54. Меру и Серые Бабочки
Женщины созданы для многих вещей. Для радости смотреть на них, когда идут, покачивая широкими бедрами и вдруг – поворот головы на стройной шее и взгляд, на тебя. Для домашних работ, пока мужчины делают свои, трудные и опасные мужские дела. Женщины – для ночей, чтобы они были горячими, как солнечные пятна на песке у реки, там, где цветут водяные лилеи и пахнут так, что кружится голова. Потому женщины племени леса сильны и красивы. И, наверное, потому каждый год некоторые из них исчезают в зеленой темноте леса, не возвращаясь. Или уходят в озеро исполнять обряд благодарности Владыкам. Тоже навсегда.
Никто не говорит о том, куда ушли и что там с ними, просто все уверены – там лучше. Туда – забирают. Но незнание страшит и потому никто не захочет уйти сам, по собственной воле. Или отдать свою женщину.
Меру споткнулся на выскочившей из полотна жерди, схватился перевязанной рукой за перила и застонал от дернувшей боли. Пошел дальше, поглядывая в сумрак под босыми ногами и придерживая ноющую руку здоровой.
Но есть неспокойные, которым мало жить в семейном доме, мало готовить еду и ждать, когда вернется с охоты муж, сбрасывая на порог шкуру добытого кота. Они, будто боги лишили их разума, уходят блуждать по дальним тропинкам. Если такая смотрит в сторону леса, то рано или поздно уйдет совсем, не вернется. Только старая Берита вернулась. Но она знала, чего хочет и силы в ней побольше, чем у десятка охотников. Меру помнил, как мальчишками они бегали на реку ночью, смотреть, как Берита купается. Она всегда приходила одна, скидывала на лунный песок светлую тайку и шла к воде, высокая, сильная, с красивыми плечами и гордой головой. Сколько раз они прятались в кустах, ожидая ее возвращения из воды, но Берита, взрослая девушка, не захотевшая себе мужа, уплывала далеко и плавала так долго, что мальчишки убегали домой, – не остаться бы без ужина. Или засыпали среди веток, належивая себе бока. Однажды проснулись, крепко прикрученные друг к другу лианами, втроем. Так и ворочались, а потом их нашли малыши и привели перепуганных матерей. Было стыдно, женщины смеялись, ведя их домой, но когда Берита встала на пороге хижины, сложив на груди руки и еле заметно улыбаясь, а черные волосы покрывали одно плечо и спускались волной до самых колен, смех умолк. Только одна из женщин, кивнув и заторопившись, сказала негромко, убедившись, что отошли далеко:
– От Бериты получить трепку – не стыдно. Лучше трижды пойти на охоту с мужчинами.
И вот Меру старше той Бериты, мокрой от речной воды. У него есть дочь, которая несколько раз убегала на дальние тропы. Жена, лучше которой нет в деревне, да и в тех деревнях, что дальше в лесах – тоже нет. И вместо того, чтобы держать глупую, непослушную дочь за подол, обещая ей трепку, если еще хоть раз убежит одна… – он пообещал их обеих. Сам.
Он потряс головой, будто колючая мысль, засевшая внутри куском репейника, могла выскочить и утонуть в качающейся воде. Но не выскочит, растопырилась злыми иглами и растет, занимает всю голову. Онна посмеивается время от времени, глядя, как ее муж застывает с недоеденной сабой в миске. А потом хмурится, смотрит в лицо, спрашивает о руке. Лучше бы ругала, лучше была бы ленива и грязна. И смотрела на соседа, через забор, чтоб можно было оттаскать ее за волосы и не жалеть, что отдал…
Но, надавливая босыми ступнями на влажные жердины, Меру знал, какую угодно, все равно любил бы и не отдал.
– Но ведь отдал, – сказал хрипло и голос прыгнул туда, в темную воду. Хотелось стукнуться лбом о шершавый ствол старого дерева. Стать по-настоящему безумным. Ничего не помнить, не знать. Но там впереди, еле заметно мигает тусклый огонь. Это Тику поставил на пороге большой хижины светильник, чтоб Меру знал, куда идти. Старик ждет его и что-то расскажет, важное. И пока Меру не узнает, хватит и одного безумца в этой ночи. Лишь бы старик не выпил столько отты, что она отобьет ему память.
Меру пошел быстрее, поглядывая на слабый огонек. От мягко колышущейся воды шел запах тревоги, как свежий холодный пот, выступивший от страха. Но сверху, проливаясь через ветки деревьев, дождь нес ласковый запах цветов. Это новые почки, скоро дожди кончатся, и деревья знают о том, как знали всегда, от времени до времени через время…
Меру шел и думал, – жизнь так устроена, что всему в ней есть место и потому можно не думать. А потом приходит несчастье, к кому-то одному, и тогда появляются мысли и от них становится больно сердцу. Злая мысль ходит по кругу, держа в зубах собственный хвост, и разрывает голову острыми краями. Но если прикрикнуть на нее, там, в голове, то можно заставить мысль отпустить хвост, развернуться. И тогда становится легче, но только на время. Потому что приходят вопросы. Почему все казалось таким понятным и правильным раньше? Где ответы на вопросы? И почему он, Меру, лучший охотник племени, не задавал их себе никогда?
– Куда забирают женщин? – прошептал он в такт шагам и оглянулся – не слышит ли кто…
– Где они потом? – дерево под ногами поскрипывало, и иногда мягко щелкал сучок, цепляясь за влажную древесину.
– Куда деваются мужчины, что уходят за своими женщинами?
Ухнула над самой головой ночная сова и заворочалась в ветках, обсыпав охотника мелкими брызгами. Он, застыв, выдохнул. И снова пошел вперед.
– И почему никто не думает об этом?
Огонек приближался, не становясь больше, только светил чуть поярче.
А за спиной Меру, невидимые в темноте, под мостками, чертили воду расходящиеся вилки следов. Плоские головы торчали над ними, как черные ветки, упавшие с дерева. Шел неслышный ему разговор.
– Следующий уровень. Мыс-сли, вопрос-сы… Хорош-шо…
– Очень хорошо, ссс… Полон силы и чем больше узнает, тем станет сильнее.
– С-старик направит его.
– Ахашш…
– Не с-слиш-шком ли рано?
– Мы держим время в петле… Ахашш…
– Ахашшш…
Оглянувшись, Меру переступил порог, придерживая приоткрытую дверь. Пламя светильничка, стоящего на мостках, затрепыхалось, освещая коричневые икры и подобранный край тайки. Наклонившись, он подхватил глиняный сосуд за горячий бочок и, светя в глубину коридора, плотно закрыл за собой дверь.
Вглядываясь в темноту поверх слабого огонька, Меру ждал. Чутким слухом охотника слышал, как живет большая, почти пустая хижина. Мыш скребся за плетеной стенкой, плескала вода под полом. Над крышей сонно чирикнул птичик, укрытый широкими листьями. И около дальней стены, куда не доставал свет, неровно дышал старый Тику, иногда переступая с ноги на ногу. Когда переступал, дыхание его сбивалось.
– Что молчишь, старик? Сам звал меня…
Пламя метнулось от звуков хриплого голоса. И еще раз, когда Меру прокашлялся, сердясь сам на себя за этот хрип. Он защитил огонек рукой и медленно ступая, пошел на дыхание. Тику молчал.
Меру отвел руку от огня и увидел блеск глаза на кривом от шрама лице.
– Ну? Говори.
Тику, подковыляв, потянул из рук охотника глиняную плошку. Поставил ее на полку, привязанную к жердям у окна. Махнул рукой в сторону стены, у которой валялся тючок с листьями и стояли два чурбака. На одном – прикрытая листом скорлупа большого ореха.
– Иди, Меру, сядь. Я расскажу, что надо сделать.
Уселся на пол, напротив охотника, присевшего на чурбак, и, поворочавшись, обхватил длинной рукой тючок, притиснул к боку и облокотился на него.
– Без отты все болит у меня, Меру. Время течет, как большая река, но эта река не хочет забрать мою боль, оставляет мне. А зачем? Я не виноват перед временем, я просто попал в лесной пожар и медведь чуть не сломал меня насмерть. Теперь я – старая коряга Тику, и мне нужна отта, чтобы боль засыпала, хоть иногда. Болит ли твоя рука, охотник?
– Почти нет, да заберут боги и твою боль, Тику.
– Не заберут.
Старик смотрел на огонек, свет прыгал по ямам на его лице, забирался в рваную дыру шрама. И Меру казалось, что Тику строит рожи огню. Но он слышал, как медленно и трудно дышит хозяин дома и знал – это огонь насмехается над калекой. Но он слышал и время, которое истекало, как сухой песок из кулака и от этого в груди ныло и царапало. Совсем скоро выглянет из небесной спальни бледный от вечной ярости Еэнн и дождь кончится. Выйдет утром яркая Айна, полная супружеской любви, высушит землю, с которой ушла вода. И откроются лесные тропы…
– Тику!… Я…
– Помолчи, сильный человек. Ты попал в петлю. Охотник стал добычей и попался сам.
– Что ты бормочешь, дед!
– Молчи! – Тику оскалился, выкрикнув, и взмахнул рукой. Скрючив пальцы, охнул от боли, прижал руку к груди, баюкая. Меру смотрел, сморщившись от жалости и нетерпения.
– Ты, лучший охотник, забыл о терпении? Как же сидишь в засаде, когда нужно победить кота или медведя, а?
Меру молчал, вспомнив о терпении. Но так мало его осталось, меньше, чем времени до Айны.
– Скажи, Меру… Ты… Если твоя Онна утром оступится на мостках и упадет в воду, уйдя навсегда, ты возьмешь себе другую жену? Молодую жену, Меру, только что ставшую женщиной?
– Я… Ты же знаешь, старик, каждый может взять себе новую жену, чтоб она родила ему детей.
– Хитришь. Пришел ночью, и знаешь, зачем пришел. И хитришь? Тогда так спрошу. Ты захочешь новую? Будешь ждать в постели, когда она придет, расчесав волосы?
Фитиль в лужице масла чуть слышно потрескивал. Притих мыш за стенкой, будто тоже ждал ответа Меру.
– Нет, – Меру сказал слово и замолчал. И не хотел продолжать, потому что главное слово – сказано. Но колючие мысли внутри головы не давали покоя и он сказал еще:
– Никто мне не нужен. Только она, эта. Онна – моя. И я хочу, чтобы так всегда и еще хочу, чтоб я погиб на охоте, а она кричала на моей могиле, дергая себя за волосы. Потому что я не смогу похоронить ее. Пусть лучше я – первый.
Тику надтреснуто засмеялся.
– Вот она – смелость охотника. Ты готов убежать в смерть от своего горя. Почему не убежал тогда, когда бросился на тебя лесной кот?
– Не суди меня, дед. Я сам… Я…
– Ладно. Я не про тебя говорю. Про себя тоже. Я ушел когда-то, лес поманил меня и вот я такой. А моя жена. Знаешь Меру, какая красивая у меня была жена? Там, за рекой.
– Ты был женат?
– Неважно. Болтаю. Без отты мой ум замутился и потемнел, а язык крутится во рту сам. Но ты пришел и значит, все сдвинулось с места. Да помогут нам боги. Если они еще помнят о нас.
– Да помогут нам…
– Открой скорлупу, Меру.
Он полулежал, обнимая скрюченной рукой тючок, и следил за движениями гостя.
– Насыпь на лист порошка. Горку. А остальное унеси, туда. Чтоб не рассыпалось, когда ты будешь смотреть и слушать.
– Я?
– Ты хочешь защитить своих женщин. Я не охотник, Меру. Я был дураком и струсил вернуться к жене. Так ты – не будь трусом. А дураком ты уже был, там, на охоте.
Руки Меру, держащие скорлупу, дрогнули.
– Все мне кричали, чтоб я попросил. Вот я и…
– Никто не кричал, дурак. Это кричал твой страх, Меру. Внутри тебя.
В голосе старика была усталость и боль.
– Там стоит тыква с оттой, возьми ее, – велел охотнику, уносившему плотно накрытую скорлупу, – и дай мне. Сядь здесь, на полу.
Старик наконец, бросил свой мешок и поднялся. Присев на колени возле чурбака, капал отты на горку серого порошка, шептал заклинания. И когда порошок зашипел и потянулись от него вверх извилистые струйки серого дыма, показал ладонью стоящему рядом на коленях охотнику:
– Вот так голову наклони и дыши. Нет, стой!
Придержал его трясущейся ладонью.
– Я старый дурак. Скажи бабочкам, что ты хочешь увидеть. И после – дыши.
– Как мне спасти Онну и Оннали? – шея Меру напряглась так, что жилы стали видны даже в прыгающем свете догорающего фитиля.
– И ты дурак. Не то, Меру!
– А что?
– Спроси, как сделан наш мир.
– Нет! Я хочу своих женщин! Жена и дочь!
– Где твой ум? Нету? Тогда слушай меня! Раз в жизни, сделай больше, чем убивать на охоте! Спрашивай, ну!
Меру глотнул, сжимая кулаки – здоровый и больной, стреляющий в локоть огнем. Закрыл и открыл глаза, глядя, как острия серых струек слепо тыкаются в лицо, нащупывая его дыхание.
– Спрашивай!
– Как. Сделан. Наш. Мир… Как?
И проговорив, в отчаянии от того, что сделал – непонятно, правильно ли, послушавшись старого калеку, с поврежденным оттой умом, нагнул лицо над струйками, широко раскрывая рот и глаза. Вдохнул.
Еле слышно бормоча дым клубился, свивался тугими веревочками и, вцепляясь кончиками, вползал в рот, ноздри, глаза и уши охотника.
Тику, раскачиваясь, смотрел на него слезящимися глазами. Подвинулся ближе, таща за собой тючок, и сунул его под перевязанный локоть Меру.
– Да помогут тебе боги, сильный дурак, прости старика, что накричал, заставил. Но я не могу с этим сам.
Отполз подальше и прислонился к стене. Меру, с лицом, превратившимся в маску, клонился все ниже к исчезающей горке порошка, мычал, не закрывая рта, и трясся, тыкаясь локтем в подставленный тючок.
– А женщины твои… Что ж. Наверное, и их ты увидишь, может быть. После главного. Или научишься думать. И тогда уж…
Бормотал, прислушиваясь к тому, как утихает в сдавленной кривыми костями груди боль одиночества знания. Почти задремывал, зная, что Меру просидит над чурбаком немалое время. Главное, уследить, когда бабочки отпустят его. Дать попить и, если будет совсем плох, пусть возьмет отты.
– Я правильно сделал. Ему есть, за что драться, и он сильный, охотник. А я что – старая коряга Тику. Отта еще есть, когда провожу, то и выпью. Пусть идет думать. Да. Он сможет. Или не сможет, но все равно, теперь ему нести эту добычу.