ЭПИЛОГ

«Но вечер пришел, наклонился, обнял колючие ветки мягкими лапами. Ждал песен.
Ийка пел. Совсем по-другому. Грустно и ласково. Замолкал надолго, отдыхая. И становилось слышно, как из лунного наперстка, лежащего на ладошке большого листа, падают и падают наплаканные его женщиной слезы. Не как леденцовые нитки, а как тонкие лунные лучи. И много еще чего было слышно, – весь ночной лес.
Тихие сверчки слушали Ийкины песни. А Старый Сверчок махнул лапой очередному внуку, и тот быстренько принес из тайного уголка спрятанный до поры сухой лист с тридцатью пятью слезинами. Вот и пригодились – всем. Чтоб не хрипли Ийкины коленки, – падали-звенели о ветерок и слезы Старого Сверчка – из лунного наперстка.
Так научил Ийка сверчков петь грустные песни…»

- Конец, – сказала Шанелька, оглядывая столы и тихих детей, сидящих по двое, с лицами, освещенными теплым светом настольных ламп.
- А еще почитайте, Нелли Владимирна, – беляночка с царским именем Елизавета отпихнула локтем Мишу, который принялся вывертывать из ее кулака надкусанное яблоко, – та уйди! Ой, извините.
- По домам, – Шанелька показала на большие старые часы в простенке между окон, – уже пять часов, мы и так на полчаса задержались. Понравилось?
Улыбнулась в ответ на кивки и улыбки. В двери уже заглядывали родители, держа на локтях пальтишки и роняя на пол детские шапки.
За окнами, украшенными елочным дождиком, плыли тихие сумерки, серенькие, блестели по мокрым веткам светом фонарей. В читальном зале стало шумно, короткий шум перед тем, как все разойдутся. Топот, пыхтение, разговоры с родителями и бабушками-дедушками. И в сторону ее стола, тоже освещенного лампой – до свидания, Нелли Владимирна, до свидания, Нелечка, спасибо, что за Петькой приглядели, пойдем, Лизанька, до свидания, Елизавета, да что вы, не за что, хороших выходных. С праздником вас!
Потом стало тихо. Шанелька посмотрела на часы, придвинула ближе ноутбук.
- Криси, ты еще на работе? У тебя аська зеленая.
- Так новый год, сплошные запарки. Шанелька, у тебя есть пять минут?
- Час еще тут буду. А что?
- Я там письмоу отправила. Посмотри аттач.
- Угу.
Шанелька вошла в почту, открыла письмо и в нем фотографию. Большой зал, полный кресел, в них прилично одетые люди, чьи-то головы заслоняют обзор. А чуть выше трибуна, на ней мужчина в костюме, со смуглым, видимо, хорошо загорелым лицом, с пепельными, гладко зачесанными назад волосами. Говорит что-то. И смотрит прямо на нее. Глаза светлые, пристальные.
- Ты там? Ну? Увидела?
Шанелька свернула вкладку и застучала по клавишам.
- Увидела. Тебя нет, фотала, да? Ну, мужик. Это ваш самый главный клерк там? Директор фирмы?
- Ты там одна? Давай я позвоню.
- Ага.
Она придвинула мобильник, и на нем высветилась маленькая фотография Крис. В маске и с трубкой в зубах.
- Привет, Бажов.
- Не издевайся.
- Я любя. Ты на фотку смотришь? Нет, во-первых, я тебя поздравляю, сказка просто чудесная. Офигенная сказка.
- Ты меня любишь, потому и хвалишь. Ладно, молчу. Я ужасно рада, ну очень рада, правда. Малые слушали. Даже Мишка слушал, а я по Мишке всю детскую литературу проверяю. Он какашко слушать не станет, сразу начинает над Лизаветой измываться.
- Хорошие у тебя подопытные кролики. Парами. Так я вот что тебе скажу, она не только для детей. Это настоящая сказка. Для всех.
Шанелька опустила глаза, рассматривая положенные под стекло детские рисунки. Вот всегда так. Крис хвалит, а ей неловко и странно, хочется перебить, заговорив о постороннем. Но было уже, и Крис сильно рассердилась. Шанелька тогда получила на орехи. Чтоб не реанимировала хладный труп костиковой утопленницы и перестала, наконец, бояться своих умений и возможностей. Так что, сидела и слушала.
- Спасибо, Криси.
- Но я о другом сейчас. Тебе мужик на фотке незнаком? Посмотри внимательнее. Ну?
Шанелька послушно еще раз оглядела стильный костюм, галстук, тщательно зализанные волосы. Худые скулы, глубокие глаза, пристальные. Кто-то на нее смотрел, так же вот.
- Сдаюсь. Не смейся. Ну, плохая память на лица. И я не знаю ваших там, этих, креаклов. Юристов. Крючкотворов.
- Ладно, мучить не буду. Тем более, память тут нужна не на лица. А на совсем другие части тела.
Шанелька открыла рот, прижимая трубку к уху. Поднесла палец к картинке и заслонила лощеному оратору лоб до самых глаз.
- О, черт. Черт и черт. Это что, это что ли?
- Ага. Ласточка. Вернее, Валерий Аксенович Азанчеев, зам генерального директора… – тут Крис произнесла длиннейшее название, которое у ошеломленной Шанельки сразу же вылетело из головы. И осведомилась:
- Чего молчишь? Перевариваешь, да?
- Волосы. У Ласточки патлы такие…
- Я его по патлам и узнала. Сперва думаю, чего он на меня смотрит. Как фразу закончит, то кивнет на аплодисменты и хоба, на меня глядит. И снова рассказывает. А потом повернулся к экрану. А у него хвост.
Шанельке внезапно представился свинячий хвостик гоголевского черта, и она захохотала, моргая мокрыми глазами.
- Угу. Вот и я. Сижу, рот открыла. И тут он снова посмотрел и мне кивнул, значится. Короче, мы с графом Азанчеевым вчера в кабаке посидели, славно так. Тебе привет, сказочница.
- Криси! Это, и правда, сказка. Для взрослых, разумеется. О-о-о, ты меня убила просто. Слушай. А вы там с ним? Не того на этого?
- Шанелечка, я как вспомню, про его, в штанах, сундук с бобром, у меня сразу вместо страстного желания ржач на весь ресторан. И он ржет, видно, понял, чего я заливаюсь. Короче, отвез домой, поцеловал ручку.
- Шубу в снег бросил. Под ножки шемаханской царицы.
- Почти. Хорошо, Алекзандер в отъезде, в своем ведмежьем углу. Ну, в смысле, не писал мне смсок, а то я, понимаешь ли, была сильно увлечена беседой.
- Дружить будете?
Она мысленно увидела, как Крис пожимает плечами, делая лицо непроницаемым, но глаза смеются.
- Если бы к мозгам Валерия Аксеныча да мускулатуру Вовы Великолепного, я б может, еще и подумала. А так – зачем мне драгметаллы в интимных зонах. Шанелька, он мне стихи читал. Твоего, между прочим, любимца Бунина. А я ему Йейтса, про кота Миналуша. Чтоб знал, мы тоже не лыком шиты.

За прикрытыми дверями ходила техничка тетя Марина, гремела ведром, что-то сама себе рассказывая. Шанелька оглянулась на двери, смеясь. И замолчала, держа трубку прижатой к щеке.
- Нелечкин, ты чего там? Але? Ты слышишь?
- Криси. Я тебе потом. Пока, да? Перезвоню.
В дверях, под цветным елочным дождиком, перевитым по мохнатым веткам, стоял Дима Валеев. Димочка Фуриозо, в распахнутой длинной куртке, в джинсах и светлом свитере, в тяжелых зимних ботинках. В опущенной руке держал скомканную вязаную шапку. А в другой – большой ярко-красный стеклянный шар, сверкающий искрами.
Шанелька опустила мобильный на стол, поверх белого листа с зеленой кривой елкой. На ней вдохновенный Мишка нарисовал такие же шары, все как один алые, огромные. Поднялась, неловко отодвигая стул.
- С Новым Годом, – Дима протянул вперед руку с шапкой, потом быстро ее опустил и вытянул другую. С шариком.
- Это тебе. Шанель номер один.
Шанелька вдруг поняла, да он же трусит, отчаянно трусит, стесняется, как некоторые ее дети. И как с ними, ей сразу стало легко, по-хорошему добро и жалостно, любовно.
Подошла, улыбаясь, приняла шарик в обе ладони, поворачивая его к люстре сверкающими бочками.
- Какой красивый. Спасибо, Дима. Обязательно повешу, на самую видную ветку. Ты чего тут, на праздник? Проездом? Или в гости?
- Я…
- Ты заходи. Теть Марина, наверное, дверь закрыла, и ждет, я сейчас оденусь, пора.
- Я к тебе.
- Ко мне?
Видимо, лицо выразило что-то не то, и Дима заторопился, объясняя:
- Нет. То есть. Я в Керчь приехал, тебя разыскать. А не к тебе. В смысле, домой. К тебе. Блин.
- Прям вот на самый Новый Год? – уточнила Шанелька, влезая руками в пуховик и поправляя волосы на скинутом капюшоне, – завтра же. Уже. А как же?..
Она чуть не спросила в лоб, тебе что, не с кем больше? И оборвала вопрос, не закончив. В холле выразительно и с интересом громко вздохнула техничка, повозила рычажком замка на входной двери.
- Мы уже выходим, теть Марина, – звонко сказала Шанелька, – свет я выключаю.
Лампы погасли и в зале остались только крошечные сочные огоньки неутомимых гирлянд. Переливались, будто переговариваясь цветными точками. Так красиво. И конечно, сказочно. Шанелька быстро вернулась к столу, взяла со стекла красный шарик, который положила, чтоб надеть куртку. Подхватила другой рукой рюкзак. Поправила боковой кармашек, где из-под клапана торчала плюшевая башка маленького дракона.
- Давай, – сказал Дима, отбирая рюкзак.
- Я понесу шар, – она подняла подарок перед собой и засмеялась. Тому, как свет вспыхивает на красном прозрачном стекле в стеклянной измороси, а еще тому, как улыбается Дима, перестав, наконец, волноваться. Она всегда это умела, с детьми, замечая тех, кто стесняется, и бережно, деликатно принимала их в круг внимания, чтоб никто не остался в тени, чтоб всем хорошо.
На улице моросил дождик, такой мелкий, что капель не было, а был густой, но легкий туман, оседавший на лицах, руках, на волосах Шанельки, схваченных на затылке нарядной заколкой с темными гранеными камушками.
- Так странно тебя видеть, в ботинках этих. И без черных очков.
- Очки в бардачке, валяются. Могу надеть. А сандалей нет. Увы. Чего смеешься?
- Угу. В сандалях к елке, на площадь. На шерстяные полосатые носки. Так ты не договорил. Ты приехал именно на Новый Год? Или завтра поедешь обратно? Или еще куда?
Вишневый жигуль стоял под фонарем, сверкал каплями, как шарик в пальцах Шанельки. Они встали рядом, в круге влажного желтого света. Дима повесил рюкзак на плечо и вытащил из кармана ключи. Но открывать не стал. Заговорил, вытирая сгибом запястья мокрую скулу.
- Ты скажешь «тюфяк». Да. Я каждый раз собирался, а потом думал, ну, нафига ты ей, в ее Москве? Такая роскошная женщина, мужики шеи сворачивают. Волосы такие. Фигура. И вообще. А ты ей что? В свои сорок пять, один потасканный жигуленок, и хата, которую никак с бывшей не поделишь? Ну и потом, уже в Черноморском, я подумал, если приедут. На автовокзал. Я там с нашими до двух ночи ошивался. Отъеду на сборище, и снова на автовокзал, ну, говорю, не приезжали? Ладно. Я не про это.
Он замолчал. Шанелька слушала внимательно и нежно, точно как мальчишку, который начинает читать стишок и вдруг, ой, забыл. И тут же ей стало за свою заботу стыдно. Взрослый перед тобой мужик, Нелечка, и волнуется, между прочим, из-за тебя. Буквально получается кино. Совершенно новогоднее. Осталось лишь дрогнуть голосом и кинуться в объятия. Нет, – в объятья.
- Я осенью в Москве был, – вдруг сказал Дима. И прокашлялся.
Шанелька отвлеклась от мыслей и почувствовала, что краснеет.
- Правда?
- Я туда поехал по делам. Потом расскажу, это насчет Олечки.
- Необязательно.
- Я расскажу, – в голосе Димы прорезались взрослые, жесткие нотки, и она послушно кивнула.
- Хорошо. Расскажешь.
- Так что в редакцию я сходил. В «Эсквайр».
- Чего? – у Шанельки стали горячими уши и она тоже прокашлялась.
- Нашел еле-еле, там еще хрен найдешь все эти конторы. Нашел, короче. И целый час им там мозги полоскал. Про журналисток Неверову и Клименко. Про репортажи о крымком квесте. С фоторафиями на разворотах.
- Кошмар. О, ужас. Дима…
- А там народу тьма. И никто ничего не знает, плечами пожимают сидят, посылают то туда, то обратно. А фиг знает, сказала мне какая-то дамочка, вернее, она не «фиг» сказала, а посильнее слово, они говорит, у нас, может, фрилансеры, и, может, пишут на сайт журнала, у нас таких, что собак нерезаных. Прости.
- Ничего. Нормально.
- В-общем, я рукой махнул и ушел. Потом уже, когда вернулся, в ноябре, ну, я раньше вернулся, мне просто тогда позвонила Ирина. У нее в бумагах данные паспортов ваших. Твоя прописка тут, в Керчи. Ну вот. Я…
- Еще немножко подождал, – кивнула Шанелька, – логичнее было бы уже лета дождаться. Извини.
- Ты не замерзла? Может, в машину сядем?
В салоне, теплом и прозрачном, освещенном через мокрые стекла, тихо замурлыкали колонки, перенося Шанельку в яростный зной летнего Коктебеля, там, в кафе, укрытом густой тенью платанов, пела сумасшедшая рыжая француженка в сетчатых чулках и с тонкими белыми руками.
Дима потянулся, открыл бардачок и, вытащив очки, нацепил их, повернулся к смеющейся Шанельке.
- Она на весь год уезжает домой, в Херсон, симку меняет, а то я позвонил бы раньше, узнал. А потом оказалось, купила новый телефон, номера растеряла. Мне позвонила сама. Ничего не знает, кроме вот каракуль, что с паспорта списала. Я подумал, а чего? Возьму и приеду.
- А как ты меня на работе нашел?
- Мама сказала, – удивился Дима, – час назад я был, там. И еще просила тебе передать, если вдруг, она пойдет к тете Наде, встречать.
- Ох, мама. Еще чего.
- Шанелька…
Он замолчал. И она, боясь услышать и одновременно желая услышать, кивнула:
- Да?
- А поехали где-нибудь пожрем? Поедим, в смысле. Я же с утра в машине. Жрать охота. В смысле…
- …кушать, – закончила Шанелька.
- Чего ты смеешься?
- Я так. Тут за поворотом отличная кофейня. Мидии с жареной картошкой, кефаль в кляре. Кофе. Или хочешь, дома уже оливье, мама с утра его кромсает.
- Оливье, – решил Дима, – не расплачусь только, я его могу много съесть. Еще мне надо насчет гостиницы. Не успел.
- Поехали. Я придумаю, чего с тебя за оливье взять.
Город блестел мокрыми стенами, тянул по темному асфальту штрихованные полосы цветного света. Желтые от фонарей, зеленые и красные от светофоров, рубиновые и слепяще-белые от автомобильных фар. Нежная песенка кружила в теплом салоне, как невидимый тонкий снежок, присаживаясь на руки и скулы словами-снежинками.
- Вот, – сказала Шанель, с холодком, пробегающим от шеи вдоль позвоночника, – придумала. Ты можешь повезти меня завтра в Черноморск? Нас, в смысле. Туда, где эти скалы, обрыв, где совсем пусто, мы там с Крис жили в отельчике. Вдруг он открыт? А если нет, в городе можно, как тут, гостиницу найти. А на берег, к скалам, приехать. Как раз к полуночи. Можно так?
- Ты хочешь такой Новый год?
Шанелька хотела нахмуриться, может быть, немного обидеться удивлению в голосе. Не на Диму, а так, вообще. Но память подсунула недавние его слова. Такая роскошная женщина… И она величественно кивнула.
- Я хочу такой Новый Год. Это странно?
- Есть немного. Но знаешь, тебе это ужасно идет. Я боялся, вдруг кабак. Икра-шампанское. Я не против, я просто сам не люблю, и одежа там нужна, не в ботинках же. А что насчет мамы? И сын? Как говорят, семейный праздник.
- Тимка усвистал, у них своя компания. А мама в полночь и три минуты всегда укладывается концерт смотреть. Так что, они с тетей Надей прекрасно шампанским чокнутся. И не надо гостиницы, переночуешь у нас, в Тимкиной опочивальне. Если кот Темучин тебя признает. Ты куда?
Дима затормозил, свернув к блестящей обочине, залитой светом из стеклянных витрин супермаркета.
- Кот. И мама. Надо же срочно, подарки какие.
- О-о-о, – Шанелька выбралась, хлопнула дверцей, пошла следом к дверям, что без перерыва крутились, перемешивая шумных деловитых людей, – конечно, коту – срочно, иначе никак.
В ярком зале, под белыми лампами, Дима обнял ее за плечи и, нагибаясь к уху, сказал убедительно:
- Шанелька, я сам мужик. Я твоего кота прекрасно понимаю. Такую женщину уводят. Нужен подарок. Подскажи.
В кармане запел телефон, Шанелька вытащила его, рукой указывая Диме на отдел с кошачье-собачьими сокровищами – вкуснотой и игрушками.
Отойдя в сторону, сказала вполголоса:
- Угу. Криси…
- О! Я правильно поняла, он, да? Приехал вдруг Дима?
- Да. Крис, я потом тебе…
- Все-все, не мешаю. Счастья тебе, Шанелькин. Ой, подожди! Сказку.
- Что?
- Напиши еще сказку, обязательно! Поняла?
- Да, – вполголоса сказала Шанелька коротким гудкам, – обязательно.
Дима о чем-то толковал с толстой продавщицей в красно-белом колпаке на кудрях. Оглядывался, с вопросом на лице, все еще покрытом легким, с лета, загаром. А Шанелька стояла, не двигаясь, увидев вдруг перед собой вместо просторного магазинного зала с белыми прилавками, полными сыров, колбас и коробок, – серые, с черными резкими тенями скалы, припыленные скудным снегом, синее, тоже с черным оттенком небо, проколотое остриями зимних звезд. И там, под каменными оскалами, вздымаясь и расшибаясь толщей воды, сыплется клочьями пена, мерцает в свете луны, падает и утекает обратно. Осыпая сверкающим фосфором влаги две маленькие фигуры на самом краю. В самом сердце ночи, переводящей время из прошлого в то, чему еще только предстоит совершиться.
Такая вот сказка.

Елена Блонди. Керчь. Ноябрь 2015 – январь 2016 года