Глава 10

Мальчик прибежал, когда Нуба уже собирался домой – поднялся из раскопанного русла будущего канала и пучком листьев чистил мотыгу от жирной глины, пока она не присохла. Тонкие ноги мальчишки танцевали, оскальзываясь, и казалось, он натянул светлые блестящие сапожки. Такие, как были на ногах всех взрослых зеплекопов. Проводя рукой вдоль заточенного клюва инструмента, Нуба смотрел, как мальчик подпрыгивает, что-то рассказывая десятнику, а тот слушает и взглядывает в сторону великана-чужестранца.
Сжимая в кулаке медяк, мальчик побежал вверх по склону, заросшему плотной травой, а десятник подошел к Нубе.
– Мем-сах Каасса ждет у порога твоего дома, кари. Иди быстрее, нехорошо заставлять ждать уважаемую мем-сах.
Он приложил к грязным щекам указательные пальцы. Покончив с любезностями в сторону мем-сах, почесал голую грудь, оставляя на коже следы вездесущей глины, сплюнул комок пережеванного кестана и показал на склон, изрезанный сверкающими каналами.
– После новой луны мем-сах хочет пристроить к саду еще одну террасу. Ее сад лучший в селении, и один из лучших у матайа. Может быть, она наймет нас.
– Я знаю, кари. Мем-сах Каасса великий мастер плодов.

Склон походил на аккуратные стопки плашек, положенных с большим сдвигом и каждая – своего цвета. Лиловые, полные круглых кустов лаванды. Красные – забитые гребенником с душным запахом мелких зерен. Синие, с волнами ветра на лепестках льна. Розовые, оранжевые, сизые… И, почти на вершине, тугие шапки плодовых деревьев скрывали богатые крыши с узорчатой черепицей. Там стоял дом, что построил саха Акоя для своей хозяйки, вернувшись из военного похода, в котором провел полжизни, почти двадцать лет. Дом для жены с первенцем, которого саха увидел уже взрослым. И для дочерей-погодков, что родились после его возвращения. А так же для многочисленных слуг, рабов, кухарей и садовников.
Построив дом и сотворив детей, саха Акоя удалился на покой, в прекрасный маленький сад, устроенный для него за внутренними стенами дома. И жил там, переходя с мягкой тахты на прекрасный ковер, а с него на плетеное кресло, или к врытому в центре сада вечно горящему очагу. Пил, ел и играл на ланнисти, задумчиво пощипывая гудящие струны. А вокруг суетились женщины, потому что за двадцать лет походной жизни саха надоели грубые мужчины. Мем-сах ждала, что девушек придется отправлять на женскую половину в просторную комнату домашней повитухи, но мужская сила саха поубавилась, будто исполнив предназначение, и теперь больше горячих женских тел саха ценил правильно сыгранную мелодию или тягучие строки, спетые приглашенным певцом.
Мем-сах с удовольствием бы родила саха Акоя еще двух-трех сыновей. Или усыновила полудетей, что приносят в семьи домашние рабыни. Но если величайший садовник Коро-Лал-Рамундани отсыпал в корзину их семьи одного сына и двух дочерей, и не больше, значит, так жить им дальше, смиряясь с волей богов.
…Но все же – один сын. Церет может наступить на змею. Подраться в кабаке. Упасть в канал и, стукнувшись головой, захлебнуться. Мем-сах любила своего сына, но понимала – отплакав, они останутся лишь с дочерьми. И тогда прекрасные сады, которые были ей тоже детьми, заберут мужья девочек. А они с саха будут жить приживалами при дочерях, переходя из одной семьи в другую.
Конечно, матайа живут мирно, давно уже не было войн, и большие князья не сзывали в походы подданных из дальних уголков огромного государства. Но мем-сах не любила риска. Жизнь похожа на сад, думала она, медленно обходя вокруг крошечной хижины с кривыми стенами. И если не думать о будущем своего сада, то он превратится в дикие заросли, тонущие в грязи и снедаемые насекомыми.
Придерживая тяжелые подолы семи выходных плащей, мем-сах заглянула в открытое окошко. Усмехнулась белому кувшину с наискось торчащей в нем веточкой тимма. И, шурша одеждами, отошла, села на легкий раскладной стульчик, что носил за ней мальчик-раб. Вон идет великан-чужестранец, сверкая глянцевой кожей на фоне яркой зелени прибрежной травы. Смотрит испытующе. Исхудал после болезни. Девочка много рассказывала о том, как волновалась. Как лечила, омывая потное лицо и широкую грудь.
Такую грудь мем-сах омыла бы и сама…
Женщина спрятала улыбку, поправила свисающие с висков ожерелья, что закрывали щеки, шею и подбородок, оставляя на виду только лицо. Сложила на коленях руки и укрыла кисти парчовыми рукавами.
Нуба, слегка задохнувшись, выскочил на утоптанный пятачок перед хижиной и поклонился высокой гостье.
– Твои плоды ярки и истекают соком, высокая мем-сах, пусть – вечно.
– Будет так, кивает тебе великий садовник Коро-Лал-Рамундани, достойный кари Нуба. Я пришла поговорить.
Нуба распахнул дверь, на которой не было засова, и склонился, показывая внутрь длиной рукой.
– Мой дом для тебя, мем-сах, прости, что он беден
Гостья кивнула и, приподнимая подолы, вошла, склонив голову в высоком тюрбане. Мальчик бесшумно внес стул и установил его перед столом. Оглядываясь по сторонам, мем-сах села, в бесформенных парчовых одеждах похожая на большой золотой самородок.
Нуба стоял у двери. Она, кивнув ему на лавку, позволила сесть. Сказала:
– Ты силен и умеешь считать. Я даю тебе пять мешочков дорогих семян, их отвезешь на большую ярмарку, в Ганда, где великая Анакаи ветвится, готовясь утечь в большое море. Поедешь завтра, рано утром.
– Но я…
– Твоя маленькая жена получит от меня корзину лепешек, три мешка вяленого мяса и десять вязок копченых угрей. Прочее заработает сама, плетя мне циновки.
Мем-сах говорила, бронзовые губы шевелились на неподвижном, покрытом густым слоем золотой охры лице, окаймленном бронзовыми бусинами в несколько рядов.
– И когда же я вернусь? – Нуба внимательно смотрел, как свет из окошка режет лицо гостьи пополам. Та отклонила голову, исчезая в тени.
– Когда вернутся все. Ярмарка длится три раза по десять дней, а потом обоз пойдет обратно, оставляя торговцев в селениях. Дойдет и до нашего.
– И кто подсыплет мне отраву?
– Что?
Нуба молчал и мем-сах досадливо рассмеялась.
– Ну, хорошо. Давай говорить другое. Я пришла просить тебя отдать свою маленькую жену нам, хозяйкой маленького дома в большом, чтоб после меня она стала хозяйкой большого.
– И тебе легче отослать меня без возврата, достойная мем-сах, чем просто попросить?
Женщина наклонилась вперед, так чтоб другая полоса света падала на лицо Нубы.
– А разве ты отдашь ее?
– Она должна решить сама!
– Сама? – удивилась гостья. Повторила, прислушиваясь к слову, – сама…
И засмеялась, вздымая к потолку руки в пересыпающихся шорохом рукавах. Мелькнули тонкие черные запястья. На миг, а в следующий – она уже сложила руки, тщательно укрывая тканью.
– Ты говоришь о ребенке, кари. Сколько ей? Четырнадцать? Пятнадцать?
– Ей шестнадцать. Уже…
– Да, вы живете с матайа почти год. Повзрослела, пока ты таскал ее за собой по бездорожьям. Стала тебе маленькой женой. А что еще она могла дать тебе, здоровяк? Ведь ты красив и силен, добр. И у вас ничего нет. Только вы сами. Она добрая девочка.
– Ты богата, мем-сах, твои сады лучшие на десять селений в округе. Почему Матара? Столько девушек хотели бы.
– Мой сын любит ее. А она любит его. Так случилось, что Церет полюбил нищую чужестранку, жену бродяги. Но она красива, быстра и горяча телом. С такими бедрами женщины без криков рожают сыновей, много. К чему множить беды, если можно привести детей к счастью?
– Матара любит меня! Она сама сказала мне это!
Мем-сах отмахнулась от жужжащей мухи и мальчик-раб, подскочив, омахнул госпожу веером.
– Ты не дурак, кари. А говоришь глупости. Что заставляет тебя болтать пустое? Был бы глуп, я бы поняла. Вот тут у тебя, – она подняла руку и коснулась переносицы изукрашенным пальцем, – вечное страдание. Верно, вы много пережили вместе, о чем я не знаю. Расскажи. Если ты прав, я поклонюсь и уйду. А если нет, то рассказывая, сам это поймешь.
Она повернулась к мальчику, который старательно махал черным веером, переводя любопытный взгляд с хозяйки на ее собеседника.
– Меме, вот тебе монета, поди к носильщикам, пусть купят пива и ждите на берегу.
Шлепанье босых ног стихло за стенами хижины, и в полумраке мягко прозвучал женский голос.
– Сядь так, чтоб я видела твое лицо, кари. Я не враг тебе, иначе давно бы Церет подарил Матаре пузырек с ядом вместо лекарства, когда ты болел. Расскажи, где ты украл свою маленькую жену и почему вы связаны.
Солнце медленно двигалось, перемещая красные закатные квадраты по рыжим глиняным стенам и дощатому столу. Низко жужжали мухи, казалось облитые ягодным соком.
– Она – единственное, что осталось мне, мем-сах. Больше нет у меня никого и ничего в этом мире. Украл, говоришь? Ее готовили, чтоб отравить мой ум, делали из нее стрелу, напитывая ядом коварства. А она – ребенок, не понимала, что делает. И когда сделала, ее хотели убить. Но я спас. Мы бежали из плена, я греб, а она умирала на моих коленях. Но выжила. Из-за нее я потерял свою любовь и свою судьбу. Взамен она осталась со мной. Я не держал ее. Сама пришла ко мне и сама захотела стать женой. Все светлое, что есть, это только она. И вот ты пришла и хотела убить меня снова, чтоб отобрать мой свет.
– Это не рассказ, кари, это жалоба. Где твоя судьба? Расскажи. Не волнуйся, хижина видна с восточной стены моего дома. Когда мы закончим, слуги подадут знак, и Матара вернется из моего сада. Она сейчас там. С Церетом.
Она сидела, по-прежнему неподвижная, укутанная в бесформенные одежды. Как идол, подумал Нуба. Богиня своей семьи, сына и дочерей, уставшего мужа и многочисленной челяди… Приказывает, как и подобает богине. И так же может покарать. Или одарить милостями. А ведь он никому не рассказывал о Хаидэ. Только черной знахарке Онторо. Но и той говорил в полубреду, загораясь от собственных бессвязных слов, утопая в жадном внимании с запахом низкой любви, сладким и липким. А садовница Каасса, глядя на него блестящими спокойными глазами, ждет совсем другого. Короткого и ясного рассказа о цепочке событий.
И, помедлив, он заговорил. Медленно паря, прыгнул в прошлое, то, что не нарушалось снами и переходами из одного времени в другое, встал на опушке деревни маримму и там, возле маленького костра, взял в черную руку тонкую кисть мем-сах, освобождая ее от парчовых складок. Повел за собой, впервые и сам твердо ступая дорогой последовательных событий.
… – Ей было меньше лет, чем сейчас Матаре, когда она приказала мне стать ее мужем. Как тут у матайа – всего лишь маленьким мужем, перед своей настоящей свадьбой. Один раз, достойная, всего один раз. А потом она жила там, я был ей другом и рабом одновременно, защитником, назначенным судьбой. И когда она, все глубже погружаясь в ленивый сон той жизни, приказала мне уйти…
– Ты ушел? – голос мем-сах стал неприятно резким, – ушел?
– Да, – удивленно подтвердил Нуба, – а как не уйти? Я стал не нужен. Помеха. Она обходила меня и прятала глаза. Перестала говорить со мной из головы в голову. А потом сказала…
– Неважно, что сказала! Прости, кари, но – говори нужное, солнце садится.
– Я ушел, – сказал Нуба, собираясь с мыслями, – да, ушел. Я был как келото, что бродят ночами, пустые внутри, растеряв мозги и сердца. Шел и шел. И мне было все равно. Я думал вернуться к маримму, но кем? Потеряв судьбу, я не мог стать учителем, а из учеников я вырос. Жил в разных местах, – я силен и нанимался на работу. У меня даже были женщины, но они все бежали от меня, после двух-трех ночей. Говорили – скучно. Да я и радовался, потому что мне было скучно с ними.
– А знаешь почему? Ни одна из них не предала и ни одну ты не спасал. Вот свою Матару ты родил, как рожают женщины младенцев – в муках, ненавидя за боль. И оттого полюбил.
– Как дочь?
– Как дочь, – согласилась женщина.
… – А потом старик, на которого я работал, продал меня. В одно страшное место.
– Не говори какое, – поспешно прервала его мем-сах, – пусть те, кто там, не ищут к нам дорогу.
– Да. И там я встретил Матару. Ее заставили сделать так, что я принял ее за Хаидэ, и закричал, открывая им дорогу в ее душу и голову. Когда мы бежали, с Матарой, я закрыл себя, наглухо. Отгородил от прежней жизни, чтоб не навредить любимой. Потому что если я буду звать ее, они станут ходить в ее сердце, как муравьи ходят по стволу дерева – без перерыва. И все там сожрут. А недавно, – он тряхнул головой, отворачивая лицо от света, – та, что превращала Матару, явилась в мой сон. Чтоб рассказать. Хаидэ родила сына. А еще – полюбила. Ты понимаешь, мем-сах? Нет пути назад, никогда! У нее старый муж, но рядом с ней молодой, сильный и красивый мужчина, что не сводит с нее глаз. И она думает о нем. Нет надежды, ничего нет. Только радость Матары, когда я прихожу и приношу ей сушеных фиников. Она их любит.
Солнце тускнело, теряя свет. И в тишине прозвучал мягкий голос мем-сах Каассы.
– Мне жаль, кари Нуба, что я не твоя возлюбленная Хаидэ. И что мы не на берегу того холодного моря. Если бы я была она, то встала бы навстречу тебе, любимый. Побежала, протягивая руки…
– Да.
– И взяв самый большой горшок в доме, разбила его о твою глупую башку.
Она встала, скидывая с плеч верхний плащ, и он упал, зашуршав, как крылья большого жука. Заходила по маленькой хижине, резко поворачиваясь, наступая на подол и выдергивая его из-под расшитых башмаков.
– Мне было пятнадцать, когда меня отдали саха Акоя. И я любила его. О, он был силен и красив, весел и щедр. Он отдал мне сад своего отца и свою любовь отдал тоже. А потом ушел в свой поход, оставив нас в маленьком доме. Меня и своего нерожденного сына. Он складно говорил об опасностях военной жизни и я… я кивала, послушная мужу. Осталась растить его сад. И его первенца. Нам хватало места в доме, чуть большем, чем твоя хижина. А по ночам… я проклинала его и его мужские дела и свершения. Теперь мне тридцать восемь. Я могу снять все семь супружеских плащей, чтоб ты увидел, как я стройна и как высока моя грудь. Но саха Акоя уже ничего не может. Так сложилась наша судьба. Я женщина, кари, и я знаю, о чем думают девочки. Ни о чем, дружок. Их юные головы забиты честностью и любовью ко всему миру. А потом женское время приходит к концу. И вот на тахте лежит тихий муж, обнимая ланнисти.
Твоя Хаидэ давно забыла бы тебя, герой, если бы не любила! А ты ушел, как телок, подчиняясь мычанию матери коровы. Убрел в пустоту, уходя все дальше, оставил ее наедине с ее тоской и телесной жаждой. Ты хоть представляешь, сколько времени тебе теперь возвращаться?
– Возвращаться? – спросив, Нуба забыл закрыть рот и сидел так, провожая глазами сердитую женскую фигуру.
– И еще один горшок об твою голову! – закричала мем-сах, – конечно, возвращаться! Одну луну в пути, две, три, да сколько надо.
– А если я приду, а там она и этот? И они…
– Если, если! Если бы саха Акоя взял меня с собой, я жила бы в его палатке, пыльная и грязная, или ехала бы с обозом вместе с другими женами следом за войском, терпела бы лишения и может быть, через два года запросилась обратно. И ждала бы его, зная, что все испробовано! Вечно вы бережете не то, что нужно. А всего-то нужно было тебе послушать свои мозги, а не прятаться за мозги девчонки.
– Она уже не девчонка!
– Сейчас да. И она звала тебя!
– Да…
Он вдруг спохватился, что давно стоит и орет на гостью, нависая над ней. И та, подняв бронзовое лицо, тоже выкрикивает ему свои слова.
Нуба поднял перед собой раскрытые ладони.
– Прости, мем-сах, прости, я кричал. Но и ты хороша. Мы кидаем друг другу слова, и нет в них особого смысла. То надо слушаться вас, женщин, то не надо. То это плохо, а то вдруг хорошо.
– А нет готовых советов, кари. Я говорю о себе, потому что мне жалко себя, но мне жалко и твою Хаидэ. И Матару тоже. Дети любят. И у них есть возможность начать жизнь. Может быть, лучшую, чем наша. И всем будет хорошо. Я получу внуков, почти сыновей. Матара – любимого, а Церет счастье. А ты, ну тебе твоя милая давно приготовила пару горшков, чтоб разбить о башку и поверь, ты будешь счастлив слушать, как она честит тебя за то, что предал. И чем быстрее ты отправишься, тем лучше для всех.
– Я скажу Матаре. Сегодня же.
– Нет.
Он застыл.
– Нет?
Мем-сах потянула его за руку и села рядом на лавку. Похлопала по руке ладонью.
– Я видела, как Матара собирает стручки кестана. Это делает каждая женщина, когда хочет понести от мужа. Она решила, как когда-то решила твоя глупая Хаидэ. Завтра луна умрет и Матара придет к тебе ночью. И если не возьмешь ее, возненавидит тебя. Ты поезжай с обозом, кари. А с дороги пришлешь весточку. К тому времени девочка уже будет жить у нас и Церет сумеет утешить ее. Конечно, лучше бы она подумала, что ты умер. Что тебя сожрала лихорадка в пути. Тогда навсегда ты остался бы героем в ее сердце. Но ведь не решишься, струсишь. Так поезжай по моему приказу.
Угасающий свет лег тонкой полоской на белый кувшин, будто облив его вином из красного винограда, зажег мелкие цветочки тимма на одинокой ветке.
Это не первая ветка, подумал Нуба, она приносит их через день и ставит в свежую воду, снова и снова. Ее рот говорит одно, глаза другое, и лишь молчаливые поступки, как эта постоянная веточка, кричат, взывая к его полусонному уму. «Пойми же то, что я чувствую и не могу сказать тебе, боясь обидеть и предать, ведь я уже предала тебя по незнанию там, на Острове. Не говорю, боясь причинить тебе зло, ведь ты так добр ко мне. Боясь, что нет у меня подарков для тебя, кроме меня самой»
Каждый маленький цветок, ровно держащий четыре острых лепестка, вступал и говорил дальше и дальше. И Нуба, взмокнув лбом, испугался, вдруг увидев над веткой ту жизнь, что готовил девочке, закрывая глаза на очевидное. Потому что ему хотелось тепла для себя. Она ходила бы, придерживая живот рукой, и отворачивала лицо от цветного склона, полного трав и плодов, чтоб не видеть и не слышать, как Церет празднует свадьбу, не с ней.
– Мем-сах… Я – глупец?
– Большой да. Но не грусти. Все мужчины глупы, когда речь заходит о женщинах. Ты можешь спать женские сны, сидеть в их головах, как наседка на яйцах, можешь иногда угадать случайно следующий женский поступок. Но никогда не поймешь женщину так, как другая поймет ее. Даже если ты назначен судьбой и воспитан мудрым маримму. Почему ж он не научил, что тебе нужна женщина-советник, которая рассказала бы, что наворотит твоя подопечная? А ты бы поверил, не требуя доказательств.
– Уже была… одна. Там, где мы с Матарой.
– На все воля бессмертных на небесах и под землями. Ты ошибся, и был намеренно обманут. Не ошибаются только боги.
Она встала. Поправила одежды и, шурша, подошла к столу, тронула пальцем сплетенную из ярких стеблей скатерку.
– Окошки глиной тоже обводила Матара? Сама?
– Да. Хотела порадовать меня.
– Хорошая девочка. Церету повезло.