Но Аглая, перехватив его взгляд, покачала головой:
– Ты, Витя, не волнуйся, оно нас не трогает. Мы с этим все время живем, просто – не видим, понимаешь?
– П-понимаю. А как же тогда – в ухо, нельзя? Как?
Она пожала прямыми плечами.
– Может быть… может, некоторые умеют делать невидимое ближе? И – настоящим? Ты умеешь. И теперь – я. Из-за тебя.
– Ладно… – Витька сел на табурет, резко вытянул под стол ноги, злорадно представив себе, как разбегаются те, кто “только похож на ящериц”, – мне теперь надо обдумать все. Не думал я, что так будет.
– Лучше начинай работать, Витя, – Альехо стал собирать чашки и полупустые тарелки, – и мир потихоньку устаканится, поверь старику.
– Вы не старик. А чашки отдайте, я помогу, – Аглая светло улыбалась, не подозревая, что улыбка точь-в-точь такая, какой напугал ее Витька по дороге сюда.