Глава 47

Тихая степь ложилась под копыта тугими, уставшими от зноя, травами, и глухой грохот перекатывался горстью круглых морских камней, снова и снова. Небо светлело, растекалась по краю бледная полоса зелени, а под ней еле заметно рождалась утренняя заря, по капле добавляя себя в ночь. Сонный ветерок дул мягкими порывами, и от мерного хода коней они становились сильнее, овевая ноющее лицо женщины в разорванной накидке, что скакала в первой шеренге, рядом с пятью черными воинами.
Еще в городе Фития пыталась сунуть княгине мешок с припасенной одеждой, но та отмахнулась, торопясь скорее выбраться за городские ворота.
- Потом, когда встанем в степи, – ответила няньке и та, выпрямляясь в седле, кивнула, улыбаясь и хмурясь.
Кони шли сами, выносливые степные звери, верно ставили ноги, не оступаясь в сусличьи норы и не оскальзываясь на каменных валунах и плешах, скрытых клубками полыни. Бледнеющая ночь уже показывала острые уши и гривы, положенные на одну сторону шеи. Черный жеребец Хаидэ возвышался над остальными, шел, мерно грохоча, и она, нагибаясь, похлопала ходящие под гладкой шкурой мышцы. Он так похож на Брата. Это и есть Брат, вторая его судьба. И пусть он свяжет Хаидэ со своим прошлым. Пора, давно пора соединять прошлое с будущим.

Покачиваясь в мягком седле, она глубоко дышала, хватала бегущий навстречу воздух носом и ртом, и это был один из видов счастья, настоящего, полного. Оказывается, полнота счастья не зависит от правильности жизни, в судьбе могут быть какие угодно дыры, еще не залатанные действиями и планами. Еще болит избитое тело, и ее сын не найден и неизвестно, жив ли. Сокрушительно странная встреча с Нубой, который почти убил ее, а рядом с ним – прекрасная Маура, запечатленная в их с Хаидэ общей легенде. Исчезнувшая вместе с Убогом Ахатта… А еще – темные вести, что приходят с разных концов степной страны.
Но все равно – счастье. Счастье свободного бега и размытой травы над резкими черными ушами, счастье заботливого взгляда Фитии обок и радости на лице Силин. Счастье мерного топота полусотни коней, на которых сидят ее люди. Они сами пришли за ней, и как же она скучала и любит их, этих немногословных стремительных мужчин, смертельных и верных.
Обернувшись, окинула взглядом черные фигуры, низко надвинутые шапки и рукавицы, держащие поводья.
- Хэй-гооо! – ударила пятками крутые бока и понеслась вперед изо всех сил, спиной слыша, как чаще загремела морская галька конского топота.
- Хэй-хэй-го-о! – кричали воины, смеясь и грозно сверкая глазами. Свирепо рычали, пригибаясь к конским шеям, и снова смеялись своему ребячеству.
Нар скакал по левую руку, поглядывая на длинные волосы, что струями стояли в ветреной воде утреннего воздуха, на горящее лицо с заплывшим глазом и кровью на подбородке. А после переводил взгляд на скачущего рядом сына. Тот не дурачился, иногда только улыбался снисходительно, когда кто из старших особенно грозно рычал. И четкий профиль в уже ярком утреннем свете казался профилем ребенка, мальчика, что недавно начал ходить.
Асет – третий сын советника Нара. Первенец погиб, второй уехал в наем. И еще один мальчишка этим летом впервые отправился в лагерь молодых мужчин.
Нар вдруг представил себя женщиной, что рожала и после смотрела, как бессмысленный звереныш изо дня в день превращается в ловкого зверя. И, не успев вырасти по-настоящему, уходит, оставляя женщину с ее женскими делами. Не так у княгини, она – воин, и потому ее сын вырастет и останется с ней, взрослеть на глазах матери, как на глазах Нара вырос Асет. Чтоб, может быть, умереть на его глазах. И держа поводья, изгибая спину в такт ходу коня, Нар вдруг впервые понял, каково ей сейчас. Понял не мыслями, а человеческим нутром, из которого вырвали и убили то, чему нужно расти, превращаться и становиться настоящим. Таким, как Асет. За которого гордо отцу. Понял, что она соединила в себе две любви – и женскую телесную, и мужскую гордую. Потому вдвойне тяжелее ей потерять сына.
Не сбавляя хода, подал коня ближе к черному боку Брата.
- Нужны ли тебе слова верности, сказанные на совете, княгиня?
- Жду ли я, чтоб старейшины рвали бороды, каясь за всех?
- Да. Чтоб все по правилам.
- Нет, советник. Я и без обрядов верю вам. В моем сердце нет обиды на племя.
- Встанем у озера, когда придет жара. Умоешься и отдохнешь.
Она кивнула. Можно было б сказать о том, что они должны доверять своей княгине, с этого дня и навсегда. Но они тут, а значит, так и будет. И это тоже счастье.

У небольшого озерца, по зеркалу которого ходили, складывая тонкие ножки, кулики с изогнутыми клювами, умытая и одетая в походные штаны и рубашку Хаидэ сидела у костерка, отдуваясь, покорно пила третью чашку травяного отвара, приготовленного Фитией. Слушала о том, что происходило, и как распорядился совет воинами, пока ее не было.
А потом Нар ушел к мужчинам, что закидывали маленькую сеть, по дороге накричав на Асета, который сидел на камне рядом с Силин и пугал ту страшными рассказами. Силин, смеясь, прибежала к костру, села на траву, разглядывая Хаидэ блестящими глазами.
- Будет рыбная похлебка, – пообещала, оглядываясь на полуголых рыбаков в воде, – скоро. Я умею вкусную варить.
- Пока словят, да сварится, княгиня поспит, – заявила Фития, суя Хаидэ четвертую чашку.
- Фити, я уже как бурдюк, куда ж мне спать, если из меня скоро польется!
Силин обхватила колени руками. Торопясь, рассказывала:
- Пока не было тебя, светлая, Фити учила нас. Уй, много вызнали от нее. Мы теперь умеем зелья из трав. А еще помнишь, ты говорила, как смотреть и как слушать…
- Умеют они. Да вы знаете меньше, чем птичий клюв!
- Не ворчи, Фити. Главное, слушают и хотят знать еще. Правда, Силин?
- Ага. Я совсем не скучаю по городу. Так странно. Я хотела, чтоб дом, и в нем сундуки, чтоб как у всех. И коровы поутру в поле, и мешки с зерном. А оказалось, моя судьба вот она.
Силин махнула рукой куда-то в сторону Асета, который, скинув рубаху и штаны, стоял по колено в воде, тянул сеть, и мышцы на загорелой спине вздувались буграми. Фития ухмыльнулась. Хаидэ серьезно кивнула, укоряюще посмотрев на старуху.
- Мир поворачивается как надо, Силин. Даже если людям кажется, что его движение – сплошные несправедливые несчастья. Судьба не зря кинула тебя в степь.
- Несчастья… – девушка стала серьезной, – мы спасем высокую госпожу Ахатту, светлая?
- Да, Силин. Это первое, что сделаем. Иди, займись рыбой. Я и, правда, посплю до заката.

Она легла под растянутый на кусте плащ, на старую шкуру с облезлым мехом. Вытянулась, глядя на острые лучики солнечного света в прорехах изношенной ткани. Скула, стянутая подсохшей мазью, ныла, болели зубы, хорошо, все на месте. И сердце печально перебирало воспоминания о битве, что была единственным свиданием с Нубой. Так повернулся мир, для чего-то. И это все, чего она ждала так долго и на что так страстно надеялась?
- Фити, полежи со мной.
Старуха тут же бросила возиться у костра и прилегла рядом, бережно обнимая женщину и дернув край плаща, чтоб свесился, закрывая их от посторонних глаз.
– Бедная, бедная моя раненая птичка. Хочешь рассказать о том, чего не расскажешь мужчинам?
- Да, нянька. Все тебе расскажу.
Она заговорила шепотом, иногда останавливаясь, тяжело подбирая слова, а после, хмурясь, говорила без жалости к себе, все как есть. Закрывала глаза, стыдясь смотреть на жесткий профиль старухи, шепотом говорила о тайном и стыдном. Сбиваясь, задавала вопросы и сама отвечала на них, невпопад, противореча сама себе, и снова рассказывала. Возмущалась и жаловалась, искала руку Фитии, сжимая ее, а после отбрасывала, била себя по лбу ребром ладони, изумляясь собственной глупости. Вытирала слезу, глухо смеялась, разглядывая себя, как найденную чужую вещь с множеством тайных рычажков, петелек и рукояток. Удивлялась, почему не понимала, а теперь вдруг, как свет упал на одну сторону, и на другую. И еще что-то вдруг погрузилось в новую темноту.
- Его забрал купец, тот самый. И прекрасная черная Маура. Теперь ты все знаешь, Фити.
- Всё?
- Да. Все, что случилось с моим сердцем.
- Ты не сказала, что решила.
Хаидэ нашарила за краем шкуры мягкие иголочки полынной ветки. Растерла в пальцах, с наслаждением вдыхая запах.
- Я не знаю. Нет. Знаю. Ведь все просто. Он любит ее, и она любит. Мне нет там места. Настоящее не связало прошлое с будущим. Все стоит отдельно.
- Это потому что тебя били, птичка. Голова еще не работает.
- Нянька! – смеясь, Хаидэ бросила ветку и обняла старуху, осторожно прижимаясь распухшим носом к темному платью. Сказала невнятно:
- Я уж и забыла, как ты строга.
- Бывает, нужно, чтоб говорило лишь сердце. Как воин, что не думает, как трава, а становится ею. Но бывает и другое: думать, а не только чувствовать. Если твоя голова чуть-чуть подлечилась, подумай, а?
- Я… да что тут думать!
- Ну, давай я. За тебя. А что он вообще делал тут? Столько лет ни слуху, ни духу, и вдруг, куды там – демон, грызет глотки диким зверям. Молчи, дай еще спрошу.
Вытянула вверх руку и в полумраке загнула худой мизинец. За ним еще палец прижался к ладони:
- Кого любит плясунья? Демона? А ты – черного великана Нубу? А почему он – демон? Разве плохо быть настоящим? Но вдруг сделался сам ниже зверья. Если она любит демона, то ведь ты любишь человека. А люди всегда выше демонов, запомни, птичка, всегда! Потому демоны злы на людей, потому пакостят, как только находится случай. И ты готова согласиться, чтоб человек в нем умер, уступив место твари? Только потому что тебе показалось, у них любовь?
- Фити! Она добрая и хорошая. Ты хочешь, чтоб я пошла и отобрала его, решив за них сама? Он не хочет этого! Он почти убил меня!
- Демон почти убил тебя. Не путай старуху.
- Ты просто сильно меня любишь, Фити. Утешаешь.
- Ты глупа. Как влюбленная девчонка. Как Силин, когда пялится на Асета. Любишь его, дерись, чтоб стал человеком! Поняла? И если тогда он выберет Мауру, а тебя возненавидит, прими это как подобает княгине. Ты имеешь право решать!
- И за других?
- Да! Потому ты княгиня, а она добрая и хорошая женщина, которая пляшет, вызывая слезы.
- А если я ошибусь, поворачивая чужие судьбы?
- Тогда и наказана будешь ты. Тяжкий груз. Но по твоей силе.
Она погладила Хаидэ по вымытым и расчесанным волосам.
- Поспи, дочка. И пусть тебе приснится нужный сон. Такие снятся перед закатом.
- Фити… Брат. Спасибо тебе за него.
- Что ж мне. Это мужчины, искали на всех торгах и нашли. Для тебя. Не чтоб ты их прощала, а чтоб улыбнулась.
- Я улыбаюсь. Видишь?
Фития, опершись на локоть, смотрела, как перекашивается распухшее лицо, а глаза уже спят и дыхание становится ровным и глубоким.
- Вижу. Спи.

Сны, что приходят ночами, прихотливые и цветные, а то прозрачные, как талая вода, пугливы и быстры. Спящий ворочается, хмуря лоб, бормочет во сне, но вдруг резкий звук, крик ночной птицы или скрежет несмазанного колеса – и сон улетел, оставив тому, кто проснулся, тающие хлопья, в которых уже ничего не разглядеть и которые не пересказать словами. Сны перед закатом – другие. Такой сон идет, как груженый тюками верблюд, плавно и тяжко, ступает на самое сердце и, замирая, давит плоской ногой, чтоб спящий запомнил, что ему снится. Ворочаются тюки, рвутся холщовые бока, высыпая из себя возгласы, взгляды, краски и запахи. И спящий, напрягшись, широко раскрывает глаза, всматриваясь в сон. А даже если зажмурится, моля о забвении, свет уходящего солнца не позволит забыть. Кладет слой за слоем в память, как позолоту на чеканный кубок, и все линии и рельефы вспыхивают грозным отсветом.
Хаидэ лежала на боку, стиснув колени и прижимаясь щекой к вытертой шкуре. Дышала неровно, изредка тихо постанывая. – Демон Иму снова и снова гнался за ней, рыча и тяжко топая большими ногами. Хватал сильной рукой щиколотку и, падая, она поворачивалась, чтоб крикнуть ему о прошлом. Но на длинной змеиной шее подлетала к ней женская голова с веером блестящих косичек, раскрывалась хохочущая пасть, полная мелких зубов, украшенных искрами драгоценных камней. Выныривала из закатного света тонкая рука, вся расписанная злыми узорами, и, цепляясь за пальцы Хаидэ, изо всех сил подтягивала к себе, вкладывая ее ладонь в мужскую, широкую черную руку со светлой ладонью. И Хаидэ понимала, как только она ослабеет и позволит соединить себя с черной рукой, Нуба увидит ее, а она увидит настоящего Нубу. Но зачем смеется эта черная с узким лицом, зачем скалит зубы? Это не Маура. Кто это?
И, подятигая к груди колени, она стонала, отдергивая руку. Больше всего на свете желая соединиться, увидеть, и заплакав, прижаться к широкой груди, затихнуть там, защищенная, как когда-то, когда они над ручьем смотрели на синих и красных рыб…
Фития сидела над ней, задумчиво глядя, как меняется спящее лицо. Раз за разом протягивала руку – разбудить. Но Хаидэ затихала и нянька убирала руку. А потом, прерывисто вздохнув, ее птичка заснула спокойно, задышала ровно, и только морщинка между бровей залегла резко и строго, будто черта, поставленная спящей на какой-то границе.
Старуха выползла из-под шкуры и отправилась к большому костру, проверять, скоро ли поспеет похлебка.

Жрец Удовольствий, все теснее прижимаясь к напряженной спине Онторо, дышал ей в шею, сжимая пальцами грудь. И отпускал, когда она, побившись в поставленный степнячкой заслон, падала без сил – бледный мотылек с прозрачными крыльями, с которых осыпалась тонкая пыльца. Наконец, упав, уже не смогла подняться, крылья вздрогнули и замерли, распластавшись обтрепанными краями по дорожной пыли.
Раскрывая ладонь, жрец открыл ледяные глаза. Закидывая за спину белую косу, сел рядом с обнаженным телом.
Не справилась. И он не справился тоже. В схватке, когда степнячка должна была бы задрожать, накрытая высасывающим страхом смерти, пасть и раскрыться, позволяя демону взять себя, как угодно, будь то мужская победа над беззащитным женским телом, или победа над соперником, которого нужно добить, – она лишь звала его, требуя, чтоб откликнулся. И не было в ней настоящего страха. А было то, что мешает. Что же там было? Жалость к демону. И – ликование битвы. Да что с ними, с этими быстроживущими? Ее погрузили в бездну несчастий. Она ползет по окровавленным плитам и последняя опора, последняя надежда ее кидается сверху, рыча и неся смерть. А она – ликует! Как это умещается в мокром, полном крови трясущемся теле, таком хрупком. Поддень его когтем, в любом месте – вспорется кожа, вытечет глаз, кишки вывалятся петлями, и уже не починишь и не заживишь. Это молодой бог Беслаи сделал свой народ таким крепким? Они не боятся смерти. Они, видите ли, не умирают! Уходят к нему, за снеговой перевал, чтоб жить там вечно. И не просто жить, а каждый миг идти небесным воинством над облаками, помогая тем, кто еще скачет степью. Убить такого бога – завидное подношение матери тьме. Но не получается!
…Мечется посланница смерти Ахатта, чье тело напоено ядом. Удрала, не желая умереть и принести отраву своему богу. И после, будто бы помогая темноте, множа несчастья вокруг избранной, ни в одном новом деле не достигла цели.
Видящий невидимое высосал ее целиком, проглотил все картины и образы, все страхи, предательства и надежды, больше ничего нового не может она сказать, чтоб он передал им сюда. Ее можно убить, но она не найдет своего бога, а Беслаи не примет ее. Время упущено. И страданий причинить сестре она больше не сможет. Ненависть ее нечиста, в ней – любовь. Что ж. Осталось подготовить к участи матки. Неповоротливой муравьихи, заполнившей вечно беременным телом теплую пещерку в Паучьих горах. Тойры будут кормить ее, а жрецы наполнять семенем. И дети, рожденные от страстной быстроживущей и вечных жрецов, получат в награду ледяную чистоту чувств и тела, полные ядовитой крови.
Жрец положил руку на бедро Онторо, прикрыл глаза, представляя себе племя новых. Они встанут во главе земных племен. Будут убивать своих богов медленно, отсюда, будучи еще живыми. Растлевать племена, у которых не останется ничего, кроме стремления утолять голод тела и жажду крови. Это не ново, матки время от времени появляются среди быстроживущих. Но так совпало сейчас, что их может быть две в одно время.
Он потрепал круглое бедро, разглядывая плоский живот и небольшие груди, набухшие к соскам, будто она еще девочка, не созревшая по-настоящему.
Или – три…
Хороший улов. Жрецы Паучьих гор поднаторели в использовании изменений. И их труды приносят награду – тойры прекрасны в своей животной низости. Но и Остров Невозвращения делает свою работу хорошо. Тут все превращается в мену и товар, отравленные такой жизнью обратно уже не изменятся. Из них получаются прекрасные посланцы тьмы, такие как старый бабуин папа Карума, что продаст солнце луне и наоборот.
Он встал, подхватывая с пола одежду, облачался, застегивая серебряные пряжки и стягивая на узкой талии тяжелый пояс. Смотрел на спящую, вспоминая, как появилась она на острове, сошла с плота, дрожа и оглядываясь. И он, великий жрец Удовольствий, проведя ее через круги страданий, приблизил к себе, чтоб растить и забавляться, пока первые морщины не лягут на чистый лоб. Ей повезло. Есть еще бабочки-однодневки, некоторые очень красивы, и это такое наслаждение, убить красоту, использовав однократно и сильно. Брать медленно, зная, что каждый жест, каждый взгляд и движение – последнее, неповторимое. Но, кроме однодневок были и такие, как Онторо, что с земных двенадцати или четырнадцати лет проживали полный цикл молодости и красоты. И после милостиво исчезали, оставаясь в памяти факелом, который был зажжен и догорел, чтоб уступить место следующему.
Прекрасно быть вечноживущим. Знать, что после Онторо наступит время выбрать следующую, провести по самому чудесному отрезку ее земной жизни. А матке молодость и красота ни к чему. Пока ее тело будет рожать, оно будет жить в гнезде-рожальне. Но сумеет ли эта? Степнячка уже родила одного, крепкого и здорового. И ее мятежная сестра тоже. Они готовы принять свою новую судьбу.
Он подошел к ложу и, шелестя широкими рукавами, перевернул Онторо на спину, внимательно разглядывая неподвижное тело, долгое, как темная блестящая рыба.
Бедра узки. Жаль, что она так и не вернула себе великана. Ребенок от его семени был бы достаточно крупным, чтоб изменить ее кости. А заодно показал бы, что она справится с ежегодными родами. Придется найти кого-то здесь, из людей, прежде чем тратить семя вечноживущих.
Ленивые мысли остановились. Жрец нагнулся над неподвижным узорчатым лицом. Осторожно положил руку на холодный лоб. Потом на горло. Провел пальцами по груди, прижимая там, где должно биться сердце. И выпрямился, брезгливо вытирая ладонь о край белого хитона.
Выходя, сказал склонившейся у входа рабыне:
- Позови мужчин, пусть спустят тело в пролом ночью, к трапезе черной Кварати.
Шелестя одеждами, пошел по галерее к лестнице, что вела вниз, к центральному саду, в сердце которого собиралась шестерка жрецов.
Значит, их будет две. Нужно собрать совет и обдумать, как действовать дальше.
Он недовольно поморщился, отгоняя беспокойство.
И предупредить остальных, что главная добыча, вопреки всем несчастьям, что обрушивали они на нее, стала сильнее и научилась убивать в своих снах.
***

Хаидэ снилось, как узкое лицо с острыми скулами, кривя рот, полных сверкающих мелких зубов, превращается в сложенные черные крылья, покрытые серебристым узором пыльцы. Повисев неподвижно, крылья распахиваются с легким треском и, открывая вылупленные сетчатые глаза, кидают в лицо Хаидэ мягкое тельце, опушенное жгучими ворсинками.
- Нуба, – говорит она почему-то, пристально глядя в нечеловеческое, и выставляет ладонь, открытую и беззащитную, – Нуба!
Не долетев, бабочка падает. Ставит крылья торчком и, снова расправив, повторяет попытку.
- Нуба… – взгляд останавливает атаку, ладонь сгущает дрожащий закатный свет, сотворяя преграду.
И трепеща бледнеющими крыльями, бабочка снова летит на него, будто на огромное пламя.
- Нуба… – горло княгини рождает звуки, а язык снова и снова терпеливо касается ноющих зубов, чтоб передать движение губам. – Н-н-у-бба…
Прозрачные крылья еле двигаются, поднимаясь и опускаясь. И краем глаза княгиня видит рядом с собой протянутую сильную руку, медленно раскрывающую светлую ладонь. Она не поворачивает головы. Потому что не нужно сомнений. Он тут, с ней, всегда был с ней, и будет, несмотря на всех демонов мира. И произнося его имя, она не просит и не приказывает. И – не зовет. А просто касается его голосом, как когда-то лицом широкой груди, чтоб щекой услышать стук большого сердца.
Ударившись тельцем в эту уверенность, бабочка валится, бессильно перебирая лапками по легкой пыли.
- Ну-ба. Мы не умрем. И это не бессмертие демона, жрущего чужие смерти. Мы просто никогда не умрем. Если будем вместе.
Сон истончается, теряя бронзовую тяжесть закатного света, толкает ее наружу, но, глядя на неподвижную бабочку в пыли, Хаидэ понимает, нужно успеть что-то важное, что даже важнее этого нового уверенного знания о бессмертии двоих. Нужно успеть что-то понять!
И уже открывая глаза, видит: красные звезды вечернего света в прорехах плаща вдруг размываются, теряя остроту лучей. Это слезы мешают смотреть. Стекают по щеке горячими каплями, щекоча ухо и трогая прядь волос. И кажется ей – вся острота лучиков света переместилась в огромную жалость, жалящую сердце. Кто-то там, кто-то страдающий и изменившийся, испуганный, жадный и злой… Умер. Умер в попытках убить ее, или изменить навсегда.
- Я… – говорит княгиня в размытое лицо испуганной Фитии, – я… я ее убила! Только что! Няня, я убила ее!
- Это сон, птичка. Просто тяжелый сон. Что ж я не разбудила тебя, моя рыбонька, старая я коряга…
- Нет, – говорит княгиня и плачет горько, хватая старые руки, что гладят ее плечи, – нет, это сон заката. Он всегда показывает правду, ты знаешь.
И нянька молчит. Качая головой, глядит на светлую макушку своей птички. Женщины, что растет и становится еще сильнее. И ей больно, так больно от этой грозной мощи внутри себя.

Снаружи пахнет сытно и пряно, тихо разговаривают мужчины, собираясь у костров. Посвистывают ласточки, чертя узкими крыльями плотный вечерний зной, и в озерце плескает рыба, хватая толкунцов, стоящих прозрачными столбами точек.
Вытирая ладонями слезы на распухших скулах, княгиня говорит угрюмо:
- Теперь я хуже Ахатты. Все теперь держать мне в узде, и страх, и ненависть, и злобу.
И нянька снова молчит, положив руку на истрепанную штанину, открывающую босую ногу ее девочки.