65. Переезд
А не спеть ли нам песню
А-а-а любви…
А не выдумать ли
Новый жанр!
Из кухни рванулось по коридору завывание подключенной гитары и Аглая засмеялась, бросая в раскрытую сумку вещи. Собиралась она сначала тщательно, но потом устала и в сумку полетело все подряд, лишь бы под самый верх ее.
По коридору протопали босые шаги, присвистывая на линолеуме, щелкнуло-хлопнуло – кто-то пробежал в туалет. Следом, шурша курткой, еще кто-то выскочил в прихожую и загремел замком на входной двери. В комнату потянуло сигаретным дымком. Хмельной голос, отдаваясь под высоким потолком старого подъезда, прокричал:
– Ольчик, ну ты где там? Мы все сожжрали, ууу! Привези корма, Олюнь! Суши там или роллов. Угу, давай!
Орущего с шумом втянули обратно в квартиру, отбирая телефон и обещая свободное курение в кухонную форточку. Аглая усмехнулась. Обещаниями сыпали чужие голоса, а Женька время от времени встревал – о соседях, милиции и своем здоровье, которое от курения в кухне сразу же испортится. Говорил, осторожничая, не в полный голос и потому лихие гости спокойно его перекрикивали.
Жикнув застежкой спортивной сумки, Аглая спихнула ее на пол, к стоящему у двери рюкзаку. Еще же обувь, в прихожей! – вспомнила с неудовольствием. В коридор выходить не хотелось. Хотя праздновали как раз ее переезд. Витя собирался сам ее забрать, но она, заранее раздражаясь сборами, попросила встретить у метро. А ему еще и заказ пришел, и он целыми днями пропадал в студии, даже по телефону поговорить толком не успевали.
– Я не хочу все сразу увозить, это, как пожар. Мы же не погорельцы, так? – сказала она ему в последнюю встречу, уже стоя в дверях, и потянулась поцеловать. И опять замлело внутри все, когда он послушно нагнул голову, подставляя губы.
Аглае хотелось сегодня и завтра, а может, и еще раз – самой проехать этой дорогой, которой, то в набитой электричке, то у заплаканного окна маршрутки, она ездила каждый день, давно перестав замечать, что там, за стеклами. Сейчас, светлым еще майским вечером, спокойно радовалась тому, что поедет в неурочное время, никуда не спеша, и даже будет жалеть, что нет пробок и поездка окажется непривычно короткой.
Иногда ей казалось, – жизнь можно есть, как торт, стоящий в холодильнике, отрезая по кусочку и пряча снова в ледяное нутро, чтобы достать, когда захочется. Она ценила маленькие желания, зная, ее сил хватит, чтобы позволить им совершаться. И каждое совершённое маленькое желание утраивалось в сознании. …Готовиться, зная, что сбудется. Находиться внутри того, что сбывается. И после – вспоминать о том, что совершилось, по ее желанию – плавно и как надо. Она не могла, не смела быть уверенной в огромном, но в малом поступала именно так. И ей никогда не бывало скучно.
По матовому стеклу пробежались костяшки пальцев, заставив его дребезжать.
– Надь? Или, да, Аглая! Ты чего там… прячешься. А мы тут, – голос Жени прервался смехом и ему, кривым эхом, завторили еще голоса, – уничтожаем птицу. Жареную. Твоя пор-ция… там…
– Я сейчас, Женечка, – сказала она в закрытые стекла. Сгребла с полки расчески и шпильки, открыла сумку и ссыпала поверх скомканных вещей. Подошла к зеркалу в углу, всегда прикрытому тенью, как тонким платком. Джинсы, полосатый свитер, кожаный шнурок с грубым узлом на груди, толстые шерстяные носки. Над ухом торчат концы собранных заколкой волос. Посмотрела глазами Виктора и понравилась себе.
Из кухни послышалось ее имя и взрыв смеха, приглушенные голоса, один рассказывал, запинаясь, другие подхватывали, фыркая. Прозвучало слово “классик” с ударением на второй слог, и кто-то завыл, кривляясь:
– Аг-глая-а-а…
В гостях у Женьки были его сотрудники, офисные мальчики и две их подружки, ходившие по квартире на подламывающихся каблуках, не выпуская из рук пузатых бокальчиков – позаимствовали у хозяйки, в серванте.
Аглая не обиделась. Внутри уже все стронулось с места и потекло в новую жизнь, так хорошо совпавшую с настоящей весной. Скоро она забудет и про соседа, и его неприятных дружков.
По стеклу снова прокатился постук. Женька, с прилипшими к щекам черными прядями мокрых волос, сунулся в комнату, цепко осматривая беспорядок:
– Надюх, ребята там ржут, я тебя все-таки по имени буду. О! А это чего, не забираешь, что ли?
Мотнул стаканом в сторону разложенных на столе книг и стопки компакт-дисков.
– Завтра заберу.
– К-как завтра? Я на работе завтра, а потом – реп-петиция. Я только вечером… буду же…
– А я днем приеду и к вечеру снова в Москву. Ты не волнуйся, открою-закрою.
– Та-ак.
Женька вошел и придавил собой дверь, защелкивая замок. Поманил ее рукой, плеская вином до самой кромки стакана. Аглая подошла, прихватывая со спинки стула халатик.
– Надь… я думал, ты – уже. Ключ хотел… твой…
– Я же заплатила до конца месяца, Жень. Еще больше недели. Не волнуйся, я пару раз приеду. И все.
Он затряс отрицательно головой и схватил Аглаю за рукав свитера.
– Не пойдет! Сашка с Ольгой завтра уже – вещи. И что я скажу? А? Что скажу?
– Жень… – Аглая посмотрела в искренне возмущенное лицо и поняла, без толку разговаривать. Свернула халат в тугой комок, сунула в полуоткрытую сумку. Кинула на плечо рюкзак.
– Ладно. Я поехала. Комнату закрою. Завтра получишь ключ, попрощаемся.
Пока обувалась в прихожей, Женька стоял над ней, краснея нежным лицом, и губы его кривились, как у злого ребенка.
– Куртку подай, пожалуйста, – ровным голосом сказала Аглая. И он, сорвав с вешалки куртку, почти швырнул ее. Когда, повернувшись к двери, надевала рюкзак, проговорил в спину недобро:
– А заплатила – правильно заплатила, у меня посчитано. Холодильник кто ремонтировал в январе, а? – в голосе зазвенела истерика и Аглая, выходя в подъезд, посмотрела на соседа с удивлением. Пошла вниз, наступая на старые окурки, а вдогонку ей сверху падали, наталкиваясь друг на друга, Женькины слова:
– Ты что думаешь? Раз нашла себе, с-столичного перца, так можно на шею… плевать? Садиться, то есть? Тихенькая! А кто кастрюлю испортил, я? Да я, мы… Чтоб завтра все! Забрала! И учти, я посуду посчитал, всю!
– Да иди ты! – крикнула она снизу и выскочила, наконец, в майский вечер, наполненный новой листвой и детскими криками.
Махнув рукой желтому автобусу, уселась на высокое, над колесом, самое любимое место и позвонила Витьке.
…
– Понял, кошка. Через полчаса буду у метро. Ты что там – нормально?
Она не стала рассказывать. Это было в ее силах, отбросить мелкое и, наконец, приступить к исполнению небольшого желания: ехать, покачиваясь, от конечной в подмосковном небольшом городке до конечной станции метро, смотреть, как наплывает вечер, темня деревья и дома, а небо над новостройками продолжает светиться прозрачной весенней зеленью и появляются на нем иголочки городских звезд. Ехать, зная, что там, среди обычной уличной суеты ждет самый-самый, избранный ею, чтоб быть светом в ее окне. И пока она едет – с ней ее настоящее, прошлое и немножко будущего.
От шоссе вправо, к острову многоэтажек, помеченных вечерними огнями, уходила широкая автомобильная дорога. И Аглая, засмотревшись, вдруг ощутила там – центр, как отверстие трубы. Огни сходились к нему, как вода в реке собирается в водоворот, закручиваясь. Из темноты потянуло тревожным ветром с незнакомым запахом и Аглая глянула вверх, на закрытые еще форточки. Откуда ветер, непонятно…
Но автобус, найдя просвет в потоке машин, рыкнул мотором, заревел, и помеха плавно уехала за спину, пропала за холодными стеклами. Только чувство тревоги осталось с Аглаей – еле заметное, ехало с ней.
Витька ждал под жидким светом высокого фонаря и, улыбаясь, принял сумку, что перетягивала Аглаю со ступенек на истертый асфальт. Поцеловав (она, как всегда, оторвалась от его губ первой, уже скучая по следующему поцелую, но боясь надоедать), пошел рядом, к ступенькам под землю.
– Ты из студии, Витенька?
– Ну да. Напахались сегодня, как черти. Девы – чистые овцы. Мало того, что из ателье барышни с творческими закидонами, так еще и модельки, на которых все это снимаем! Я расскажу, было смешно, несколько раз.
Аглая представила полу- и полностью раздетых девочек, с острыми плечами и прозрачными от постоянных диет личиками, их обязательный охотничий интерес к молодому фотографу…
– Ну ты чего, кошка? Грустишь? Жалко уезжать было, да?
Вокруг мерно спускались люди, уставшие после работы, сутулили плечи под куртками и плащами, к шороху множества шагов прибавлялся все более слышный подземный гул. В лицо дышал теплый ветер. Аглая удивлялась, неужто не понимает, почему ей грустно? Но разве скажешь? Подумает, что ревнива и дура. Ответила коротко:
– Нет, не жалко.
– Но кто-то обидел! – Витька встал, оттопырив руку с сумкой, чтобы идущие не наталкивались на них. Аглая старательно улыбнулась.
– Да все в порядке, правда! – и сразу же, чтоб не о себе, спросила:
– Ты поел?
– Не-а. Хочешь, зайдем в кафешку?
– Пойдем, Вить. Не хочу я в кафешку.
– Тогда в ларьке купим поесть, да? Тут пирожки вкусные, – показал на расписной киоск, – я сбегаю.
Аглая поставила на сумку рюкзак и стала смотреть, как он, вытягивая шею, выбирает. Иногда Витька повертывался к ней, показывая на что-то пальцем. Аглая смеялась и кивала. Смотрела, не отрываясь, на серую куртку, на то, как отводит локоть, доставая бумажник из внутреннего кармана, а свет из киоска рисует его профиль с коротким носом и небритым подбородком. “Я влюблена”… Когда идущие закрывали от нее Витьку, шея сама собой вытягивалась, чтоб видеть хоть взъерошенные на макушке русые волосы.
От киоска наплывал, мешаясь с теплым внутренним ветром, уютный запах выпечки. И к нему вдруг стал примешиваться резкий, почти вонь. Она оторвала взгляд от Витьки и посмотрела рядом. Недалеко у стены сидел бомж, люди обходили его широкой дугой, не останавливаясь. А он, подтаскивая за собой две раздерганные авоськи, набитые торчащим тряпьем, переваливался по полу, не вставая, и оказался почти у ног Аглаи. Маяча испитым зеленоватым лицом, сел, опираясь спиной на блестящую гранитную стену и вытянул ноги. Люди обходили теперь их обоих, как одно целое. Аглая, морщась с брезгливой жалостью, посмотрела, скоро ли там Витька, махнувший рукой от самого окошка.
Бродяга вытащил из-за спины черный пакет и стал теребить замусоленные тесемки на его ручках. При каждом движении волны запаха усиливаясь, окружали Аглаю. Она стояла, высоко поднимая голову, чтоб быть подальше. Но, устав тянуть шею, посмотрела сверху на мутно блестевшее в редких прядях темя. Грязные пальцы крутили и крутили тесемки, дергая и натягивая. И узелок, поддавшись, распался, открывая изломанный пакет. Оттуда в лицо Аглаи глянула черная пустота. Забыв о запахе, она смотрела и смотрела, пытаясь хоть что-то разглядеть под шевелением кривых пальцев. Но черный глаз дырой уставился в ее глаза, ничего не показывая. Кроме пустоты и, казалось ей, душного сквозняка, истекающего из пакета.
Застыв, сжала кулаки, приказывая себе – увидеть! Хоть старое тряпье или огрызки хлеба, хоть что-то человеческое… А бродяга внезапно поднял лицо, выворачивая голову так, чтобы смотреть прямо ей в глаза своими, мутными в бледном свете подземных неоновых ламп. И рассмеялся, показывая сгнившие зубы.
– Вот, смотри, набрал!.. – Витька, выныривая из толпы, увидел бродягу и замолчал. Сунул в руки Аглае пакет с веселенькой картинкой и, вскидывая на плечо рюкзак, поднял сумку.
– Пойдем. Карточка есть?
– Да…
– Подожди, – дернул пакет с пирожками и вытащив два, нагнулся:
– Возьми, отец…
И, не дождавшись, когда тот протянет руку, положил пухлые горячие пирожки в черное нутро распахнутого пакета.
В шуме светлого зала говорить было невозможно. Поглядывая друг на друга, вошли в вагон и когда он заорал, набирая скорость, Аглая прислонилась к черному стеклу, а Витька, поставив вещи, оперся руками по бокам ее плеч.
– Ему не надо, наверное. Они денег всегда просят, – не слыша себя, сказала Аглая.
Витька пожал плечом:
– Неважно. Это мне надо…
– Да…
Его лицо было совсем близко, и ей стало неловко за свой нос с горбинкой, ненакрашенные ресницы, потрескавшиеся от весеннего авитаминоза губы. И маленькие волоски над верхней. Девочки на фотосессии наверняка были в полной боевой готовности… Улыбнулась напряженно и отвернулась, смотря вдоль трясущегося вагона. Темные люди равномерно покачивались, повиснув на поручнях. А центр вагона был продолен и пуст, утягивал взгляд к стеклянной двери, через которую видна внутренность следующего и в нем – такие же смутные, серо одетые люди, так же покачиваются – до следующей, уже еле видной двери, которую плавно вихляет на поворотах. А за ней снова – черная пустота дырой…
– Кошка, что ты? – вагон резко затормозил и Витька придержал ее за плечи:
– Вон место, скорее садись. Укачалась?
– Да…
Упала на свободный промежуток между надутым, как шевиотовый шар, мужчиной в расстегнутом пальто, и старухой, похожей на кеглю, в клеенчатом белом плаще. Пока свистели, закрываясь, двери вагона, покосилась на старухины руки, унизанные серебряными кольцами, и отвернулась быстро, увидев, что они нажимают блестящие шарики мятого ридикюля, распахивая его. Мужчина открыл лежащую на коленях толстую книгу в черном переплете. И Аглая не стала смотреть, что там, вместо белых страниц.
Уцепилась глазами за Витькино лицо, улыбаясь насильно, будто держалась за него, чтоб утонуть в темной воде.
Ночью, совсем поздно, после того, как вода из душа высохла на ее теле, сменившись потом пришедшей любви, который тоже высох и они лежали, раскидав руки и ноги, Витька сказал, глядя в потолок, на светлый полукруг от картинки-ночника:
– Про девочек даже не думай, хватит с меня девочек, – и услышав, как всхлипнула, навалился, обхватив крепко, чтоб не вывернулась, приблизил лицо к самому ее носу, скосив серые глаза:
– И разглядел я тебя давно, все твое лицо знаю. Живая ты, совсем живая, поняла? От фотографа ничего не спрячешь.
– Хорошо…
– То-то же! Ну, и чего такая смурная? Все-таки, расскажи…
Комната молчала, наполненная предутренними сумерками. Город громыхал за тяжелой шторой, тоскливо выл автомобиль в соседнем дворе. Иногда гудел лифт, то выше, то снова вниз, и смутно хлопала чья-то дверь.
– Витенька, а почему ты меня – кошкой?
Он засмеялся и поцеловал ее в нос.
– У нас была такая, еще в Песчаном. Худая и черная, приходила, когда хотела. Ловила мышей в сарайке и приносила их строго деду. Любила его. А меня царапала, когда хотел погладить. Я злился, мне нужно было, чтоб она любила меня.
– А… ты?
– Что я?
– Ты ее любил?
– Не знаю…
– Вот видишь… – она отвернулась. Держа слезы у самых век, ждала, страстно надеясь, что скажет ей о своей любви. Но он молчал. Давил на нее горячим телом, дышал легонько, чтоб не придавливать сильнее. И молчал.
И она, внутри себя ухнув от надежды в отчаяние, остановилась в самом низу на крошечную секунду, успев разозлиться и затосковать и, тут же выкрикнуть самой себе – все хорошо, он с ней, так чего же еще дурочке!
И вынырнула наружу, к его родному телу и лицу, улыбаясь.
– Знаешь, я тоже могу тебе – мышей…
И замолчала в страхе.
– Витенька!
Протянула руку, касаясь его груди и плеча, отвела под свет лампы измазанную ладонь, от которой плыл резкий запах свежей крови.
– Что с тобой? Больно?
– Что? Я? – глаза его раскрылись, уводя взгляд в глубину, и он, дернувшись, упал на нее всей тяжестью.
Аглая застонала, выпутывая руки и ноги вывернулась, всхлипывая и обтирая красными ладонями кровь со своей груди и живота. Ей показалось, что это ее кровь, и даже заболела кожа, будто трескаясь. Но, вскакивая, увидела, как по краям татуированного тулова змеи на витькиной коже сочится красный контур, пачкая простыни. Он лежал, запрокинув голову, и чисто выбритый подбородок блестел потом. Застонал, выгибаясь и шаря руками над собой, не прикасаясь к поверхности тела, открыл невидящие глаза. Смотрел в потолок и то дергался, страдальчески сводя брови, и кровь бисером сыпалась на постель, оставляя на делом неровные пятна, то обмякал и капли поблескивали по контуру татуировки.
– Я скорую, сейчас! – она рванулась к двери в коридор.
– Нет, – голос его скрипел, и в нем, через боль – испуг, стремление остановить, – воды лучше… пока воды… дай…
– Да, Вить…
В кухне открывала кран, срываясь пальцами со скользкого металлического барашка, совала кружку, расплескивая толстую струю так, что вода сбегала по голым локтям. Кинулась обратно, оскальзываясь в разлитой луже. И остановилась в коридоре на секунду, придавленная страхом. Боялась входить. Но тут же вбежала, задевая плечом дверной косяк.
– Вот, вода…
На разворошенной и смятой постели, поверх свернувшегося Витьки лежала женщина, скомканно, будто ее сбросили с большой высоты. В свете ночника расписанная татуировкой спина казалась серой тряпкой, на которую бросили прозрачный цветной шарф. Неловко свернув голову, она обнимала Витьку, вмяв пальцы в его измазанную кровью кожу. Блестела в неподвижном глазу желтая точка. И смуглые ноги переплелись с его ногами.