Глава 41

Когда лето вступает в свою последнюю пору, ожидая скорой осени, изредка, раз в десятилетие, приходит предосенний тягостный зной, накрывая город, море и степь душным покрывалом, пропитанным грозовой влагой. Так больной лихорадкой, почти умирая, вдруг поутру встает и требует себе вина и много мяса, ест жадно, утирая дрожащей рукой мокрые от ночного пота щеки и грудь, и кажется полным сил, таких и не было у него в прежней размеренной жизни. Но мокрый лоб уже исчерчен знаками близкой смерти и чем ближе подходит она, тем жарче горят щеки, блестят глаза и тем сильнее руки, хватающие утекание жизни.
Осень уже началась, но каждый день ее становится жарче, изматывая людей тяжким зноем без ветра и свежести. И валясь на горячие постели, горожане с тоской ждут темноты, надеясь, что она принесет облегчение. Но темнота стоит глухими черными шторами, перед самым лицом, заставляя спящих дышать тяжело и во сне отталкивать рукой невидимую преграду от носа и губ.

А вокруг все поднимается, наполняясь волшебной силой. Мрачно и могуче кустятся сады, выстреливая крупные цветки с торчащими в стороны мясистыми лепестками. Воздух гудит от шмелей и пчел, на суставчатых стеблях дурмана бродят, хватая мух, огромные зеленые богомолы, рыба в прудах поднимается к зеркалу воды, разевая глубокие пасти и всасывая густую толкотню комаров.
Кажется, все бугрится и дышит, вываливая мощные языки. И если тягучие знойные дни продлятся, то воздух, теплые воды, заросли кустов и тяжелые ветви деревьев, все, вздымаясь, поглотит дома и храмы, повозки и высокие ограды, убранные поля, и – людей. Задушит, наваливаясь на лица, груди и животы. И продолжит жить дальше, царя посреди себя, погребая в густоте задохнувшихся от зноя.
Но как дальняя гроза подкатывает все ближе, гоня перед собой свежее дыхание быстрого дождя с треском громов и копьями молний, так и вялость уставших от жары людей вдруг сменяется буйным оживлением, вспышками страсти, ярыми драками и приступами безумного труда. Ни в зимнее бодрое время или в ласковое весеннее, и даже в яркое летнее – не делается того, что совершается в это больное предсмертное время, когда лихорадка осени убивает уходящий год. И люди возводят дворцы, совершают безумные поступки, теряя головы, загораются страстью, что не могут удержать в себе. Как будто тяжкий зной вместе с одеждами стаскивает запреты, делая осторожность и благоразумие незначительными и ненужными.
А каяться – на то еще будут серые дожди поздней осени и ледяные ветры с зимнего моря.

Пиршество в доме Канарии было в самом разгаре. Приглашенные раскинулись на клине, вынесенных в перистиль, разбрасывая ноги под задранными хитонами, отирали пот, ловя теплые дуновения от больших опахал, что держали мальчики и девочки в красивых набедренных повязках. Подносили ко ртам кубки, жадно глотая прохладное вино, разбавленное ледяной водой. И роняли руки, опуская гулкие ритоны и чаши, а по лицам градом бежал свежий пот – вино не хотело задерживаться в желудках, мгновенно выступая через все поры горячих тел, еще больше разгоряченных изысканными, но тяжелыми кушаньями.
Как и положено знати, мужчины и женщины возлежали отдельно, но расчетливая Канария приняла во внимание необычайную жару, пировали в перистиле, расположившись по краям длинной стороны бассейна, подсвеченного укрепленными над водой фонариками.
Подъезжая в нарядных повозках, мужи вручали госпоже дары и, переговариваясь, уходили на мужскую половину дворика, разглядывая чужих жен, что скромно усаживались на подушки и покрывала с другой стороны. Яркий свет десятков факелов освещал все углы и закоулки, и только среди леса белых колонн, куда рабы вытащили кадки с олеандрами и цветущим шиповником, стоял загадочный полумрак, в нем прятались музыканты с формингами и флейтами, играли тихо, чтоб не мешать веселой болтовне.
Канария позаботилась о том, чтоб общество, по сути разделенное, все же было смешанным: мужчинам подавали блюда рабыни, с лоснящимися смуглыми и белоснежными телами, с грудями, раскрашенными золотой краской и бедрами, обернутыми узкими повязками. А дамам прислуживали юные силачи, блестя мышцами, натертыми маслом.
Гости ели и пили, перебрасывались шутками, поднимали чаши, плеская на мраморный пол остатки вина, а девушки и юноши неустанно сновали, пересекая пустое пространство между двумя группами гостей, освещенное высоко закрепленными факелами.
Хозяйка полулежала на роскошном клине, укрытом узорчатой парчой и волнами прозрачного шелка, покачивала ногой в золотой сандалии и, кивая на здравицы, зорко следила за порядком, время от времени поправляя белоснежный сложно присборенный хитон и касаясь пальцами камней на груди, вспыхивающих темной зеленью. Никто не мог упрекнуть ее за праздность и неприличие, ведь пир затеян не потому, что мужа не было дома, а потому что вскоре он должен явиться, и она, три года управляющая всеми делами поместья, собрала тех, с кем Периклу необходимо увидеться как можно скорее по приезду. Ум и предусмотрительность, готовность помогать мужу в делах и рачительность – что кроме уважения вызовет такой подход? Каждому бы такую хозяйку, вздыхали хмельные торговцы, сановники, владельцы пшеничных полей, виноградников и торговых судов. Но говоря друг другу эти слова, и поднимая чаши в честь хозяйки, все равно посматривали на Техути. И тонко улыбались друг другу. А их жены, захмелев от вина и осоловев от пряного мяса и тающей во рту рыбы, откровенно разглядывали стройного аккуратного распорядителя, который всегда оказывался в нужном месте и везде успевал. А после, в короткие перерывы, садился на низкую скамеечку, уважительно к знатным поставленную поближе к колоннам, под сень большого лаврового куста в пузатой кадушке. И дамы, удивленно поднимая выщипанные брови, переводили взгляд на Канарию, что ни разу за вечер не удостоила распорядителя ни теплым словом, ни ласковым жестом. Может быть, все – сплетни, говорили их недоумевающие лица, разве ж скроешь тайную страсть, да еще после стольких чаш с вином? А Канария, втайне насмехаясь над приятельницами и женами нужных людей, кротко улыбалась и, не моргнув, равнодушно пропускала мимо глаз стройную фигуру своего тайного любовника. Щеки ее горели, язык время от времени быстро облизывал с губ капли вина. Она ждала, когда унесут горячие блюда и расставят на низких столиках вычурные тарелки с фруктами и сластями. Тогда настанет время десерта и театрального представления. И уж она попотчует изрядно пьяных мужчин и громко смеющихся женщин главным угощением: для демона Иму готов отдельный стол, он будет есть зажаренного целиком ягненка, пить густое вино. А после, когда все насмотрятся и даже поговорят с ним, стол унесут и, огородив площадку решетчатыми щитами, выпустят туда ее кошек. Они не кормлены три дня… Потом демона уведут, будто за вознаграждением, и отпустят в ночь. Но Техути знает, что надо делать, куда тайно провести измотанного, может быть, в крови и свежих ранах великана. И напиток, что вздергивает мужское и горячит кровь, уже приготовлен в запертой комнате летнего павильона.
Она приняла из рук юноши чашу, улыбнулась и отпила. Прохладное вино прокатилось в пересохшее горло, на лбу и в ложбинке между грудей выступили капли пота.
Египтянин побудет в своей комнате, чтоб слышать их через штору на раскрытой двери. И может быть, она позовет его. Двое. Один самый умелый, а другой самый сильный. Один тонок и строен, а другой огромен и уродлив.

- Говорят, он наряжает ее в тряпки сбежавшей жены…
Женский смех и насмешливое «т-с-с» раздавшееся следом за словами, перебили жаркие, как осенний зной мысли. Канария прислушалась, разглядывая спину и плечи молодой женщины, что не полулежала на клине, а сидела ближе к центру, на низкой, как у Техути скамейке, перед которой стоял коротконогий столик. Там, у других таких же столиков сидели наложницы, взятые на пир холостыми мужчинами. Канария была строгой дамой и негоже ей заканчивать пир мужскими забавами с веселыми девками. Но привести с собой наложницу правилами не возбранялось.
Та, на которую показывала одна из горожанок, сидела прямо, развернув напряженные плечи, и было видно на повернутом вполоборота лице, как заострился от желания слышать женские разговоры короткий нос. Длинные рыжие волосы были хитро уложены на затылке и покрыты золотой сеткой с большими гранатами. Торчали среди каменьев сверкающие гребни. Неприлично обнаженные руки свисали под тяжестью десятка золотых оплечий и браслетов.
- Не сбежала. Сам выгнал. Когда уморила их сына.
Молодая женщина повернулась, все же услышав насмешливые слова, и окинула сплетниц сердитым взглядом. Села боком, повыше подтягивая золотой поясок над выпирающим животом. Дамы захихикали, теряя осторожность после многих выпитых чаш.
- Надо же, он дряхл, но сумел сделать еще одного полукровку.
- Высокочтимая Гелайта, не хочешь ли отведать ягод багряника? Они сварены в меду и вымочены в красном вине, – Канария хлопнула в ладоши и указала юноше, куда поставить поднос.
Проклятые бездельницы. Насмехаются над молодой девкой приехавшего из Триадея богатейшего торговца! А если она передаст ему их слова? Какая разница, чьи на ней тряпки и сколько ублюдков наплодил за свою долгую жизнь высокочтимый купец Теренций, важно, что закрома его ломятся от отличного зерна, и самый лучший на побережье гарум квасят в его рыбацких поселках. Перикл привезет из Египта хорошее жалованье и нужно сразу пустить деньги в оборот. А дряхлость Теренция ей только на руку. И его женолюбие тоже.
Канария нашла глазами клине, на котором лежал большой рыхлый старик, с жидкими пегими прядями, висевшими из-под пиршественного венка. И подняла чашу, приветствуя высокого гостя. Тот равнодушно кивнул и отвернулся, так же равнодушно слушая молодого толстого собеседника.
Старость никого не жалеет, думала она, вставая и проходя между гомонящих женщин, улыбаясь и обращая к каждой теплые слова. Еще года четыре тому он сидел в их доме, провожал ее жадными глазами. И был хорош. Крепкий, с массивным лицом и большим носом, с полными губами, сложенными в язвительной усмешке. А сейчас его жаркая осень ушла, уступив место осени мертвой, из которой дорога только одна.
…Жаркая осень Канарии в полном разгаре. Пусть же Афродита подарит ей еще многие знойные ночи и яркие дни. И негоже ни одного мгновения выбросить в мусор.
Она всмотрелась в полумрак между белых колонн, уводящий за угол бассейна. Сказала тихо и строго:
- Алкиноя, иди спать. Где твоя нянька?
Девочка подобрала ноги, подхватила с пола подушку и обняла, будто защищаясь от матери.
- Я посижу. Я большая уже.
- Иди, я сказала.
- Я хочу поглядеть на урода! – она сверлила мать сердитым взглядом, не двигаясь с места, – а нянька поет Теопатру, он там бесится.
Канария примирительно улыбнулась:
- Совсем ты ребенок. Хорошо, поглядишь, как он ест, а после Техути отведет тебя в спальню. Смотри, если ослушаешься, накажу.
Девочка, кивая, вскочила и, прижимая подушку, побежала между колонн поближе к пышным деревцам, где сидел на скамеечке Техути.

Мератос, у которой уши заболели от напряжения – услышать все, о чем шептались за спиной, сгорбилась и сразу испуганно выпрямилась, с трудом расправляя ноющие плечи. Она весь вечер раскаивалась в том, что уговорила Теренция взять ее на пир. Сколько потратила слез и криков, сколько ласк подарила ему, сколько слов вытащила из своей головы. Била тарелки, сердилась и ходила надутая, когда он, хохоча и окидывая ее презрительным взглядом, отрицательно качал головой, не желая даже объяснить, как все будет. Она-то думала, все станут смотреть и ахнут, какая юная у старика красавица почти жена. И она устроится, как знатные, будет беседовать с высокими горожанками, как на пирах в Триадее возлежала на клине, болтая с богатыми гетерами. А вместо этого сидит на низкой скамье, ест отдельно, будто прокаженная. И пожилые раскрашенные толстухи смеются над ее украшениями и платьем. В глазах ее мельтешили обрывки картинок, качались, сталкиваясь – плетеные из цветов гирлянды, богатые росписи на стенах, яркие дорогие одежды, повозки, кони в попонах, рабы, снующие туда-сюда. И несколько раз посмотрев на Техути, она не узнала его, перебегая испуганными глазами с одного предмета на другой. Он же, пораженный встречей, высмотрел среди гостей Теренция, лихорадочно думая, как быть. Но решил, что терять ему нечего и на расспросы о княгине расскажет наспех придуманную историю, как его выкинули из племени, когда впал в немилость. Но Теренций ни разу не посмотрел в сторону быстрого вежливого слуги, и Техути, почувствовав облегчение, тут же мысленно разъярился, ущемленный.
Ну погоди же, старый кабан, думал, улыбаясь и выслушивая распоряжения, пробегая через перистиль в кухню, отдавая приказы рабам с подносами, и жестом веля музыкантам играть другое, – погоди, я сумею сделать так, что твоя дырявая память вскипит и зальет прорехи, как плавленый металл. Будешь меня помнить до самой смерти. Или… Снова садясь и утирая пот мягким платком, цинично улыбнулся, разглядывая сердитое и испуганное лицо Мератос. Вспомнил, как потешался над Канарией, не подозревающей о тайной страсти своей дочери. Можно и не показывать Теренцию своей маленькой мести. Упиваться тайно, зная, что старик снова обманут и его новая девка тоже принадлежит бывшему жалкому рабу. Она брюхата, но сроки уже не малы, значит, женская сладость снова владеет ее телом. А дар Онторо работает с каждым днем все лучше.
Вставая, он выслушал подбежавшего раба.
- Его привезли, господин, повозка у ворот.
И поклонившись Канарии, ушел из перистиля, встречать черного демона. Шагая по узкому коридору, сжимал на боку небольшой кисет, в котором круглился маленький глиняный пузырек с горошинками медленного зелья.

***

Хаидэ не стала брать Цаплю, быстро подойдя к стойлу, потрепала белянку по мягкой морде, чувствуя пальцами ласковое горячее дыхание. И пошла через двор, обходя подальше навесы, где шумели поздние постояльцы. На улицах было пустынно, луна заливала синий сумрак белым разжиженным молоком, а честные горожане уже легли, чтоб встать с рассветом и не жечь зря масло в светильниках. Квадратные плиты послушно ложились под быстрые ноги, чернели окошки, сточные желоба под стенами поблескивали грязной водой, истекая тухлым запахом, но проточная вода, журча, смывала помои, унося мусор к морю. Дом Канарии, о котором она расспросила Хетиса еще несколько дней назад, стоял выше на склоне, овеваемый свежими ветрами. И со стен, окружающих большой двор, наверное, хорошо было видно море и корабли, что уходили через пролив.
Дома тянулись смутными белыми змеями, срастались боковыми стенами. Здесь, близко к рынку и порту, жили простолюдины, что не могли позволить себе особняков, окруженных садами. Но чем выше по извилистой улице поднималась княгиня, тем чаще дома отступали за каменные заборы, и вот каменные змеи ослепли, ни одного оконца не неся на своих беленых боках, только проходы на другие улицы разрывали сплошную ленту черными зевами. Да расписные ворота показывали, где забор одного хозяина сменялся владениями другого.
Она шла, внимательная к близким и далеким звукам, и когда слышались шаги, быстро отходила к высокому забору – неразличимая в черной тени в своей охотничьей одежде – мягких сапожках, штанах и рубахе, туго затянутой ремнем. …Толстяк Хетис не прибежал сразу. Пир наверняка уже в полном разгаре. Это и хорошо, она подберется незаметно. Но и плохо, а вдруг она опоздала?
Улица повернула и еще круче стала вздыматься вверх, расширилась, стены заборов уже не текли сплошной лентой, а заворачивались углами, заключая в себе отдельные дома. Тут было довольно шумно, слышался говор, шорох и посвистывания флейт, за резными башенками и причудливыми столбиками поднимались мягкие зарева от факелов в садах. Знати не нужно волноваться, сколько масла сгорит в фонариках на ветвях деревьев, и вставать с рассветом им тоже не нужно. В садах ужинали и веселились.
Она остановилась, снова прячась в черной тени под купой высокого кустарника, усыпанного большими, тоже черными в лунном свете цветами. Дом Канарии был напротив, стоял, будто граненый драгоценный камень, подсвеченный по белому цветными огнями, высился над резным верхом забора вторым этажом с просторными окнами, убранными шторами, и третьим этажом, уходящим под треугольные, как у храма крыши. Над забором чернели густые кроны плодовых деревьев, в которых цикады орали так, что заглушали неровную музыку, доносящуюся из глубины сада.
Ярко освещенные ворота были распахнуты, рабы, блестя телами, выводили чью-то повозку, держа под уздцы лоснящуюся смирную лошадь. А вот и Канария, вышла проводить семейную пару. Мужчина помог жене, которая кивала хозяйке, придерживая живот руками, разместиться в повозке, и влез сам, беря у раба поводья. Лошадь, фыркая, протопала мимо куста, простучали, звеня по камням, большие колеса.
- Я хотела остаться, все со мной хорошо!
- Хочешь родить прямо на пиру?
- Я так ждала, там этот демон!
- Ты хочешь, что наш сын выбрался из тебя похожим на него?
Голоса спорящих стихли, и Хаидэ уставилась на закрывающиеся ворота, соображая, как поступить.
Дождавшись, когда ворота закроются, постояла еще, утишая нетерпение, – стражи-привратники остались снаружи, слонялись под наклоненными яркими факелами, переговаривались, а потом сели по обеим сторонам ворот, сложив руки на согнутых коленях. Ей нужно выскользнуть из тени незамеченной, а как – если вся улица перед домом ярко освещена, и двое глазеют по сторонам…
Хаидэ ждала, переминаясь с ноги на ногу. Присела на корточки, ощупывая землю, замкнутую гладкими плитами камня. Провела рукой по тугим гладким стеблям. Ветки, что отходили от стволиков был слабыми и тонкими. Не годятся. Она сняла с рубахи ремень, застегнула пряжку и повесила кожаную петлю на руку. Быстро развязала кожаные шнуры и стащила сапог. Сняла второй, сунув его подальше в кусты. Улучила мгновение, когда музыка стихнет, размахнулась и швырнула сапог, метя наискось от себя и жалея, что это не тяжелый громкий камень.
Сапог глухо шлепнулся на плиты и остался лежать, черным пятном на красной от света мостовой.
- Это еще что? – страж привстал, хватаясь за меч, и глядя на непонятный предмет. Второй задрал голову в черное небо, и почти сразу заоглядывался, вскакивая. Но Хаидэ уже метнулась из тени через пустое пространство за угол забора, побежала изо всех сил, цепляя глазами гладкую снизу и ажурную поверху стену. И, заметив еле видную тень, отмечающую неровность каменной кладки, рванулась к стене, оттолкнулась от впадинки босой ногой, подпрыгнула, накидывая ремень на один из заостренных камней, и тут же поставив в петлю босую ногу, уцепившись пальцами за промежуток между столбиками, перекинула тело через верх забора. Сдернула кожаную петлю снова на руку, и повисла с внутренней стороны, прося Беслаи о милости, пусть за ее спиной не окажется людного заднего двора, полного рабов и служанок. А снаружи протопали шаги стражника, что бежал, проверяя периметр стены.
Беслаи помог, она соскользнула по стене вниз, в узкий промежуток между каменной кладкой и толстым стволом, притихла, скорчившись и оглядывая двор. На миг ей показалось, что она в доме Теренция, там, на заднем дворе у высокого забора росло такое же корявое дерево, и за ним они сидели с Нубой, прячась от всех.
Воспоминание о черном защитнике согрело. Будто он снова рядом, печется о своей княжне. И хорошо, пусть так. Хватит жить без него, она принимает своего Нубу обратно, в свои мысли. И будь, что будет.
Тихо поворачиваясь, снова затянула на талии ремень и высунула голову, осматриваясь.
Небольшое пространство между задней стеной дома, вернее, примыкающими к нему одноэтажными службами было залито сумрачным светом, отраженным от яркого пламени дальних факелов, чертилось тенями верхушек забора, и было пустым. Из освещенного прямоугольника дверей слышался лязг, скрежет и недовольный озабоченный говор, топали шаги и выплескивались жаркие запахи горячей еды. Там кухня, поняла Хаидэ и снова съежилась, прижимаясь к стволу, – шлепая босыми ногами выскочила девочка, таща перед собой корзину, пробежала в угол и вывалила гору очисток в большой чан. Напевая, убежала обратно.
Неподалеку от кухонной двери чернела арка, ведущая в глубину дома, и там было тихо.
Можно пробраться снаружи, вдоль стены, обойти дом и через сад найти еще одну арку, прокрасться по коридору и угодить прямо в перистиль, где слышно, сидят пирующие. Но там свет и множество людей. Они уже пьяны, но верно не настолько, чтоб не увидеть женщину в потрепанной охотничьей одежде. Тогда ее приключение закончится схваткой со стражниками, и она, конечно, сумеет убежать, убив несколько человек. Но к чему тогда было забираться сюда? Надо найти Техути, поговорить с ним, забрать у него зелье.
Она медлила, раздумывая. Больше, чем встретиться лицом к лицу, ей хотелось увидеть его тайно, рассмотреть, что связывает их с Канарией. Но это издалека кажется простым – красться, прятаться, смотреть, а тебя никто не видит. А на деле – за каждой колонной слуги и музыканты… Жаль, что нет на ней богатой одежды, чтоб смешаться с гостями. Нет, ерунда, как смешаешься с теми, кто лежит каждый на своем ложе, а вокруг суетятся рабы, поднося угощение. Это не пляски на городской площади и не толпа на базаре.
Прислушиваясь к шуму за стеной дома, к возгласам из кухни, Хаидэ вышла из-за дерева, пробежала к черной арке, ведущей в службы. Тут, должно быть, комнаты, где спят рабы, отдельно мужчины, отдельно женщины, так было в доме Теренция.
Арка вела в коридор, тускло освещенный лучиной в держаке на стене. Хаидэ прошла, заглядывая в боковые проходы. Проскочила мимо большой мужской комнаты, из которой шел тяжелый запах старого пота и ношеной одежды. И свернула в другой коридорчик, чутко раздувая ноздри. Навстречу тек, смешиваясь с запахом горелого масла, аромат дешевых благовоний. Осторожно подойдя к распахнутым дверям, заглянула внутрь. Большая комната, как в ее бывшем доме, и как в доме Хетиса была поделена невысокими стенками, возведенными у главной стены. В каждом отделении лежал матрас, стояли небольшие столики, с неясно набросанными на них вещами. Некоторые каморки были задернуты потрепанными шторами. Оглядываясь, Хаидэ осторожно вошла, и двинулась мимо стеночек, пытаясь при свете горящих в центре комнаты факелов вокруг жаровни, вычищенной и холодной по случаю жаркой осени, рассмотреть, не валяется ли где женское платье. И метнулась в одну из каморок, услышав в коридорчике женские голоса. Задернув штору, встала за ней, положив руку на рукоять кинжала.
- Скорее, Этта, дай мне кисть.
- Сперва я.
- Дай мне, глупая телка! Меня первее ждут!
- Нет! Мажь пальцем, мне сейчас поднос нести.
- А мне танцевать!
Через дыру в шторе Хаидэ смотрела, как девушки, отпихивая друг друга, нагибаются к большому зеркалу, повернув его к свету. Топырят локти и опускают затейливо причесанные головы, макая палец в банку и подновляя золотые завитки на обнаженной груди.
- Подвинься, Керия, мне этот красавчик всю краску стер, ах фиников ему, а сам хватает. Хорошо бы он попросил меня у хозяйки… Но у него жена.
- Что тебе жена? Взять рабыню не зазорно. Ты главное, проси, пусть одарит тебя чем-нибудь.
- Ой, покажу тебе сейчас, я спрятала, под матрасом!
- Да подожди, наведи мне тут. И здесь.
Хаидэ отпрянула от шторы, тихо мелькая руками, стала стаскивать с себя штаны и рубаху. Дернула косу, заколотую на затылке шпилькой. И села на матрас, согнув колени и сжимая в руке вынутый из ножен кинжал. Одежда бесформенной кучей валялась у стенки, скрытая тенью.
Легкие шаги приблизились. Хоть бы не сюда, пусть ее каморка рядом, не эта!
Но штора дернулась и широкобедрая черноволосая Этта встала, округляя жирно намазанный помадой рот.
- Ты что? – крикнула сердито и, подскочив, схватила Хаидэ за волосы, – чего сидишь на моих вещах? А? Украла, да?
- Что там? Ой…
Керия бросила прихорашиваться и тоже вбежала в тесный закуток. Хаидэ прижималась к стене, держа за спиной руку с кинжалом, а второй отрывая от волос пятерню разъяренной девушки.
- Подожди. Да погоди! Новенькая?
Керия рассматривала в мигающей темноте женскую фигуру. И Хаидэ кивнула несколько раз.
- Оставь ее, Эттания! Да брось, глупая! Не видишь, она не понимает ничего!
Черноволосая, стоя на коленках, нашарила тряпицу со своими сокровищами и встала, успокаиваясь.
- Не украла. Не успела верно. Иди отсюда! Тут я живу!
И услышав сердитый крик из кухни, заволновалась, прижимая тряпицу к боку.
- Мне там, персики… а ты…
- Иди, Этта, я прослежу. Быстрее, а то получишь плетей!
Черноволосая снова сунула сокровища под матрас и убежала, шлепая босыми ногами.
Керия подтолкнула Хаидэ из каморки.
- Идем скорее. Тебе что, не показали как одеться? Ты чего вообще тут сидишь, глупая телка, накажут. Думаешь, мы за тебя работать, а ты тут сидеть?
Кивая, Хаидэ попятилась и, споткнувшись, упала на колени, испуганно ахнув. Пока Керия раздраженно понукала ее, быстро сунула кинжал под матрас и, вскочив, выбежала к зеркалу.
- Быстро. Садись! Волосы я тебе приберу, а груди накрасишь сама. И с лицом сделай что, а то бледная, как капуста!
Нещадно дергая, чесала Хаидэ волосы, скручивала пряди и ловко укладывала, вытягивала концы, чтоб свисали из высокой прически.
- Все, остальное сама сделай. А я буду смотреть, пришла ты или нет. Если дальше торчать в спальне будешь, я скажу хозяйке!
- Васам, васам! – испуганно заперечила Хаидэ, наспех придумывая язык.
- Откуда ж ты? Потом расскажешь. Вот, это надень.
Керия кинула на колени маленький кусок вышитого полотна с длинными хвостами завязок. И убежала, помахивая перед грудью ладошками, чтоб краска высохла быстрее.
Хаидэ оглянулась, прислушиваясь к шагам и крикам в коридорчике. Макая палочку-кисть в краску, быстро нарисовала на груди завитки и стрелки. Окуная пальцы в слюдяной порошок, набелила лицо и шею. Плюнула в ладонь, размешивая кисточкой черную мазь. И стараясь, чтоб рука не дрогнула, решительно навела по векам жирные стрелки, уводя их к самым вискам. Наугад сунула мизинец в одну из баночек, проведя под бровями ярко-синие линии, содрогнулась, глядя на отражение. И схватив сладко пахнущую помаду, нарисовала себе алые пухлые губы. Надела на запястья забытые у зеркала дешевенькие, но крикливо яркие браслеты. И встав, тщательно обмотала вокруг бедер повязку, стягивая на боку длинные ленты.
Из колеблющейся глубины зеркала на нее смотрела яркая девка с белым лицом, раскосыми синими глазами и пухлым, как у арапки ртом. Длинные светлые пряди, выпущенные из высоко заверченного узла, свешивались вдоль щек.
- Васам, – шепотом сказала Хаидэ отражению, поднимая руку в приветствии воинов Дракона.
Метнулась в каморку Эттании, снова достала кинжал, отцепила с ремня маленькие ножны, аккуратно вложила его в повязку на животе, подышала, проверяя, не выпадет ли. И решительно шагнула в темную кишку коридора, ведущего во внутренность главного дома – там, где он прорезает вереницу комнат поперек и выводит в большой перистиль, полный света, голосов, музыки, плывущих запахов разгоряченных тел, вина и цветов.