Глава 39

Нар и Асет стояли на верхушке холма и смотрели, как далеко в степи крошечной букашкой медленно движется всадник. Нар хмурился, соображая. Один, верхами, но так медленно. Может, ранен? Выслать кого навстречу? Но конь идет ровно, скоро все равно увидят, что и кто.
- Будь тут, – велел сыну и отправился вниз, мягко ступая по сухой траве кожаными подошвами. Асет кивнул вдогонку и сел, поджимая одну ногу, взялся за колено, как делал это Торза и дочь его княгиня Хаидэ. Оглянувшись, Нар хмыкнул. Мало ему самовольства Казыма, так тут еще этот, родной сын.
Десятник вернулся от шамана и первым делом явился к Нару, потребовав себе наказания. Нар подвел глаза к небу и зло плюнул Казыму на сапоги, испачканные глиняной пылью. Княгиня быстра умом и множество дел решала на ходу, а ему что – всяк раз собирать совет, когда всякие казымы будут тайком уезжать в стойбище шаманов проведать изгнанницу? Нар хорошо справляется с наймом и торговлей, но тут дело касается людей, их дурацких поступков и нелепых решений. Или все разболталось само и всех их разбаловала серьезная женщина с упорным взглядом. Или он не справляется с тем, что держала она в своих маленьких руках. И он и совет. Тьфу. И мысли какие-то…

Нар никогда не считал баб глупее и слабее мужчин. Где угодно, но не у Зубов такое бывает. Его жена скачет быстрее, чем он, и вернее кладет стрелу в цель. Он, конечно, победит свою Зару в рукопашной, но на линии ее натянутого лука пусть скачет враг, а он сам остережется. А Хаидэ к тому же дочь амазонки. Тут кровь, не просто так.
У подножия он обернулся на тихий свист. Асет стоял черным силуэтом. Поднял руки, изгибая одну, скрестил, опустил и вытянул в сторону условным жестом. Нар поднял свою и фигура мальчика исчезла.
Перейдя середину стойбища, Нар пошел к палатке Фитии, увидел за ней Казыма, тот сидел рядом с очагом, держал в руках миску с вареным мясом. Нар плюнул наземь. Казым поставил миску, встал и, склонив голову, с достоинством удалился. Нар постоял, раздумывая, не плюнуть ли еще раз, вслед ослушнику, но махнул рукой и повернулся к Фитии, что вылезала из палатки, таща небольшой мех.
- Радуйся, старая, к нам едет Патахха, один. Сам. Теперь и его будешь привечать, слушая рассказы о жизни княгини.
Фития резко вскочила с колен, прижимая булькнувший мех к груди. Нар протянул руку:
- Угостишь?
- Вот еще. Зара тебе нальет, вождь.
- Ага. Зара нальет, как же. Твой Казым убег, дай хоть мне глотнуть за добрую весть.
Он рассмеялся суровому лицу старой няньки и тому, как она отступила от его протянутой руки. А потом подала ему мех.
- Ты прав. Пей, это хорошее вино. Хранила для птички.
- Птички, – укоризненно сказал советник, вытирая рот, – ха, птички…
- Это вам она – то вождь, то бродяжка. А мне она – жизнь, – угрюмо ответила старуха и сама хлебнула из колеблющегося меха. Заткнула пробку и повесила его через плечо.
- Старик, верно, устал. Ему налью.
- Налей. Послушаем, что скажет. Если будет говорить, он едет один, без ши. А вождя, с которым он говорит напрямую, нету.
- А ты, значит, не вождь? – деланно удивилась Фития, оправляя на боках длинное темное платье.
Нар хмуро посмотрел на нее.
- А то не знаешь! Я и не думал! Совет не имеет власти порвать связь, изгнать навсегда. И не надо нам такого. Оклемается твоя птичка, вернется и примет нас, как своих детей. И знаешь, уже пора бы ей.
- Вы ее выгнали, советник Нар!
- Ну и что! Если она умнее нас, то и должна понимать!
- Что понимать?
- Что она – умнее нас! – крикнул Нар и, все-таки плюнув наземь, пошел встречать Патахху, который, осторожно съехав с холма, валился на руки воинов, выпутывая руки из поводьев. Фития осталась у палатки, прямая и суровая, с мехом на боку.
Вскоре Патахха сидел на удобном камне, застеленном шкурой, держал на коленях ту самую миску с мясом, что оставил Казым. И, отщипывая кусочки, складывал в рот, медленно жуя.
- Теперь я говорю с людьми, – сообщил между двумя кусками, – Эргос теперь шаман племени, а я просто старик.
- Вина налить?
- Налей. У тебя всегда вкусное вино, вот, могу тебе сказать сам.
- Да ты не ушел ли в детство, старый? Радуешься, ровно малыш стучалке, – Фития налила в глиняную кружку вина, подала старику, следя, чтоб рука не дрожала. Когда ж он скажет, о Хаидэ, как она там…
- Если бы тебе, старая, столько лет не позволять болтать, а все только через чужой рот, ты бы тоже радовалась и хвалилась, – глотнув, он поставил кружку и широко улыбнулся, показывая редкие желтоватые зубы, – ну, спроси уже, что терпишь? Я ж не пытать тебя приехал.
- Как она там, Патахха? – голос Фитии дрожал, – хватает ли ей шкур укрываться ночью? А еще ей нельзя сразу пить воду из ручья, если она долго в седле. И…
- Хватит, хватит, Фития, а то расскажешь, как ты меняла ей мох в детских штанах. Как она сейчас, не знаю. А пока была младшим ши, молодцом, справлялась. Чистила котелок до блеска, похлебку опять же умела сварить, ты хорошо научила. Спала в тепле, палатка хорошая, в ней раньше безымянный спал, да и…
- Погоди, как это? Была? А сейчас?
- Уехала. Спасать сына поехала, к злыдням в горе. И сестру свою, а заодно и неума, что ее люб.
Фития медленно села, накрывая траву черным подолом.
- Уехала… Да ты в уме ли, Патахха? Что она сумеет одна? Какая гора? Погоди. Ты сказал сына? Он жив?
- Не знаю, – с удовольствием отозвался Патахха, – ее речи, ее голова, а я не знаю. Может, у ней помутился ум, а может, сон приснился. Но веселая поскакала. Вся в надеждах.
- Как не знаешь? Ты же шаман!
– Нет, Фития. Я уже просто старик, – он потянулся за полупустым мехом, но Фития оттолкнула его руку.
- Коли старик, не лезь к дорогому вину, за него золотом плачено!
Патахха смеялся, глядя на ее гнев, и Фития невольно рассмеялась тоже.
- Бери. Нельзя оплакивать едущего на битву. Это успеется всегда. Пей, старик, пусть птичка знает, мы с ней и радуемся за ее надежды.
- Пью.

Наевшись и отдохнув, Патахха махнул рукой, останавливая Фитию, что все рассказывала, как Хаидэ росла и какая она стала. Поднялся и побрел к большому костру, где сидели старейшины, попивая вино и бросая кости. Сел рядом с Наром и тоже стал смотреть в огонь. Из-за верхушки холма слышались далекие гортанные крики, там молодые воины гоняли жеребцов, вскакивая на них и спрыгивая на полном скаку, смеялись и дразнили друг друга. Нар подполз ближе, глядя на бледные в ярком вечернем свете языки пламени, сказал:
- Думал я тут, старик. Все мы думали. Все стало другим. И племя меняется. Раньше вот… А, это только слова, они, как зерно, что склюют птицы, не оставив ничего.
- Тогда не труди язык, воин. Скажи, что надумали в конце.
- Надо собирать отряды и ехать. К тракту, где беспорядки. Надо искать татей и извести их.
- Скажи-ка! – Патахха с удовольствием прищурился на пламя, – а не заплатит никто? Что будете делать?
- Почем я знаю! Голодать не будем, точно. Подгоним стада, их немного, но молока и мяса хватит, и может быть договоримся с крестьянами. Кто-то возьмет охрану, за хлеб из нового урожая.
- У вас будет меньше золота, воин. Ты знаешь, что умения племени ценятся высоко. Очень высоко. Вы – дорогое приобретение.
- Я не умею думать вперед. Я только знаю, что платят нам больше, чем то нужно для жизни. А значит, если мы получим меньше, никто не помрет. С голоду-то.
- Это сказал уже.
- Ага. И еще скажу.
- А что говоришь-то мне? Я и так ем немного, в богатых повозках не катаюсь, жен не покупаю. Скажи своим воинам, Нар.
На верхушке холма сотрясая вечерний воздух топотом, показались силуэты всадников, покрутились, грозно крича, и с хохотом ссыпались обратно, стихая за травами.
- Этим? – Нар проводил глазами мальчиков, – не скажу. Они послушают и так. Вождя послушают. Слушай, старик. Я что понял-то.
Он скрестил ноги и стал загибать пальцы на левой руке, тыча в нее указательным правой:
- Мы не живем в роскоши, нельзя нам. Спим на земле. Носим простую одежду. Едим так, чтоб уметь и вовсе не есть, коли придется. Так велел Беслаи и был прав в своей мудрости, ведь только так мы сможем оставаться лучшими. Но наймы приносят денег и мы возим с собой сундуки. В них золото, камни и грамоты о том золоте, что отдано в рост в полисах. Да, мы тратим не скупясь, на кузнецов и оружейников. А больше не на что. А? Но чем больше наших воинов будут идти в наем, тем тяжелее будут сундуки и мешки. И тем медленнее и осторожнее будем мы двигаться по степи.
- Да.
Нар посмотрел на прижатые к ладони пальцы, повел шеей, будто ворот рубахи стал тесен. Разводя руки, вопросил:
- Я один вижу, что тут неладно? Мы не живем в полисах и деревень у нас нет, та и тьфу на них, не сможем там. И если не случится войны или еще каких бед, будет таскаться по степи обоз с мешками и вокруг него воины, что потратят доблесть, охраняя мертвое золото! Почему так, Патахха? Ведь в жизни все устроено, вроде бы, с пользой и как надо. Почему наше племя идет странной дорогой незнамо куда?
- А если скажу, не ударишь? – Патахха обвел узкими глазами мужчин, что подобрались ближе, слушая Нара. Отвечая на вопрос они все затрясли головами, призывая продолжать.
- Не, – сказал Нар, – ты старик, говори уж.
- Потому что учитель Беслаи решил все за вас. Он отец, а вы его неразумные дети.
- Эй, ты про учителя-то!..
Свет мигал на возмущенных лицах старейшин. Патахха поднял руку.
- Да! И он был прав, когда дети росли. Но вы стали взрослыми, славные воины. И вон даже Нар додумался до умных вещей. А когда дети взрослеют, они могут выбрать свою дорогу!
- Наши отцы, – тяжело начал широкоплечий угрюмый Хойта, но Патахха перебил его:
- И деды. И прадеды, да. Но речь не о ваших отцах. И даже не о вас, сильные. Речь о детстве целого племени. И о его зрелости. Могут родиться воины и умереть, родив детей, а те еще, и все это время племя Зубов дети, что держатся за подол учителя Беслаи! Но настает время, когда зрелость ваша совпадает с взрослением целого племени. И тогда пора меняться!
Он оглядел серьезные, недоумевающие лица мужчин. Они старались понять, но слишком далекие от воинской науки вещи говорил старческий голос. И Патахха испугался. Он стар, очень стар и скоро умрет. Он выбрал право говорить со всеми и отдал власть над нижним миром молодому Эргосу. Но вдруг эти старые волки, с мордами, уже битыми сединой, вдруг они не успели вырасти? И ему придется уйти за снеговой перевал, оставив их ждать другого голоса, а когда ж он будет. Так сложилась судьба, что нужно бы подтолкнуть их сейчас, пока темнота не заполнила светлые промежутки. Он так любит их и как же горько уходить, зная, что мрак утопит их в себе. Кто знает, кто выживет, и какими они станут.
- Это как река, да, Патахха? – мужчины обернулись на голос. Асет стоял над ними, лицо лоснилось от пота, от распахнутой рубахи волнами шел запах горячего коня. Нар нахмурился, открывая рот для окрика, но Патахха взял его за рукав. Мальчик продолжил, повышая голос:
- Да! Как река, что тащит на себе бревна, и они загораживают течение. Она разливается озером и если не убрать помехи, то вода и сгниет. Так?
- Какая вода, – пробормотал кто-то. И Нар заорал, наливаясь гневом:
- Какая такая вода, ты что тут…
Но вдруг замолчал и, поворачиваясь к Патаххе, сказал:
- А?
Тот кивнул, улыбаясь во весь рот. Нар приосанился, оглядывая соратников. Это мой сын, он сказал, было написано на довольном лице. Хойта встал и, подойдя, хлопнул мальчика по плечу тяжелой рукой. Мужчины заговорили разом, перебивая друг друга, нащупывая в выкриках и вопросах новую дорогу и первые шаги по ней. Поднялся и Патахха, опираясь руками о слабые колени. Напомнил, оглядывая возбужденные лица:
- Ежели стали думать, может, припомните еще что? Из недавнего, новые мудрые. А?
Возгласы стихли. В наступившей тишине чей-то голос произнес:
- Дочь Торзы давно уж сказала нам. Это самое. А мы ее…
- Да. Да.
- Вернуть надо.
- Вот вам и первый шаг, – Патахха кивнул, – спать пойду, устал я. Теперь что надумаете, делайте. Вы вышли на верную дорогу, храбрые воины.

На другой день Патахха медленно ехал обратно, везя полные сумы подарков и барашка, притороченного к седлу. Он был доволен, хотя не видел будущего, да и не хотел его видеть. Ему хватало того, что головы и сердца мужчин, оставшихся в лагере, обратились в верную сторону, а прочее, как полагал старый шаман, пусть оно подходит само, совершается так же, как каждый год совершается рост весенних трав и созревание летних плодов. Нельзя взваливать на свои плечи работу, которую делают боги и судьба. Нужно доверять им, чтоб не обиделись. И покачивая головой, он укорял себя за упреки, кинутые великому учителю Беслаи. Впрочем, укоры были легки и несерьезны. Ведь если его упрекам нашлось место в круговороте событий, значит, и они были предопределены.
Патаххе было немного жаль, что он стар и, скорее всего, не увидит, как племя станет другим. Уйдет раньше. Но, может быть, со снегового перевала ему дозволено будет смотреть вниз, вместе с небесным воинством, и видеть, что происходит посреди мягких, укрытых рыжими травами холмов.
Провожая глазами бегущих газелей, маленьких, с черными хвостами на белом пятне крупа, и веера следов, что оставляли они в высокой траве, Патахха запел дрожащим голосом. Нескладную песенку, из тех, что пел своей любе Ахатте пришлый бродяга-певец. Добрый красавец с лохматой светлой головой и яркими синими глазами. Мир был хорош, видел Патахха, вдыхая полынный запах, вынюхивая в нем другие, скрытые – вот пахнуло свежей водой от тайного маленького ручья, а вот донесся аромат цветущего позднего терна, и следом – дикий запах одолень-травы, по листьям которой ползали, путая тонкие ножки, ленивые муравьиные матки.

Неподалеку от стойбища его встретила Цез, как всегда с корзиной на боку и раздутым холщовым мешком на плече. Она каждый день уходила в степь, собирать травы, сушила их и, увязывая в пучки, определяла каждой свое место в мешочках и коробках.
Стояла, прямая и черная, с седыми тонкими прядями, которые ветер дергал и путал, вытаскивая из косы. И Патахха, наклоняясь с седла, помахал ей рукой.
- Встречаешь меня, или как?
- Есть несколько слов для тебя, старик, пока мы одни. Да не слезай, так скажу.
Она поставила корзину к ногам и прибрала волосы, чтоб не лезли ко рту. Набросила на голову серый платок. Мертвый глаз тускло блеснул красным, ловя свет уходящего солнца.
- Эргос расстроен. Он ищет взгляд учителя вашего Беслаи, но не находит его. Скажи, старик, так бывало раньше?
- Нет, – медленно ответил Патахха, – учитель Беслаи никогда не оставлял своих детей. А что говорит новый шаман?
- Ничего. Я просто вижу.
- Спасибо тебе, добрая Цез. Я подумаю и поговорю с мальчиком.
- Уж поговори. Он гнет плечи, боясь, что не справится. Ты, старый, так давно один ходишь в нижний мир, что все вокруг привыкли, теперь кажется им – осиротели. А им теперь жить без тебя.
Патахха уныло огляделся. Он-то мечтал плести корзины и петь песенки, сидя у отдельного, своего костра. Но даже тот, кто позволяет богам решать судьбы племени, не может бросить людей, своих. Он не может бросить Эргоса наедине с нижним миром. А племя не может бросить свою княгиню. И вот Цез, она печется о нем. Все связано.
Он улыбнулся. Кости болят, колено по ночам дергает, рассказывая о дождях или близкой жаре, голова трясется. Но разве усидит он у своей палатки, плетя свою корзину? Так лучше не уходить, чем после бегом возвращаться.
- Езжай, – сказала старуха, – я еще на пригорок пойду, там зацвели хохлатики. Когда они цветут в третий раз за долгое лето, то высушенные, лечат от ночных волчьих мыслей.
Старик кивнул и, поправляя баранью тушу, поехал в лагерь.

Ночью все собрались у костра, радуясь подаркам – вышитым кисетам и новым рубашкам, шапкам, отороченным мехом. Новый безымянный сидел один, теребя цветной шнурок на вороте – Патаха привез ему рубашку, сшитую матерью. Увидев, как тоскливо мальчик оглядывается в ночную степь, что подступила к спинам, старик поманил его рукой, похлопал по камню рядом:
- Садись тут, поближе.
Взъерошил черные волосы на макушке и улыбнулся в ответ на несмелую улыбку младшего. Велел Эргосу, что сидел напротив, щуря узкие глаза на прыгающее пламя:
- Скажи нам, шаман, что тебя гнетет. Подумаем вместе.
Эргос поднял красивое лицо с резкими высокими скулами.
- Я стоял за твоей спиной, Патахха, когда ты разговаривал с учителем Беслаи. Видел его, как вижу тебя сейчас. И слышал слова. Я повторял их в своей голове, они были. И вот я шаман. Но Беслаи нет. Будто он был только в твоей голове, а сейчас, когда ты перестал ходить в нижний мир и заглядывать за облака, то и я ничего не вижу. Так должно, Патахха? С тобой тоже было так?
Старик убрал руку с затылка безымянного, глянул, как, с другой стороны, к нему, стараясь быть незаметным, сопя, прислоняется Найтеос, и задумался, вспоминая. Это было так давно…
- Нет, шаман Эргос. Беслаи никогда не оставлял меня. Когда я ступил вперед из-за спины прежнего шамана, он посмотрел на меня и улыбнулся. Заговорил со мной, и с тех пор было так всегда.
- Может быть, я плохой шаман, Патахха?
- Нет, Эргос. Ты умен и быстр, смел и решителен. Ты уже видишь больше моего и думаешь быстрее. Ты хороший шаман.
- Но это значит, Беслаи… оставил нас?
Огонь, обглодав тонкие ветки, съежился на срубе толстого полешка, приник к почерневшему дереву. И ночь подступила ближе, ухнула пролетающим филином, зашуршала травой. Безымянный прижался к боку Патаххи. Старик молчал. Он думал, когда перестал видеть светлые, полные снежной синевы глаза Учителя, что тот обратил взор к Эргосу. И смирился с этим, так и должно быть и когда-то тоже было так. А если нет? Вдруг это связано с наступающей темнотой? А он-то все улыбается, любуясь цветами и скачущими козами. Надо быстрее сказать что-то, пусть Эргос успокоится. Солгать, утешая.
- Я вижу Беслаи, – звонкий голос Найтеоса всколыхнул темноту, и огонь, вцепившись в дерево, пыхнул, разгораясь. Осветил удивленные лица, повернутые к мальчику. Тот смотрел круглыми как у совенка глазами, кивал.
- Ты? – Патахха пытался нащупать в памяти, а было ли так, чтоб младший видел поперед старшего, – что ты видишь? Расскажи нам.
- Он не смотрит на нас. Глазами не смотрит. А сердцем да. Но вы же сами знаете. А я вижу – он почти голый. Грязный. У него тут, – мальчик провел рукой по поясу, – тут завернуто, а ноги босые. Он сильно занят. Ему надо помогать.
Эргос, внимательно выслушав младшего, улыбнулся разочарованно:
- Да ты про Учителя разве? Помочь самому Беслаи? Он может все, на то он – наш бог. Мы не можем брать на себя заботы богов, так говорил ты нам, Патахха, ведь правда?
- Надо помогать, – упрямо повторил Найтеос, хмуря темные короткие бровки, – а больше я не вижу. Потому что он очень занят.
- Патахха! – сказал Эргос и смолк, не желая просить о помощи старика, думая – не имеет на это права.
Старик потер нос согнутым пальцем, кряхтя, почесал переносицу и стукнул себя по лбу. Морщины под костяшками пальцев пылали от горячего стыда. Он упрекал учителя за то, что тот отвернулся. А надо было спросить, вдруг ему самому нужна помощь? Это конечно, не по-богову, быть слабым и ждать помощи от людей. Но зато по-человечески – предложить ее! Показав, что они – люди.
- Найтеос прав. Если учителю нужна наша помощь, он получит ее. И если мы все захотим помочь, я думаю, Беслаи сумеет найти крошечный миг, чтоб посмотреть на нас и кивнуть.
- Да, – важно сказал Найтеос.
И новый шаман Эргос, обдумав сказанное, посветлел молодым лицом, поднял руки, чтобы огонь осветил ладони с длинными сильными пальцами.
- Да, – сказал он.
- Да, – отозвался Эхмос, кивая.
В ответ кивнула Цез, перестав перебирать траву, разложенную на подоле:
- Да.
Патахха услышал, как младший безымянный шепотом тоже сказал свое «да». И с облегчением улыбнулся. Разве они остались за спиной перемен? Так не бывает. Все меняется и стойбище шаманов меняется тоже.
Он ждал и Эргос, спохватившись, что он теперь главный, велел всем:
- Идите спать. Если Беслаи придет в чей-то сон, спросите, вдруг он сумеет ответить, что мы можем сделать для своего бога.
Он сидел на камне, кивая каждому, кто вставал и, поклонившись, уходил в свою палатку. Из темноты Патахха еще раз посмотрел на одинокую фигуру у костра, на молодое лицо, затененное мыслями. Все лягут, а Эргосу еще думать. Ну пусть, он хороший мальчик.
Залезая в палатку, Патахха лег, удобнее устраивая ноющую ногу, и зашептал, обращаясь к Беслаи, прося его, когда будет время и силы, все же позаботиться о новом шамане, и дать ему пусть сложную, но яркую и долгую жизнь.