предыдущая

46. Рана Акута

Найя выплывала из сна, как из тяжелой воды, когда кончается в легких воздух. Сон не хотел отпускать. Там, в глубине его, она разговаривала о чем-то неслышном с мастером Акутом, который стоял перед зеркалом, высоким, до самого потолка, и стаскивал через голову вылинявшую футболку. Она что-то говорила, кажется, упрекала и о чем-то просила, горячо, сжимая кулаки, и от этого внутри тоже все сжималось. А потом воздух сна кончался и она поднималась из глубины, больно вытягивая шею, чтоб высунуть голову в реальность и вдохнуть. Но сон тяжелел, и вот, снова внизу, на полувздохе, она говорила мужчине, стоявшему перед зеркалом, просила, чтобы он… Но снова ее увлекало вверх, куда она устремлялась, вытягиваясь резиново, оставаясь на месте. Там, внизу, она видела его острые локти и еще закрытую футболкой голову, а ниже, на выступивших узких мускулах плеч и спины – лежала огромная цветная змея, двигала головой, рассматривая Найю, и из сомкнутой пасти мелькал двуострый язык. Снова рывок вверх и даже звуки приблизившейся реальности раздавались в ушах, но тут уже она сама заупрямилась и осталась внизу, во сне, потому что надо было договорить. Акут опустил руки, уронил смятую футболку к босым ногам, прижимая локти к ремню джинсов. Тело змеи скользило по коже, переливаясь, как льется широкая лента, нет, как толстая гладкая труба и кое-где петли тулова уже поднимались, отлипая, и под ними краснела точками кровь.

Во сне она любила его, худого и угловатого, изогнувшегося над поясом джинсов, и его опущенные под тяжестью твари плечи кололи ей сердце. Там, в светлой комнате без окон, с трещащими на потолке палочками ламп, истекала нежностью и, вдруг, ревностью, потому что за дверями слышались голоса, шаги, – и она была уверена – он нужен всем, главный, самый важный и все ждут, когда можно будет войти и забрать его. У нее. И надо было уговорить – не выходить туда, где быстро и шумно ездят машины, кивают решетчатыми шеями краны над скелетами домов, а листья деревьев покрыты серой пылью. Надо назвать его имя. Тогда повернется, увидит. Посмотрит в глаза, а в них – все.
– Акут, – проговорила, чувствуя, что удержаться во сне уже не может и, начав говорить его имя там, заканчивает тут, в мире, где все наоборот и нелепо, – А-а-а-кут…
И открыла глаза. Сверху синим пером свешивался пушистый хвост мышелова. Шумел дождь за стенами. Найя закрыла глаза, пытаясь вернуться. Бросила мастера там, в глубине не его мира, и ушла, не узнав, увидел ли он ее взгляд.
“Увидит здесь”. Мысль прошуршала и ушла. …Здесь не то, совсем не то. Там ему будет плохо, а он остался. Там он другой и беззащитен. Не тот, что здесь смотрит на нее неподвижно, когда думает, что она спит. И она боится, потому что это взгляд мужчины, который рано или поздно не справится с собой. Слишком близко они друг от друга. И слишком недавно она была совсем слаба. И слишком сильно заботится он о ней, потому что все здесь для нее – чужое. А где не чужое? Там, в мире больших и маленьких городов, автострад, переходящих в разбитые проселки? Она забывает, как выглядят вещи, которые окружали ее там постоянно. Вот смешно, разве надо было смотреть на них в упор, запоминать? Просто были, на краю зрения. И вот остается лишь знакомый по памяти шум или запах, а внешнее, то, что должна бы помнить лучше всего, ведь рисует, оно уходит, как тающий лед, выброшенный из магазинного холодильника на летний асфальт. Но это не главные мысли. Главное то, что она оставила его в чужом для него мире, ненужном ему. И он там – слаб.
– Акут? – села, стряхивая с себя шкуру, и всмотрелась в полумрак. В хижине стояла тишина. Шуршали сухой травой в чуланчике мыши, крапал дождь за стенами. И в тихой темноте не было никого, кроме нее.
– Акут?
Надо встать и пойти, нащупывая ногой пол, чтоб не наткнуться на вечно валяющиеся куски дерева и обрывки кожи, скорлупы больших орехов. Достать из-под камня чирок и кресало, зажечь огонь в очаге. У самого входа, под низким порожком росли скользкие грибы, толстые, как огурчики из бочки. Если разломить такой гриб, он светился яркой голубизной, но Найя не любила ощущение мокрого бархата на пальцах и этот холодный свет. От воспоминания о грибах свело рот и она дернула плечами. И вдруг испугалась, сильно. Завертела головой, стараясь что-то услышать через буханье сердца. Потянула на себя шкуру и укрылась до самой шеи, отгораживаясь от темноты ее теплом. Снова сказала шепотом, уже понимая, что не услышит, нет его:
– Акут…
Медленно легла, натягивая на себя шкуру. Успокаивала себя, мало ли куда пошел. Может, захотел подышать и ушел на мостки, подальше, чтобы не будить. Но с чего она взяла, что он так уж сильно печется о ней? Да, смотрел тем своим взглядом, так он мужчина. А она – женщина. …На празднике видела, как на него смотрят женщины. Красивые местные женщины, с сильными плечами и круглыми бедрами. Найя знала такие взгляды, так смотрят на то, что принадлежит им. Или принадлежало. Она всегда сильно чувствовала людей и мама с детства ругала ее за то, что другим казалось мелочами – кто-то не так посмотрел или ухмыльнулся. И Найя перестала верить глазам. Ждала поступков, как мама учила. От того случалось ей попадать в неприятности. И если бы только в неприятности. Тогда, в Москве, стоя на краю автомобильного потока, не поверила холодку, пробежавшему по спине от лезвийного взгляда Юры Карпатого… Вместо того дождалась улыбки и ласковых слов, уговоров подружек, шоколадки в баре и его поцелуя.
Найя скинула шкуру и встала. Сверху муркнул мышелов и она позвала шепотом:
– Синика, иди сюда.
Мышелов спрыгнул, щекоча голую ногу мягкой шерстью.
– Иди со мной, Синика, сделаем огонь.
Ей казалось, если в очаге загорится живое скачущее пламя, открыть дверь в мерный дождь, падающий в темную воду под мостками, будет не так страшно. Она зажжет и пойдет, просто посмотреть. А он, наверное, ушел. К женщине. Одной из тех, черноволосых, что рассматривали ее и улыбались удивленно и высокомерно. Время дождей – время для любви. Он сам так сказал.
Сидя на корточках, царапая колено углом очажного камня, ударяла над клочком мха чирком и не дышала, глядя на искры. Они падали на растрепанные волокна и гасли.
– Да что же такое…
Сон все еще крутился в голове, как варево, которое мешают ложкой, и на поверхность памяти всплывали мелкие детали. Были голоса, да. И один звал мастера. Женский голос. А вдруг Акут остался там, в ее мире?
Чирок выпал и больно стукнул по пальцам ноги. Найя быстро нагнулась и, оцарапав плечо о камень очага, стала шарить рукой. Нашла и перевела дыхание. Утро, конечно, настанет, но как до него дотерпеть? Она зажжет огонь!
– Зажгу, – прошептала и сосредоточилась. Досчитала до десяти и чиркнула, целя наугад. Веер искр рассыпался над подставленной ладонью и один из кусочков мха загорелся, еле слышно потрескивая. Она бережно положила его на лучинки и стала кормить огонек нащипанным мхом.
– Во-от, – сказала, жмурясь от жара. И отодвинулась, убедившись, что огню достаточно еды. Синика сидел рядом, в круглых глазах отражались маленькие костры.
– Где твой хозяин, Синика? – Найя встала и пошла к выходу. Положила руку на дверь и толкнула. Постояла, прислушиваясь. И толкнула сильнее. Дверь не шевелилась. Заперто? Снаружи?
– Синика… – она звала зверя шепотом, не зная, что делать. Конечно, мастер мог уйти по своим делам и позаботился о том, чтобы никто не вошел, не обидел, пока его нет. Но страх шуршал внутри Найи, как мышь.
– Что мне делать, Синика?
Зверь сунулся около ее ног к закрытой двери. Мелко обнюхивая влажное дерево, уркнул и, присев на задние лапы, по-беличьи стал царапать перетянутые лианами жерди. Заворчал громче.
Найя еще раз подергала дверь, налегла. И застыла, услышав стон. Уперлась плечом в жерди.
– Уйди, Синика, не мешай.
В узкую щель зашептал, поплескивая, дождь. И – чернота. Снова стон, откуда-то снизу. Перебирая руками, Найя опустилась на корточки и нерешительно сунула руку в черную щель приоткрытой двери. Отдернула, когда пальцы запутались в мокрых волосах. Но сразу сунула снова и ощупала, выворачивая кисть. Лоб, волосы на нем, ухо. Низка бусин, стянувших шею.
– Акут?..
Он лежал там, снаружи, привалившись к двери. Найя села на пол, спиной прижалась к двери и стала толкать. Жерди больно резали плечи.
– Н-ну… Еще чуть. Чуть…
Он стонал при каждом нажиме, и Найя подумала, можно покричать туда, в щель, вдруг кто услышит и придет, оттащит его от двери. Но не стала. Уперлась в пол босыми ногами и надавила сильней. Теперь в щель можно было протиснуться. Высоко поднимая ногу, чтоб не наступить на лежащего, пролезла, царапая бока и обрывая подол тайки. Дождь тут же стал поливать горящую кожу. Найя присела на корточки, хрипло дыша и ощупывая руками Акута.
– Что ты? Тебе больно?
Не дождавшись ответа, перевалила его на бок. И еще раз, чтоб освободить дверь. Снова склонилась над ним, пытаясь рассмотреть в прыгающем свете очага грязное лицо и согнутые плечи. Он лежал, неловко скрутившись, прижав колени к животу.
Путая слова двух миров, она потащила его в хижину. В зыбком свете было видно, как негладкие полы оставляют на смуглой коже ссадины и глубокие царапины. И Найя, не справляясь с обмякшим телом, стала толкать его, перекатывая, поближе к очагу.
– Ес-ли сломано что, извини, не могу я тащить, тяжелый, черт.
И, тяжело охнув, наконец, уложила его рядом с очагом. На дрожащих ногах сходила к порогу и, сорвав скользкий толстенький гриб, вернулась, на ходу разламывая его. Снова присев, стала водить над Акутом, освещая голубым светом те места, куда не падал свет очага. Другой рукой ощупывала руки, бока, ноги, боясь найти свободно двигающиеся кости под мокрой кожей.
– Ну, что с тобой? Все целое, вроде.
Заплакала. Обломок гриба освещал ее потное лицо, мешая синий свет с красными бликами огня.
– Синика! – ей больше некого было звать. Зверь муркнул и подошел, мягко ставя лапы. Обнюхал плечи и волосы. И завыл утробно, сунувшись к той щеке, на которой лежал мастер. Попятился. Снова вернулся и опять вытянул шею, урча все громче.
– Там, да? – отодвинув мышелова, Найя подсунула руку под голову мастера и повернула ее к свету очага. На виске, через спутанные волосы, просвечивала черная рана. Болезненно скривившись, она отдернула руку, следя, чтоб пальцы не попали в блестящее месиво, и стала поворачивать мужчину так, чтобы рана оказалась сверху. А потом села рядом, не притрагиваясь, глядя на то, что открылось глазам. Позади, то выше, то ниже, выл мышелов, не умолкая.
– Заткнись, кошак, – машинально велела, не отрывая глаз от раны, и сморщилась. В черном месиве мелькали белые нити, ползали, переплетались, вдруг делаясь цветными. Тогда лицо мастера становилось спокойным и мягким. А потом нити снова светлели, расплетаясь, и по скулам его, одновременно со стоном, бежала гримаса боли.
Смотреть было жутко, оторвать взгляд невозможно. Но надо сделать хоть что-то. Найя поднялась, оторвала болтавшийся край подола и, смочив его в миске с водой, собралась приложить к ране, от которой крепко пахло кровью и раздавленной зеленью.
– Ты что? – уронив тряпку, схватилась за оцарапанную Синикой руку. Тот крутился рядом, ворчал и, увидев, что Найя смотрит, отбежал ко входу. Выскочил за двери и закричал оттуда.
– Надо идти? – голос Найи упал. Но понимала, надо позвать кого-то. Вождя? Или ту толстуху, которой все кланялись, а Акут рассказал, что она лечит. Где она живет?
Снова закричал из темноты Синика, показалась в проеме круглая морда с торчащими усами.
Найя сказала мастеру:
– Я пойду. Найду того, кто знает. Ты пока лежи.

Шла следом за зверем по шатким мосткам, отламывая скользкой рукой от гриба – кусочек за кусочком. Голубой свет шевелился и в нем шевелились силуэты деревьев, выскакивающие из темноты столбики и перила, стены редких хижин, мимо которых вел ее Синика. Там внутри все спали и хижины были слепые от темноты. А мостки уводили все дальше, узенькие, вихлялись шатким лабиринтом среди черных стволов. И вдалеке мерцал теплый огонек в маленьком одиноком доме. Огонек подплывал все ближе, и Найя уже видела, домик аккуратен и крепок, с ровно уложенной крышей. Мостки окружали его кольцом, и в одном месте кольцо расширялось, давая место большому дереву с поникшими ветвями, на которых висели странные плоды, похожие на детские колыбельки или огромные фасолины.
Синика торопился, свернув хвост над спиной, прямо к закрытой двери. Найя подошла за ним. Вздохнула и постучала по стенке кулаком.

Берита насторожилась и быстро отодвинула от огня в тень глиняный горшок. Сидела молча и ждала. После второго стука встала, переваливаясь, отнесла горшок в дальний угол и прикрыла ветошью.
– Боги хранят меня, – сказала громко, обернувшись к двери, и замолкла, слушая.
– Дай мне помощи, женщина, – и после паузы, – да хранят тебя Айна и Еэнн…
Брови старухи поднялись, сделав морщины на лбу черными в свете огня. Она шагнула ближе и взялась за сплетенный на ручке узел из стеблей.
– Это ты, белая женщина моря?
– Дай помощи. Мастер Акут, он… – за дверями послышались всхлипы и сильный удар, такой, что посыпался с притолоки сухой мусор.
Берита расплела траву, шепча заклинание. Приблизила лицо к жердям и сказала громко, касаясь губами влажного дерева:
– Назови свое имя. Целиком.
– Лада, ой, нет… Я – Вамма-Найя, несущая свет. Открой дверь, старуха!
Услышав, как прозвенело в голосе отчаяние и злость, Берита усмехнулась, но морщины на лбу не разгладились. Открыла дверь. В ровных струях дождя, прищурившись, рассмотрела Найю, увидела поодаль мышелова с завернутым на спину хвостом.
– Иди в мой дом, Вамма, сядь у огня и расскажи.
И выставила перед собой ладонь, увидев, что та подзывает зверя:
– Он пусть останется. У меня свой, подерутся.
– Иди, Синика. Иди домой. Сторожи Акута.
Хвост мелькнул и скрылся за завесой дождя. Найя пошла за хозяйкой, переступая дрожащими ногами.
– Сядь у огня, да хранят тебя наши боги, пусть глаза твои будут ясными и ум светлым…
– Там мастер. Он, с ним… плохо!..
– Сядь!
Найя сжала губы и села на гладкий обтесанный камень. Положила руки на колени и стала смотреть на старуху, которая, обойдя очаг, сунула на огонь плошку с цветной влагой. Села напротив. Блики танцевали на круглых щеках, зажигали точки в маленьких глазках.
– Как живут твои сны? – старуха говорила нараспев и, помешав жидкость круглой палочкой, вытерла ее о подол широкой юбки, – как идут твои дни, маленькая жена одинокого человека? Как…
Найя, поняв, что это просто ритуал, вежливая беседа, хлопнула ладонью по колену:
– Все хорошо! Там – Акут! Иди со мной! Он…
Старуха, подняв палочку, сделала в воздухе резкий жест:
– Жди! Или ты хочешь, чтоб сердились боги?
Найя вскочила.
– Ты! Он там умирает! Синика привел меня к твоему дому. Ты! Никто ведь больше! Боги подождут, иди со мной!
Берита смотрела снизу, как белая женщина, в оборванной тайке, с исцарапанными руками, стоит, танцуя от нетерпения, сжимает грязные кулаки. Варево на огне ахнуло и пошло булькать, взрываясь светящимися пузырями. Старуха через подол подхватила миску, понюхала. Кивнула. Протянула ее Найе.
– Прими. Твой один глоток. Остальное – твоему мужу.
Найя перевела дыхание. Обошла очаг и протянула руки. Но Берита отрицательно цокнула, показывая, надо просто отпить, не касаясь.
Опустившись на колени, Найя коснулась губами горячего края и глотнула, не чувствуя вкуса. Над краем миски смотрела на Бериту с мольбой.
– Идем.
Проходя мимо полки, Берита прихватила травяную плеть и, сунув миску Найе, уже вышедшей на мостки, закрыла дверь и ловко заплела охранный узел, бормоча под нос.
Найя шла впереди по мосткам, нащупывая подошвами выпуклые деревяшки. Миску несла перед собой, посматривая, чтоб не выплескивалась цветное варево. Берита подобрала руками подол и плотно ставила широкие ступни.
– Он, он ушел, а пришел с болезнью. Вот тут, – Найя двинула локтем, пытаясь рассказать и показать.
– Неси и молчи.

В распахнутые двери был виден мелькающий свет очага и черное тело, привалившееся к камням. Синика, ворча, забегал в хижину и выскакивал обратно, пропадая в темноте.
– Да хранят боги тепло в этом доме, – Берита быстро проговаривала привычное, войдя следом за Найей и, сразу наклонившись над мастером, откинула волосы с виска, чтоб не лезли в рану. Замолчала на полуслове. Проводя толстыми пальцами по склеенным волосам, обернулась к Найе, стоящей сбоку с миской в руках.
– Вот как… Ты, значит…
– Я не знаю, что ты там! Скажи, он умрет? Умрет?
Старуха рассматривала ее, внимательно, ощупывая глазами ноги, короткий подол, открывающий бедро, локти, отставленные в стороны, висящие на грудь светлые волосы. Лицо, сведенное страхом и напряжением…
– Поставь туда, – показала в угол, – и подойди, Вамма-Найя, сбереженная для жизни.
Взяла подошедшую Найю за руку и потянула вниз, ставя ее рядом с собой на колени. Провела рукой по плечу мастера, вниз, к локтю. И дальше, к сжатому кулаку. Разогнула сведенные пальцы. Внимательно рассмотрела пустую ладонь.
Найя, глядя то на ее руки, то в лицо, порывалась сказать и прикусывала губу, останавливая себя. А Берита, потыкав пальцем в пустую грязную ладонь, потом – в другую, задумалась.
– Что? – не выдержала Найя.
– Сумка где? Его сумка.
– Он – так. Лежал там, а я, мне Синика…
– Ага, вот! – старуха дернула за край набедренной повязки. Развязала и потянула из-под мастера. Найя отвела глаза, но тут же стала смотреть снова, боясь пропустить важное. Берита, ощупав верхнюю кромку ткани, выдернула из складки узелок. Тяжело села на пол и, расправив на коленях юбку, стала развязывать лоскут.
Найя снова ударила кулаком по бедру. Смотрела на старуху с ненавистью. Вместо того, чтобы осмотреть страшную рану, где ползают цветные черви, та ковыряет толстыми пальцами тряпку, что-то выискивая. А он лежит и, может быть, умирает.
– Вот они! – на подоле тряпка раскрылась вялым цветком, показывая спрятанные внутри черные семечки. Старуха лизнула кончик пальца и бережно тронула одно плоское зернышко. Собрала тряпку в кулак, чтоб не рассыпать, и, нагнувшись, коснулась пальцем черного месива раны. Найя смотрела, как палец старухи вошел до первого сустава, потом двинулся глубже и, под стон Акута, погрузился в рану почти целиком. И лекарка застонала, дергая головой и закрывая глаза.
– Да, – пропела хрипло, почти прошипела. Выдернула измазанный черной слизью палец, – теперь будете так, твоя боль – его, его боль – твоя…
Тяжело поворачиваясь, встала, держа перед собой грязный палец, как черный сучок.
– Вот столько и столько светлых дождей, – растопырила пальцы другой руки, – и столько же ночных дождей он будет, как ребенок. Ты жена, вымой его и укрой. Согрей. Как сумеешь, – снова быстро оглядела Найю и ухмыльнулась, увидев, как та наморщила лоб последним ее словам.
– Это, что принесла, давай пить, по глотку, когда скажет зверь, – она кивнула в сторону неутомимо мелькающего вдоль стены мышелова, – да хранят тебя боги, белая обуза нашего мира. А я пойду.
Повернулась и пошла к двери, неся перед собой руку с торчащим пальцем.
– И все? Ты лечи его!
Старуха обернулась в дверях.
– Нельзя вылечить от желания болеть. Только ты можешь. Захочешь – быстро. Не захочешь, умрет.
И, уже выйдя, заглянула снова:
– А зовут меня – Берита. Беро-Беруни-Берита, жена хранителя Еэру.
– Да хранят тебя боги, Берита, – Найя смотрела в черный прямоугольник входа. И позвала, вспомнив и испугавшись:
– Берита, а – помыть… Сразу, сейчас?
– Да, – донеслось из темноты, полной шороха воды и черных куп мокрых деревьев.