Глава 12

В родной деревне, где дома прирастали к огромным стволам, а с жердяных террас через густую листву была видна белая от солнца пустыня, знали два львиных народа. Женщины, что уходили каждый день за ягодами и к родникам, всегда несли с собой подносы с кусочками вяленого мяса и птичьими крыльями с нераздетым пером. Если ставить подносы вокруг родника, а потом пройти по кругу, кланяясь и касаясь рукой травы под ногами, то лесные кошки, запятнанные солнечным светом и черными тенями, никого не тронут. Им хватает своей, лесной добычи.
Страшно было, когда вдруг из пустыни приходил лев песка. Это случалось редко, потому что угодья огромных зверей с косматыми гривами и пастями, обведенными черной каймой, находились далеко, там, где пустыня прорастала травами и торчали среди них костлявые рощи акаций. Но если какой из пустынных львов забредал в деревню, то, обезумев от жажды и голода, рвал все, что встречалось на пути. Потому охотники умели биться со львами.

Передавали от отца к сыну знания о том, где под глазницей и в середине лица над носом, или рядом с подмышкой, когда поднята смертельная лапа, находятся тайные уязвимые места. Собрав мальчиков, повторяли нараспев, показывая пальцем или концом копья на старой шкуре или на одном из мальчишек, что послушно поворачивался, скаля в улыбке молодые зубы. Мальчики росли, но учеба не прекращалась. Потому что один безумный лев мог убить всю небольшую деревню.
Нуба помнил об этом, когда скрипя, чуть сдвинулась загородка, и он ступил внутрь, а жерди тут же хлопнули о забор за его спиной.
Помнил и то, что эти уроки для него кончились раньше, чем для охотников. Он сменил их на уроки маримму, на долгие путешествия в чужие сны и знания о душе человека и его мыслях. Он вырос, стал огромным и сильным. Но никогда прежде ему не приходилось убивать льва, как делали это мужчины других народов черного царства. Только напевные слова затверженного урока да конец копья, что касался начерченных на шкуре кружков.
Вокруг залитой красным светом площадки чернели и краснели лица, сверкали глаза, глухо гудели голоса. Но лев рыкнул, делая шаг вперед. И все смолкло, будто отпрыгивая в темноту.
Двое сходились, один на двух ногах, медленно делая шаг и еще один. Второй – на четырех лапах, чуть припадая на передние и вытягивая вперед круглую морду.
Широкий нос льва медленно двигался, втягивая из воздуха знания о хмельной привычной толпе, ее страхе и трясущейся радости, и о незнакомце, что пришел и помешал насладиться едой. Нюхая, лев ставил круглые, иссеченные шрамами уши, направляя их на каждый звук поочередно. А немигающие глаза следили за противником, не отрываясь, лишь ширя и сужая зрачки, когда на них попадал свет факела.
Лев не был голоден и будь он просто львом, то может и не принял бы вызов первым. Но бессмертный лев не терпел присутствия других мужчин. А этот был еще и мясом, тем самым, сладчайшим, что сейчас льву доставалось лишь изредка, глухими ночами, когда вокруг не было людей, кроме хозяина.
По-прежнему пригибая морду, лев вышел на середину поляны и остановился, выпрямив лапы и расправляя плечи. Горло задвигалось, рождая грозное рычание, что говорило – ну, пришелец, теперь твоя очередь сказать. Но тот молчал и не остановился. Медленно подходил и когда нарушил последнюю границу, лев прыгнул.
Толпа ахнула, откачнувшись от загородки, и тут же прилипла снова, когда на один вдох в красном воздухе два тела, не сплетаясь и не касаясь, будто протекли друг друга, образовав черно-серый шар из спин, конечностей, голов и мощных грудин. А через миг расплелись, оказываясь снова порознь. Лев повернулся, расставляя лапы пошире, и рявкнул. Он промахнулся! Враг проскочил между смертельных лап, будто не было в нем костей, будто он тонкая рыба, которую лев для развлечения ловил в ручье, ленясь и не стараясь поймать. И, уже не тратя времени на ритуальные разговоры, лев прыгнул опять. Вспахивая утоптанную землю когтями, присаживаясь на мощный круп, остановил движение после еще одного промаха, не поворачиваясь лицом к врагу, повалился на бок, растопырил веера когтей и, стремительно оттолкнувшись задней лапой, прыгнул, как был лежа, к присевшему на корточки Нубе. Успел зацепить крюком когтя край жесткой пятки, когда мужчина, развернувшись, улетел вверх и, мелькнув, пропал из поля зрения. Вскакивая, лев прыгнул на глухой удар о землю. Но соперник уже откатился и вскочил, держа перед собой руку с ножом.
– Водит его, водит, – закричал гнутый мужчина, не отрывая глаз от схватки и размахивая одной рукой, а другой цепляясь за соседа, – чтоб устал!
Нуба бежал, петляя и резко останавливаясь, прыгал и разворачивался, почти не глядя на льва, лишь слушая удары лап и взрыкивания. Откатываясь от загородки, услышал, как лев заревел, когда когти вонзились в жерди. Забор затрещал и люди, визжа, кинулись отступать, толкаясь, и падая друг на друга. По ноге ударила вырванная из забора жердь, Нуба схватил ее в левую руку и ткнул в морду набежавшего зверя. Еле успел расцепить пальцы, чтоб мощный рывок не вывернул ему кисть. И упал, когда когти зацепили кангу, сбивая с ног. Лев свернулся, похожий на великанского котенка, играющего с мышью, чтоб заключив добычу в объятия, прижать ее к груди и вспороть задними лапами. Но за мгновение до того, как веера железных когтей вонзились в спину соперника, взвизгнул, дергая лапой с намотанной на ней кангой. – Светлый нож прошелся поперек плененной ноги, рассекая сухожилия в сгибе.
«Все состоит из плоти, помни об этом. Она имеет свой язык, она говорит, даже когда молчит голова. И язык плоти един для всех, даже если ты не понимаешь чужого языка»
Из бедра Нубы бежала кровь, за его спиной готовились вспороть кожу когти, когда внимательные глаза старого маримму проплыли перед его глазами. Плоть подчинялась ножу, если он остро наточен и послушен твердой руке. А ум и память, соединяясь, приходили на помощь железу и собственной силе.
Лев отвлекся на миг, но этого хватило Нубе, чтоб вывернуться из его хватки и снова, изгибая спину, протечь в волоске от выпущенных когтей. Как рыба. Как там, в темной воде, куда он нырял, заплывая под старые коряги и ядовитые заросли подводных трав, кожей чувствуя через еле уловимое движение воды, как нужно избежать прикосновения.
«Не думай, как рыба в темной воде, будь ей». Глаза маримму исчезли, уступив место множеству светлых внимательных лиц: мальчики-воины повторяют уроки Зубов Дракона. Не думай… Будь…
Ускользая, он дотянулся до ремня и выдернул узел канги, оставляя на когтях раненой лапы полосу ткани. Прогнал мысль о том, что можно намотать на другую лапу, стреножить – порвет, как паутину. И снова побежал, кидаясь в сторону, когда лев настигал и прыгал.
– Убей! – заверещал кто-то, и толпа, улюлюкая, подхватила, обращаясь то ли к убегавшему Нубе, то ли ко льву.
– Убей! У-бей!..
– Тебе придется закончить бой, не век убегать, – прошептал Даориций, поглаживая крашеную иссиня-черную бороду.
Нож прилипал к вымазанной в крови руке, Нуба на бегу чуть разжал пальцы, чтоб взять его поудобнее. И упал, сбитый грудью прыгнувшего зверя.
Даориций подался вперед, не замечая, как тянет сам себя за конец бороды. Краем глаза заметил, как странно застыл рядом тот, белый с квадратным лицом, закрыв глаза и будто прислушиваясь к чему-то. Но некогда было смотреть внимательнее и он уставился на поляну, боясь пропустить конец. Лев горбился, собирая лапы, чтоб проткнуть подмятого соперника. И Даориций увидел, как странно они похожи, когда оба лежат, – одного роста, с буграми мускулов на вздутых плечах и бедрах. Будто лев стал человеком, а тот превращался в зверя. Нож, что выронил при падении Нуба, валялся рядом с пальцами вытянутой руки. Вот сейчас он дотянется и…
Но рука согнулась, что-то делая рядом с животом зверя. Мелькнула между лап, и в нависшую морду полетела горсть песка, из борозды, взрытой когтями во время бега. И когда лев зарычал, мотнув головой, тогда рука стремительно вернулась к ножу, будто выросла, удлиняясь черной змеей, уцепила рукоять, подняла, а нож скользил по запыленной ладони, укладываясь, как надо.
Вдох, во время которого случились эти движения, напоминавшие предсмертные содрогания зарезанной козы, не успел завершиться, как воздух, наполненный огнями, треском и воплями, покрыло сверху двойным криком. Кричал зверь, мотая головой с торчащей в глазнице рукоятью ножа. И кричал человек, отворачивая лицо, по которому, слабея, съезжала лапа с наполовину убранными когтями. Отваливаясь от добычи, лев сел, мотая толстым хвостом и тряся головой, а потом, отталкиваясь здоровой лапой, и поворачивая морду набок, чтоб разглядеть, кинулся на обидчика. Тот, падая навзничь и тоже уставив на льва один уцелевший глаз, а другая сторона лица сплошь была залита кровавым месивом с жутким стеклянным блеском, протянул руку и, выдергивая нож, всадил его в грудь зверю, который из-за ослепшего глаза чуть сместил направление прыжка.
Лев закричал, как мог бы кричать человек, если он огромен и совершенно безумен. В голосе его, пылающем яростью, слышалось удивление. И вторя ему, кричал человек, что складываясь и извиваясь, выдрался из-под окровавленного живота и, рванувшись, упал в стороне от бьющих по воздуху лап издыхающего зверя. Человек кричал, как мог бы кричать зверь, когда он полон свершившейся угрозы.
И Даориций, до того испытывающий лишь азарт, ощутил темный ужас. Казалось ему, что лев, умирая, становится человеком, а тот, стирая с лица и шеи жирные потеки, поглощает звериное, принимая его в свою душу.
Лев пытался ползти, загребая лапами собственную кровь, перемешанную с изрытой землей. Полз к сопернику, что победил его. А тот, отползая, сел, не переставая кричать, садящимся, хриплым голосом. И замолчав, поднялся, качаясь и оглядывая толпу сверкающим глазом. Рукой прижимал рану на бедре. Медленно поворачиваясь, увидел блестящий халат купца и побрел в его сторону, не оглядываясь на подыхающего зверя.
– Он забрал его смерть, себе. Теперь он – вечный, – сказал кто-то трезвым голосом. И по толпе пронесся суеверный испуганный шепот.
– Добейте льва, – приказал Даориций. Незаметно повел плечами, покрытыми холодным потом. Он не верил в байки и слухи простолюдинов, но то, что шло к нему сейчас, могло напугать любого просвещенного путешественника.
– Я… – прохрипел Нуба, вцепляясь в кривые толстые жерди забора, – я… победил.
– Да-да. Ты победил. Эй, кто там, перевяжите раны. И с лицом. Сделайте, что там нужно.
Он отвернулся и быстро пошел, продираясь через гомонящую толпу. Рядом с ним заспешил второй покупатель драгоценной вазы.
– Мне жаль, – отрывисто сказал купец, – я был уверен. И тогда ваза ушла бы к тебе, уважаемый.
– Боги решили так, а не иначе, – вежливо отозвался квадратный, – не спорить же нам. С богами.
Голос был странен и Даориций мельком глянул, досадуя. Не хватит ли странностей для одного дня?
– Я не в обиде, саха Даориций. Нам бы поговорить. Наедине.
– Если проводишь меня к пристани, там мой корабль, там есть мое вино, хорошее. И нет ушей.
Спутник молча кивнул.
– Я до сих пор не знаю твоего имени, достойный.
– Выбери любое, – предложил тот с усмешкой.
– Ясно, – отрывисто ответил купец.

Молча они спустились мимо опустевших столов и лавок по ступенькам, вырубленным в глине обрывчика, прошагали по скрипучей пристани и остановились рядом с небольшим пузатым парусником Даориция. Купец махнул рукой подбежавшему сторожу и двум матросам, отпуская их в толпу, прихватить конец не увиденного зрелища. И уселся за маленький столик, ставя к ногам сумку. На столике в беспорядке теснились кувшины и валялись огрызки лепешек.
– Вот кубок и вино, саха без имени. Что ты хотел сказать мне?
Вдалеке кричали и ахали. Сверху у столов уже затопали редкие шаги тех, кто вернулся утолить жажду и перекусить, делясь впечатлениями. А тут было тихо и по черной воде по-прежнему змеились тусклые красные полосы от редких факелов.
– Я послан с миссией, достойный саха Даориций. Кем и зачем, тебе знать не нужно. Но иногда нас посылают не только те, кто имеет язык и ум. Тебя, например, послала судьба. Не иначе.
Безымянный глотнул вина и поставив кубок, нагнулся над столом. Сказал негромко:
– Этот боец. Он не захочет покидать тебя. Если выживет. Нужно, чтоб выжил. И не теряй его из виду столько времени, сколько сумеешь. У тебя ведь хорошая память, купец? Он будет спрашивать. И рассказывать. А ты слушай.
– Почему я должен…
– Сколько ты просил за свой горшок? Тридцать? Тут сотня, – кошель глухо брякнул о столешницу, – просто запоминай все. Настанет время, когда к тебе подойдет человек, и покажет такой знак.
В неярком свете фонаря, висевшего на качающейся мачте, тускло и холодно блеснуло старое серебро, щетинясь углами и крючковатыми лапками на них.
– Запомнил? Ему и расскажешь, все, что узнал о новом попутчике. И запоминай не только события. Что ест, как спит, о ком думает и о чем волнуется. Что радует его и что печалит.
Пряча странную штуку за воротник плаща, безымянный улыбнулся:
– Трудно не будет. Боец силен и добр. А значит – открыт. Стань ему другом, саха Даориций, рассказывая о том, как ты был у далекого холодного моря, чьи берега покрыты степью.
– И все?
– И все.
Купец рассмотрел широкое лицо с крупным носом, светлыми бровями и холодными глазами под тяжелыми веками. Протянул руку, и собеседник кивнул ободряюще, подталкивая пузатый кошель.
– И сколько все это продлится? Я должен как-то удержать?
– Нет. Сколько раскинет судьба, столько и сделаешь. А может и не придется тебе передавать знания.
– Ну… хорошо, да.
Кошелек, звякнув, исчез в глубокой сумке. Безымянный встал. Поклонился, вытирая губы.
– Прощай, купец. Пусть море будет спокойным и тихим. Куда ты отправляешься, кстати? Через лазурный понт, как удачно, к берегам понта Эвксинского? Оттуда рукой подать до владений звериной княжны, и как она там сейчас…
– Э-э… – ошеломленный купец собрался возразить, что на самом деле он двигался к италийским берегам, но еще раз увидев глаза собеседника и вспомнив о кошеле, согласился:
– Да. Очень удачно, правда.

– Вылечи его, – напомнил из темноты безымянный, чуть слышно протопали по глине шаги и Даориций ненадолго остался один. Налил себе вина, но не выпил, размышляя о поворотах судьбы и думая о новых планах. Странно, что он так внезапно купил этого льва, не собираясь грузить его на корабль, а полагая, повинуясь внезапному решению, что перепродаст его тут же, на побережье, отправив в одно из небольших княжеств. И вот одно решение повлекло за собой необходимость принятия новых. Но есть деньги. Много. И может быть, потом он сумеет получить еще.
Застучали по дереву шаги, люди возвращались, и Даориций, отставив кубок, поднялся, подзывая слуг. Спросил отрывисто:
– Что там боец?
– Женщины промыли раны и наложили повязки, – доложил сутулый моряк в небрежно намотанном на сальные волосы тюрбане, – там еще этот, который с ним, орет на чем свет. Они завтра должны тронуться обратно. А тут раненый.
– Принесите его сюда. А ты, Суфа, освободи место на мешках с семенами, кинь тряпья. И вот тебе монета, поди, купи сушеных трав, бабы скажут каких, лечить раны.
Мрачно перешептываясь, мужчины ушли.
Вернулись вскоре, таща носилки, на которых лежал голый Нуба, опоясанный ремнем. Следом шел Ханут, хмуря брови и неся в руке кошель с серебром.
– Положите здесь, – распорядился Даориций, кивая приказчику мем-сах, – да будут боги добры к тебе, достойный саха, скажи мне, нужен ли тебе в обозе умирающий?
– И тебе милость богов на весь твой путь, уважаемый.
Ханут махнул рукой с кошелем.
– Дело хужее. Я б и забрал, но он хотел остаться. Ехал с нами до ярмарки, чтоб потом уйти. Я его конечно, подначивал, у него там женка осталась. Вот говорю, уйдешь, а я ее и заберу. Эх. Куда теперь его, не бросать же.
– Я позабочусь о нем. Случилось так, что нам по пути, и я с радостью помогу смелому воину.
Даориций натужно рассмеялся.
– Хотя этот боец хорошо постарался, чтоб меня разорить. Убил моего льва и получил мою вазу.
– Вправду возьмешь? Добрые дела всегда находят ответ, уважаемый. Ты уж возьми. Вот его деньги. А он как вылечится, отработает заботу на корабле. А?
– Конечно. Не думай плохого. Я справедлив.
Ханут вздохнул и склонившись над носилками, посмотрел на замотанную полотом голову. Сказал шепотом:
– А глаз он потерял. Беда, конечно. Ну да глаз, то не корень, глазов у человека два. Наверное, как раз на такой вот случай.
Нуба заворочался, возя руками. И Ханут торопливо кланяясь, исчез в темноте, на ходу договаривая слова прощания.
– Ты… тут? Купец?
Даориций встал над раненым.
– Да. Ты храбро бился. Не волнуйся, твоя ваза у меня.
– Мне нужно… говорить с тобой. Я не болен. Это можно терпеть. Я ско… скоро встану. Ты только не уходи, купец. У-ва… жа-емый…
Даориций пощипал бороду и подвел к луне глаза. Протянул задумчиво:
– Даже не знаю. Я выполнил уговор. Вот твоя ваза, в сумке. И вот кошель, ты должен мне за нее свои, сколько там у тебя? Восемнадцать монет серебром. Вот их должен. Рассчитаешься, и я поднимаю паруса. Да будут боги добры к тебе, смельчак.
– Ты отплываешь? Куда? Ты был там. Там, откуда привез.
Хватаясь за руку матроса, Нуба сел. И тот сразу отдернул руку, вытирая ее о подол и шепча охранные слова.
– Туда и плыву, – подтвердил купец.
– Меня возьми, – глаз сверкал в лунном свете, а вокруг обмотанной головы стоял красноватый свет факелов, – возьми. Я заплачу.
– Чем же?
Покачиваясь, Нуба молчал.
На суденышке грюкало и трещало, звенела цепь, топали шаги. Даориций вздохнул и повернулся уходить.
– Вазу! Я отдам тебе. Мою вазу. И отработаю, достойный саха. Ты не смотри, я быстро встану. Только не уходи без меня. Через три дня я уже…
– Хм… Ну, ладно. Я беру вазу в уплату своих о тебе забот. А дорогу отработаешь матросом. Эй! Отнесите его в трюм, устройте там.
– Я сам, – угрюмо сказал Нуба и вправду встал. Хромая и прижимая руку к повязке на бедре, побрел следом за матросом, держащим факел.
Даориций, ухмыляясь, подхватил сумку и пошел следом.