28

Дома Ленка подумала и стала чистить картошку, мечтая, вот бы она уже пожарилась сама. Сосиски они с Рыбкой поделили, и в холодильнике лежал кулек из грубой крафтовой бумаги, набитый вкуснотой, и парочку Ленка уже съела, заленившись варить, просто так. Съела бы еще, но вздохнув, решила оставить и маме тоже. Вот удивится, что Ленка очередь стояла.
Ленку в любимой маме очень многое не устраивало, она правильно тогда рассказала Валику, про ненависть-любовь, но твердое нежелание Аллы Дмитриевны стоять в очередях она очень поддерживала, сама этого терпеть не могла. А в очередях приходилось стоять буквально за всем, или же питаться дешевой картошкой из овощных магазинов, которая наполовину выбрасывалась в мусорное ведро, но зато стоила 12 копеек за килограмм. …Куры, сосиски, вареная колбаса, да всего не перечислишь. Предновогодние мандарины. Лимоны.
Мысли послушно свернули за словом и потекли в другую сторону.
С тайными знаниями у девочек было туго. Как, впрочем, и у всех.

Тема была настолько запретной, что слабину давали самые классные, такие как русачка. Груди атлантов это, конечно, было смешно, но еще до них Ленка помнит тот разговор на уроке литературы, о художественном фильме, который шел весной в кинотеатре «Украина» и они на него сходили раза три, наверное. Потому что про школу, про любовь и все там было грустно и очень серьезно. Главная девочка фильма вдруг решила доказать своему парню, как сильно она его любит. Ну и забеременела, школу бросила, все типа радостные такие с портфелями, а она мимо – одинокая мама с коляской. Потому что, какой из него отец, доказывали создатели грустного фильма, если экзамены еще не сдал, о-хо-хо, горе, а не отец. Ленка со товарищи сходили в кино не за правдой жизни, вообще-то, а там показывали танцы и как ребята друг к другу в гости ходят, и всякие девчачьи интересные платья, гитары, опять же, на школьном вечере. А на прочее Ленка старалась внимания не обращать, уж слишком все это было чересчур назидательно. И вдруг Элина на факультативе прямо вызверилась, как пошла ругать несчастную кинокартину. Ах, что показывают, это же агитация к ранней половой жизни. У Ленки тогда просто челюсть упала. Ну, кто встал возражать учителю? Конечно, Каткова.
- Какая же тут агитация? – удивилась она, держась за край парты, – наоборот, режиссер хотел сказать, как это все плохо, когда не вовремя…
- Слишком уж откровенно сказал, – прервала ее Элина, застегивая на пиджаке еще одну пуговку, будто защищаясь, – эту тему, вообще, трогать не следует! В вашем возрасте!

Ленка скинула кожуру в мусорное ведро. Поставила миску с картошкой в раковину.
Какой-то дурдом. А то не знает никто из них, что если двое спят, то в итоге получаются дети. Лучше бы о другом говорил хоть кто – что делать, чтоб не было. А в школе даже слово «замуж» считается ругательным. Что, Евсеева, орала Мартышка, губы намазала, замуж торопишься, да?
Такое ощущение, что замуж никто из них не пойдет, никогда. А все кинутся учиться и после делать карьеру, хотя какая там карьера, у той же самой Евсеевой, у которой коровьи глаза, бараний ум и грудь, как у тетки на базаре – необъятная. Оля Евсеева еще после восьмого хотела уйти, закончить курсы кондитеров и делать торты в цеху полуфабрикатов. Она их даже рисует в тетрадках на уроках. Но предки цель поставили, чтоб Олечка добилась всего, чего у них нету. Они каждый год свинью режут, деньги у них есть. А высшего нету. Вот бедная Олька и осталась на два года – в окно смотреть и мечтать о своих тортах.
Ленка резала мытую картошку. Развлекалась, вырезая из кругляшей звездочки и квадратики.
А Евсеева, сидя на низкой лавочке в спортзале, смотрит на молодого физрука, и вздыхает так, будто высокий стройный Алик сам кусок торта, и он обходит девчачью лавку подальше, прижимая локти к бокам.

У самой Ленки с мамой были два прикола, на тему. Еще лет в десять, гуляя с мамой по парку и доедая мороженое, Ленка спросила невинным тоном:
- Мам, а что такое «стриптиз»?
Спросила специально, потому что сама уже узнала, что слово значит, но было ей интересно, как мать выкрутится и что скажет.
Алла Дмитриевна замолчала. Потом кашлянула неловко. И выбрасывая в урну мятую липкую бумажку, сказала хрипло:
- Ну… это я потом тебе скажу. Позже. А откуда ты услышала, мне интересно?
- Так, – пожала плечами маленькая хитрая Ленка, – в книжке одной увидела слово.
Мама не ответила и дальше шли молча.

Ну и потом, в Ленкины четырнадцать, мама зашла как-то к ним в комнату, присела на диван и, маясь, краснея, стала Ленке говорить, насчет того, что вот наступит скоро возраст, и будут у нее женские дела, ну, понимаешь, Лена…
Ленка лежала и молча слушала. Не признаваться же наивной маме, что женские дела у нее уже полгода, и хорошо, что сестра Светка в перерывах между своими турпоходами и лагерями оказалась дома и долго ржала, выслушав насмерть перепуганную Ленку. И научила. Вату в аптеке Ленка покупала сама. Потому что мама время от времени с тихой гордостью говорила о том, что вот у нее северянки, все началось в восемнадцать, и она все еще в куклы играла. И телефонный треп с подругой Ирочкой Ленка подслушала, когда мама с такой же гордостью сообщала, что вот родила Светку, и потом ничего не делала, Ирочка, ну буквально ни-че-го, и через семь лет, пожалуйста – Ленка, и снова – ни-че-го. Ленка сделала для себя вывод, а что у нее спрашивать, такая ее мама святая невинность, все у нее само собой происходило и все правильно, как надо и вовремя.

Картошка жарилась, брызгая кипящим растительным маслом, не так чтоб красиво жарилась, мелкие обрезки от звездочек уже развалились в кашу, но пахло ужасно вкусно.

Так что тайные знания приходилось добывать друг у друга, и Ленка подозревала, большая часть из них – ужасное тыщу раз перевранное вранье и – чему же верить?
Проще никому не давать, в очередной раз решила Ленка, накладывая себе горячей картошки большой горой.
Потому что еще всякая зараза, легендарный триппер, о котором куча анекдотов, школьных и дискотечных легенд – а Васик Корка сегодня не бухает, с насмешливым уважением говорили под лестницей пацаны, у Васика – бицилин. Натаха объяснила, важничая, что бицилин – это как биомицин и это уколы от триппера, а когда их делают, то бухать нельзя, можно и помереть. А еще жуткий совершенно сифилис, вот про него картинок она насмотрелась изрядно. В медицинской энциклопедии. Там еще было написано, заразиться можно даже при поцелуе и Ленку это ужасно беспокоило. Конечно, Пашка Санич такой весь аккуратный. Но у него роман с сиреневой Людочкой, а Коля Ганя, к примеру, крутит с Лилькой, а может у Лильки еще кто-то есть, а у этого кого-то как раз сифилис. И провалился нос. Да еще Сережа Кинг, у которого «баб шо грязи», и с ним Ленка тоже целовалась.
Как всегда, мысли об этом сделались настолько ужасными, что картошка встала поперек горла. Ленка положила вилку и вздохнула, погружаясь в уныние. Как жить? Выходит, и целоваться совсем нельзя? Ну, она и проживет так, потому что не всегда и хочется. Но кто из пацанов тогда будет с Ленкой иметь хоть какие-то дела? Им и поцелуев мало, каждый норовит рассказать, что уже вы девочки большие, вполне можете встречаться по-настоящему…
Она ушла в комнату, чтобы прогнать из головы мысли, стала распихивать по местам снятую уличную одежду. Повертела в руках недошитую кофточку-распашонку из небеленой марлевки, прикладывая к груди, повернулась к зеркалу. Кажется, поняла, чего в ней не хватает, чтоб супер. Нужно по всем швам положить толстую красную нитку большими стежками. А на кармашке вышить крупно тоже красным. Что-то смешное. Ну… ну например, LITTLE HELEN, специально не очень ровно, чтоб буквы торчали в разные стороны.
Ленка положила рубашечку на диван и, торопясь, ушла в кухню, быстро доесть картошку и заняться шитьем.
Под стрекот машинки пришла, наконец, мама с работы, загремела ключом, хлопнула входной дверью. Позвала вопросительно-раздраженно:
- Лена? Ты дома? Ох, как я устала!
Стеная, зашипела сквозь зубы (туфли снимает, догадалась Ленка, складывая рубашечку). Потом ойкнула, и снова застонала.
- Это не ноги, а какое-то уродство постоянное! Что делать, ну как болят…
- А ты не носи всякую гадость на ногах, – сказала Ленка, выходя и забирая сумку с полки, – это же не туфли, а кандалы какие-то.
- Нормальные туфли, – обиделась Алла Дмитриевна, хромая за дочерью, – мне Ирочка продала, очень недорого.
- Мам! А, ладно.
Ленка стала вынимать из сумки газетный кулек с яблоками, бутылки молока и кефира, булочку и буханку хлеба.
Алла Дмитриевна упала на табурет, растирая колено.
- Мне кажется, у меня тут шишка. Лена, посмотри, точно, шишка. Вот на колене прямо.
Ленка нагнулась, рассматривая обтянутое колготками колено. Пожала плечами.
- Нормальная кость. В смысле, коленная чашечка. У меня тоже на ней всякие там шишки. Так положено, мам.
- Но она болит!
- У меня меновазин есть, я шею лечила. Сейчас принесу.
И Ленка неумолимо добавила:
- И все пройдет.
Алла Дмитриевна неодобрительно посмотрела вслед уходящей дочери.
- Ты такая черствая. Другая бы пожалела мать. Я хожу, у меня голова знаешь, как кружится иногда. Кажется, вот упаду сейчас. И сразу сердце заходится, прям я не могу.
Ленка встала в дверях, держа пузырек темного стекла.
- Мам. Ну, ложись в больницу, обследуйся. В санаторий там какой поедь.
- А тебе того и надо, да? Чтоб я уехала. Куда я денусь, а кормить тебя? И эти еще все. Лена, они все приедут! Какой кошмар. Господи, ну а куда мне их укладывать спать?
- На, – Ленка сунула матери пузырек в дрожащую руку и ушла в комнату. Села за стол, вытаскивая тетради и книжки. Полистала и сложила стопкой, сдвигая на край стола. Уроки все были сделаны, написаны-сданы контрольные, до праздника всего-ничего, полугодие кончилось, учителя возятся с теми, у кого совсем одни пары, и нужно вытащить на трояки. До Ленки и прочих умников дела нет.
- Лена, – трагически воззвала мама из кухни, – тебе совсем нет дела, да? До меня, до нашей жизни.
- Была бы Светочка, – пробормотала Ленка.
- Что?
- Ничего! Я говорю, хочешь, я уеду! Сразу куча места освободится.
- Какая ты язвительная.
Ленка снова вышла. Идея ей начала нравиться.
- А что? Вон Ольке батя хотел путевку взять, а она отказалась. Десять дней, в Планерском. Может, у вас в профкоме тоже есть какие путевки? А ты тут со Светкой будешь воспитывать бабу Лену, у Светки это очень здорово получается.
Алла Дмитриевна горестно усмехнулась.
- Наш профком беден, как мышь церковная. Разве что, в какой лагерь у нас же в городе.
- Нет, – отказалась Ленка, – еще чего. Ехать, так подальше, посмотреть новое там всякое. Да и потом, мне не с кем. Олька не может, а Викочка уезжает к бабке. А Планерское – это где?
И она замолчала, сжимая в руке пузырек, который ей вернула мама. В голове стукнули молоточки, прямо по вискам изнутри, раз и еще раз.
- Планерское. Мам, это же Коктебель! Да?
- Конечно. Нас папа возил, ах, какое было золотое время.
Алла Дмитриевна свернула снятые колготки и захромала к себе в комнату. Продолжила мечтательно:
- Вы такие маленькие, прекрасные девочки. И мы с папой такие молодые, веселые.
Ленка из той поездки запомнила, что у мамы смертельно болела голова и перестала только, когда заболел желудок, но сейчас ей было не до того. Она уже сидела на диване, крутя диск телефона.
- Оль? Привет, ага. Слушай, а батя твой еще может путевку эту взять? Мне. И сколько стоит? Спроси, да. Хорошо. А когда спросишь? Ты сейчас спроси. А он когда спросит? Ничего я не зануда! Надо да! Срочно. А не заберут ее? О-ля! Угу. Я тебе перезвоню, через десять минут. Через полчаса? Да…

И после выходных путевка была у Ленки. Лежала в ее тайной папке, а папка была спрятана в шкафу, под пакетом со старыми босоножками, одна пара на нее уже не налезала, а другие совсем сносились. И третьи, пластмассовые стукалки, купленные с Рыбкой на машине у грузинов-торговцев, что внезапно приезжали на базар, откидывали борт грузовичка и почти швыряли в толпу одинаковые белые подошовки с пластмассовой перепонкой. Всего-то по двадцать рублей, вернее, почему-то девятнадцать с копейками. Именно из-за них девочки пробегали прошлое лето босиком, носить скользкую пластмассу было почти невозможно, разве что постоять в них на остановке.
В папке лежали другие ленкины тайны. Письмо от Костромы, и листочек с недописанным ответом. Тетрадь с дырками, через которые был пропущен шнурок, завязанный хитрым узлом. Это Ленка в четырнадцать лет попыталась вести дневник, как пишут о том во всяких книгах. Написала о своем первом поцелуе, в колхозе, где они собирали розовые лепестки для маслодавильни, так романтично… Там случился мальчик Игорь, беленький, одного с Ленкой роста и заикался. Несмотря на свой трогательно детский вид, поцеловал он ее уверенно и сразу полез под короткую расклешенную юбку, сшитую Ленкой из лоскута от маминого платья. Ленка выкрутилась из цепких рук и ушла в дом, где стояли впритык железные кровати с пружинными сетками. И пока училка с воплями бегала по деревне, разыскивая несовершеннолетнюю Инку Шпалу, которую местный крутой увез кататься на мопеде, Ленка завернулась в байковое одеяло и думала. Инка нашлась быстро, страшно удивилась панике, и на трагический вопрос Екатерины Петровны:
- Да ты знаешь, что могло с тобой там случиться?
спросила с интересом:
- Не знаю. А что могло?
Катечка вцепилась в пегие кудри и ушла к медсестре пить валерьянку.
А на другой вечер беленький Игорь провожался по центральной улице с девочкой из Севастополя.
Про это Ленка в дневнике писать не стала. И даже про поцелуй хотела выдрать и сжечь, но перечитала и вдруг пожалела, оставила.

Сейчас, задвинув двери креслом, и вытащив папку, Ленка улыбнулась, развязывая тесемки. В тот год она даже ночью вскакивала, проверить. Страшно боялась, что тайный дневник найдет мама, или Светка. А после забыла бояться, таким это все стало детским, ненастоящим.
Ленка села на пол, и раскрыв папку, отложила в сторону тетрадь. Повертела в руках конверт с марками Львова. Подумала с раскаянием, Кострома, наверное, там ждет, ее ответа. А что ему писать-то?
И вытащила другую, тонкую тетрадку. В клетку. В линейку она не любила. Тут тоже были исписаны несколько листов, вернее, по паре строчек на каждом. Она хотела написать Валику Панчу. И не сумела. Когда были вместе, болтали обо всем, и Ленке было легко и здорово, язык не примерзал к небу, как то бывало с ней часто, если надо говорить с новым, почти незнакомым человеком. Будто Валик, как ее Рыбка. Или Пашка Санич.
Перебирая листки, Ленка покачала головой. Нет. Совсем не как Пашка. Другое. А что – не могла понять. Думала, он позвонит и боялась звонка. Потому что по телефону это тоже так, будто совсем новые люди, он станет ждать, что она скажет, а она бе-ме и не сумеет, а Валик обидится. Когда мама не позвала ее, Ленка, конечно, страшно взъярилась. Но одновременно было облегчение, и сейчас она себя за него ругала.
На одном листочке было написано:
«Привет, Валик от пишущей машинки!»
На другом:
«Панч, пишет тебе Ленка Малая. Как ты там, Валик? А я вот»
И дальше пустота.
На третьем вообще всякие рисуночки, сидела и чиркала ручкой. А после разозлилась. Потому что, вот уже лахудра, пацан болеет, а она не может написать даже несколько легких словечек.
Путевка была вложена в тетрадь. Лист бумаги, с графами. В них под круглой жирной печатью уже вписаны ее данные, адрес, дата заезда – второе января, и дата убытия – 12 января (десять дней, стукнуло сердце, непонятно, радуясь или пугаясь). А внизу небольшие расчеты, а после них – к оплате – десять процентов от суммы – семнадцать рублей ноль-ноль копеек.
Ленка аккуратно сложила листок на место. Ох, эти семнадцать рублей. Обычно до зарплаты мама перехватывала десятку или пятнадцать. Не каждый месяц, но часто. А тут еще праздник на носу, кругом выкидывают дефициты. И надо купить, то банку горошка на оливье, то Ирочка взяла по блату палку сырокопченой колбасы.
Так что мама сперва согласилась, на путевку, но когда услышала про деньги, ахнула и стала рассказывать, что денег-то нету, и что же нам делать? Как всегда, Ленке тут же попало.
- Господи, – восклицала мама, быстро ходя по коридору и держа на лбу мокрую марлю (у нее болела голова), – да что за наказание такое? Откуда я возьму эти двадцать рублей? Откуда? Мне что снова бежать побираться? А еще мандарины, и надо же купить на холодец! И у нас кончается сахар! Не было печали, так ты еще со своими путешествиями!
- У меня есть десять рублей, – сказала Ленка, – дай еще десять, и нормально.
- Ты едешь, на все каникулы! У тебя должны там быть хоть какие-то деньги! Карманные. Наверное.
Алла Дмитриевна снова намочила тряпку, ушла в спальню и бережно легла, вытянувшись и придерживая компресс под темной челкой.
- Не нужны, – убедительно возразила Ленка, – там же кормят. От пуза, мне рассказывали девчонки. Зачем мне там деньги. Будет трояк, и хватит.
- Погоди, – Алла Дмитриевна села, нашаривая ногой тапочек, – ты сказала есть? А откуда у тебя?
Ленка возвела глаза к потолку в тонких трещинах.
- Я же тебе говорила. Про Олесю. И джинсы. Она мне…
- О Боже, – перебила ее мама, – ты все-таки взяла с девочки деньги? Какой стыд. Моя дочь и берет деньги!
- Мама! Я их заработала!
Алла Дмитриевна еще что-то восклицала, стеная, но Ленка уже развернулась, влезла в свои самопальные джинсы и ушла из дому. Чтоб не слушать. По дороге к Рыбке отчаянно соображала, где же ей эту десятку взять. Но Оля, открыв двери, сразу же сунула в руки телефонную трубку.
- Это тебя. Мать звонит. – сказала шепотом.
- Лена, – умирающим голосом произнесла трубка, – Лена, ну хорошо, я позвоню Виктору Василичу, будут тебе эти деньги.

Сейчас все было позади, и сидя на полу, с листком в руках, Ленка затосковала уже по другой причине. Тот страх ушел, а на его место пришли другие. Страшно ехать одной, на целых десять дней, она и не подумала сначала, это же новые люди, лагерь, спальня с чужими девчонками. Какие-то непонятные взрослые со своими тараканами. А еще вдруг он уехал? Или уедет на каникулы? Надо бы как-то позвонить, найти номер санатория, позвать к телефону. Сказать, привет, Валик Панч. Я еду вот. К тебе. А вдруг ему это вовсе не надо?
Она сложила листок и уставилась на полку, где стояли кораллы и большая розовая раковина.
А тебе, Ленка Малая? Тебе надо? И зачем?
За окном кто-то смеялся, в уже накатившей ранней темноте. Заиграла музыка, споткнулась, умолкла и за ней – другая. Кто-то с магнитофоном, поняла Ленка, кассетник, вытащили на лавку и крутят, слушают любимые записи. С полуслова вдруг заиграл «Отель Калифорния» и Ленка ясно увидела, как она отодвигает Витаса-Митаса и идет в цветном полумраке к выходу, где стоит высокий тонкий силуэт, острые уголки поднятого воротника куртки, свет из коридора запутался в темных волосах, а лица не видно, но Ленка знает – это он пришел. И смеется, совершенно счастливая. Посреди этого воспоминания вдруг подумалось ей о маминых страхах, которые были ужасающе постоянны, и стоило одному разрешиться и утечь, на его место тут же усаживался другой, усмехался победительно. Царил, каркая, что всегда найдется, о чем переживать и чего бояться. И так – всю жизнь, до самой смерти.
Под томную шелестящую музыку, заглушаемую смехом и возгласами, она сложила путевку в папку, подхватила тетрадь с недописанными листочками. Села за стол, включила настольную лампу. Беря шариковую ручку, сказала уверенным шепотом:
- Нет. Я так не хочу. Я хочу другую жизнь, без всяких дурных страхов.
И стала писать, быстро, щекой прижимаясь к плечу, чтоб откинуть висящие пушистые пряди.
«Привет, драгоценный братишка! Я соскучилась, Валик, по тебе, между прочим. Наверное, это глупости, зато честно. Через неделю с хвостиком я приеду. Смотри, не вздумай никуда исчезнуть, все равно найду и устрою тебе штрафной «Отель Калифорния», а он, чтоб ты знал, играет аж шесть с половиной минут. Когда я приеду, мы сядем и придумаем план. Надо на ту гору, откуда летают. Так? Еще на Хамелеон. Еще в те бухты, где все камни черные. Меня потом, наверное, выгонят из дома, и из школы, может быть, тоже, но мне, как говорит Оля Рыбка – наплювать. Потому что я хочу, чтоб у нас с тобой был самый настоящий праздник. Если, конечно, ты тоже хочешь. Но знаешь, я уверена на сто процентов – хочешь. Потому и еду. А пока я пишу, ты, змей горыныч, уж плиз, появись, позвони, черт с ушами! У тебя есть неделя. А не позвонишь, устрою тебе еще один отель калифорнию.
Чао, красивый бамбино! Жди свою сестре.
(ее зовут Ленка Малая)»