Глава 5

В прохладной темноте Техути сидел, скрестив ноги и держа на коленях спящего мальчика. Шепот княгини звучал мерно и иногда прерывался, тогда Техути выпрастывал руку из-под маленькой спины, укладывая голову ребенка на согнутое колено, протягивал фляжку, касаясь горячих пальцев. Хаидэ гулко глотала, и он надеялся – заснет, но отдохнув, она снова продолжала рассказывать старую легенду. Когда начала, жрец было возразил, но на его колено легла женская ладонь, слабо придавливая, и он послушался, замолчал. Это место, что вместо обычного холма и в самом деле оказалось древней гробницей, наверное, требует от женщины своей дани, ведь большего она дать не может. Только сказать древним, что память жива, она с ними.
Договорив, Хаидэ замолчала, хрипло дыша. И Техути огляделся, пытаясь в кромешной темноте снова увидеть то, что увидели они, когда проползя по узкой каменной кишке, оказались в просторной подземной камере, и он, чиркнув кресалом, зажег припасенную в поясной сумке лучину. Слабый огонек показал круглые гладкие стены, саркофаг в центре и грубо изогнутые каменные сиденья вокруг него. А потом замигал и погас. Уже на ощупь беглецы забрались между двух каменных кубов к самому саркофагу и легли на пахнущий каменной пылью пол. Теперь оставалось только ждать, когда вернется Ахатта.

А если она не вернется к окончанию медленного рассказа, подумал Техути, отдам мальчика матери и пойду к дыре, там хотя бы слышно, что происходит под ночным небом. У них есть немного воды, но нечего есть, все осталось в притороченных к седлам сумках. Если бы они оказались пешими в степи, никакого горя и не было бы – там травы и коренья, из тонких жилок стеблей можно сплести силки на перепелку и зайца, пожарить мясо на костре или съесть его так, крепко натерев пряными листьями зейра. А тут вокруг только камень. Да под тяжелой крышкой саркофага, наверное, тлеют старые кости. Он усмехнулся – может, и золото есть, насыпано в глиняные горшки, и кости царя убраны с варварской роскошью, да что им с золота, если не могут выйти.
- Давно это было, Хаи? – спросил шепотом.
- Степь живет на земле тысячи лет. А это было еще до степи, когда в этих местах стояли рощи высоких деревьев, до неба, – она прокашлялась и зашевелилась, задевая его колено.
- Значит, ни зерна, ни вяленого мяса, что с тризны… Тише, Хаи. Ребенок тут.
- Я ждала молока, жрец. Его нет. Почему молчит мой сын?
Техути замялся.
- Он…
Но тут шорох раздался у стены, посыпалась, шепча, каменная крошка.
Они замерли, перестав дышать.

***

Ударяя бедрами в живот лежащей под ним девушки, Ках снова бил ее по щекам – ему нравилось видеть, как луна освещает испуганные глаза, глядящие на него и он не позволял пленнице закрывать их и отворачиваться. И стонать ей было нельзя, только смотреть, закусив губу, в лицо молодого мужчины, вчерашнего мальчика, что мерно и грубо двигался на ней, гордясь своей силой. И когда Ках увидел, снова не смотрит, а, расширив глаза, уставилась куда-то поверх его плеча, то опять занес руку для удара, ожидая, что съежится и переведет взгляд. Но она продолжала смотреть, застыв, и глаза становились все больше, отражая две маленьких полных луны. Тогда Ках, почуяв опасность, подобрался, скатываясь и поворачивая голову, но ничего не успел за миг до своей смерти. Умер, унося в удивленных глазах последнее, что увидел – высокую и тонкую женщину, с тяжелой, облитой лунным молоком обнаженной грудью, с круглыми плечами, вокруг которых распахнутая сползшая рубаха. Держа его взгляд своим, полным веселой ярости, она улыбнулась, обнажая блестящие зубы, и точно так же блеснул в поднятой руке светлый кинжал с изогнутым лезвием. Плавно вошел, как в свежевзбитое масло. В меня, успел подумать Ках и умер.
Присев, Ахатта вынула черное от крови лезвие и, глядя на пленницу, приложила палец к губам. Поднялась, снова закидывая за спину толстые косы, скользнула тенью мимо тлеющего костра, и без единого звука, в несколько мгновений смертельного танца, кидаясь от одной лежащей фигуры к другой, зарезала спящих хмельных мужчин. Агарра вскинулся было, когда захрипел Магри, булькая пузырями из раны на горле, но краткая остановка, когда замер, глядя на кинувшуюся к нему фурию с занесенным кинжалом, решила его судьбу – не успел. Он не умер сразу, но был последним, и потому Ахатта закричала, крутясь вокруг, нанося короткие жалящие удары, попадая в глаз, затем в ухо и вот уже выбралась из-под его большого бьющегося тела, смеясь и натягивая рубаху на содранные его ногтями локти. Присела рядом, держа в трясущейся руке кинжал. И наконец, когда истерический смех перешел в резкие всхлипы, а потом в плач, ударила себя по щеке, встала, покачиваясь. Слезы промыли на грязных щеках сверкающие дорожки, она размазала их, пачкая лицо кровью. Повернулась к сидящей на земле девушке и та, увидев пятнистое перекошенное лицо с блестящими глазами и полосой зубов, закрылась связанными руками, упала ничком, причитая и прося богов защитить ее.
Качаясь, Ахатта подошла, села рядом на корточки. Разрезая болтающуюся веревку, сказала на простом языке дорог:
- Убери страх. И слезы. А то убью тебя.
Девушка закивала. Ахатта подвинула к ней одежду.
- На. Еду возьми. И бурдюк. Идешь со мной. Быстро!

Так и появились они в темной погребальной камере, куда Ахатта втолкнула девушку и влезла сама. Сказала в темноту вполголоса:
- Зажги огонь, жрец. Наверху никто не услышит нас. Некому.
И снова резко засмеялась, так что Техути подумал сперва – заплакала.

Потом они сидели кружком на полу, ели острую колбасу из кусков сала и мяса с пряными травами, набитую в бараньи кишки, жадно запивали кислым вином из хлюпающего бурдюка и говорили, решая, что делать дальше. Хаидэ с тревогой смотрела на спящего рядом сына, завернутого в тряпье и время от времени засовывала руку в вырез рубахи, пока Ахатта не сказала ей с вызовом:
- Он пил мое молоко, Хаи. Наелся и спит.
- Твое?
В наступившей тишине все ждали, что скажет мать. Хаидэ, помолчав, кивнула, прикладывая руку к грязному лбу.
- Да хранит тебя учитель Беслаи, сестра, а я говорю спасибо тебе.
Ахатта перевела дух и протянула подруге кусок колбасы. Та откусила и отдала Техути. Зашнуровала рубаху на пустой груди, куда так и не пришло молоко.
- Ты убила их всех, Ахи. Но скоро утро, если тати нагонят Убога и убьют, они вернутся. Теперь у нас есть кони, мы можем ускакать, когда поедим.
- Они не догонят его, – уверенно сказала Ахатта, – и не убьют.
- Ахи, он просто бродяга. Дорожный певец.
Ахатта вытерла рот и передала вино девушке, показала жестом, пей.
- Нет, сестра. Он не просто бродяга. Однажды в степи мы сидели и он пел мне. Детскую песенку, забавку. А потом в полдыхания, не смолкая, взял лук с моих колен и пустил стрелу в прыгнувшего из-за кустов волка. И продолжил меня забавлять. Я не знаю, кем был он, пока не потерял разум, но он – воин.
- Они могут увидеть, что лошади без всадников, – подал голос Техути, – тогда разделятся и вернутся сюда.
- Это так, – согласилась Ахатта, – или он вернется сюда и приведет наших воинов. Таскать сейчас ребенка на быстром коне не надо, да и тебе, Хаи, лучше не скакать этим днем.
- Ты можешь истечь кровью, и скакать с сыном ты будешь медленнее, – поддержал Техути, – я поеду в стойбище, уведу коней. Ахатта пусть внесет сюда все, что осталось от диких, и затопчет костер, дождетесь подмоги тут. Если вернутся дикие, решат, что их воины были тут и двинулись дальше.
- Найдешь ли ты дорогу, жрец? Степь просторна, твой Крылатка всегда лучше тебя знал, куда нужно скакать, – сказала Ахатта.
Техути пожал плечами.
- Скажите другое. Тебе ехать нельзя, Ахи, у княгини нет молока. Нельзя рисковать жизнью мальчика.
Все помолчали. Мальчик зашевелился, замахал сжатыми кулачками, сморщил личико, освещенное тусклым мигающим светом лучины. Хаидэ и Ахатта одновременно склонились к нему, протягивая руки. И Хаидэ отодвинулась, позволяя подруге взять ребенка на руки, только подержала его за маленький кулачок, пока тот присасывался к текущему соску.
- Мне придется втащить сюда и убитых, – спохватился Техути, – нет времени их зарывать. Свалим в норе и забросаем хворостом. А дыру сюда придется пока завалить, чтоб вас не нашли.
- Тогда нас не найдет и Убог, если вернется, – сказала Хаидэ, – если мы будем сидеть тут, как мыши.
- Найдет, – Ахатта, покачивая мальчика, улыбнулась, – найдет, я оставлю ему знак.

Когда ребенок поел, она отдала его матери и полезла в каменный лабиринт следом за Техути и девушкой, которые ушли раньше, чтоб забрать сумки и бурдюки. Хаидэ осталась одна с сыном, сидела, привалившись к каменной стенке, качала ребенка и слушала исходящее болью тело. Да, она не сможет скакать так быстро, как нужно. Жаль, что некого отослать с одной лошадью подальше в степь, на всякий случай. Если не вернется Техути, через день и, может быть, ночь, все равно надо будет выбираться наружу и ехать навстречу воинам, что будут искать их. И лучше верхами, чем пешком. Жаль, что он уезжает. Это время под каменными сводами ей хотелось бы провести с ним, потому что дальше – кто знает, что будет дальше.
Когда трупы свалили в земляной мешок, сдвинув их в узкую нишу под нависшим глинистым сводом, Техути протиснулся в камеру, взял Хаидэ за руку.
- Все сделаю, чтоб вернуться быстро и вытащить вас отсюда. Ты знай, все.
- Я верю тебе. Бери девушку и скачите.
- Я не поеду от госпожи!
Они обернулись на испуганный возглас. В красном мерцании бывшая пленница сидела на корточках у входа в камеру, переводила с Техути на Ахатту блестящие глаза. Повторила:
- Не поеду!
- Тогда я велю тебе, – строго ответила Ахатта, – я твоя госпожа, так? Скачи и вернитесь живыми.
- Да, госпожа! – с восторгом согласилась та, и неловко поклонившись, полезла в каменный лабиринт. Подруги переглянулись и рассмеялись.
- Видишь, Хаи, теперь у меня есть своя подданная! – важно сказала Ахатта.
- Даже двое, у тебя еще есть Убог!
- Нет, – Ахатта стала серьезной, – бродяга не подданный мне. И тебе тоже. Он сам по себе.
Техути выпустил руку княгини. Она обернулась к нему:
- Поскачете, оставляя курганы ровно за спиной, пока не засветит над левой бровью сережка Миисы. Это перед самым утром. Тогда повернете так, что сережка была над переносицей, ближе к уголку левого глаза, и скачите, пока не увидишь курганный круг.
- Да.
Он кивнул, повернулся и полез следом за девушкой, у которой они не спросили даже имени. Жаль, что попрощались быстро и неловко. Он хотел бы обнять Хаидэ, а то вдруг и правда, его убьют в степи. Но если убьют, к чему тогда все нынешние объятья…
Полз по каменной кишке, стукаясь локтями и плечами, и мрачно ругал себя. С чего он взял, что надо лишь дождаться, когда княгиня родит и снова станет легкой и стройной, как прежде? С чего решил, что все вернется, будто она вернется к своему девичеству, и любовь будет расти, делая их все ближе? Она теперь не просто дочь Торзы, она матерь будущего вождя.
Девушка ждала его на склоне холма. Уже сидела в седле, подобрав юбку над голыми коленями. Кинула ему повод и Техути взобрался на лошадь, оглядывая макушку холма. Ничего на ней, лишь будет видна поутру примятая трава, да пара кострищ – второй костре они развели и сразу потушили, чтоб спрятать пятно крови от смерти Агарры, прочих Ахатта убила аккуратно, как и подобает дочери зубов Дракона, оставив кровь на шкурах, которые они убрали под землю.
Когда спускались с холма, девушка сказала важно:
- Госпожа поставила на серединном камне у самой земли такой знак, как пальцы и перекладинка. Она сказала – певец увидит и поймет. Она очень умная, моя госпожа. И хитрая. Она смелая, спасла меня. Она…
- Хватит, – попросил Техути, – нам долго ехать. Дай мне подумать.
Они тряхнули поводья и полетели через сонную степь, которая пахла цветами и новой травой, клонила стебли к земле, ожидая утренней росы. Три лошади послушно скакали следом.

Хаидэ лежала, прижимая к боку сына. Тяжелый сон наваливался на нее, запрокидывая подбородок, и тогда дыхание рвалось, она сглатывала и сжимала зубы. А потом снова проваливалась в сон. Просыпаясь опять, слышала, как возится у входа в камеру Ахатта, подкапывая со стороны коридора глину в расщелинах каменного лабиринта и заваливая окраины обломками камней. Хаидэ казалось, она спит вечно и так же вечно роет упорная Ахатта. Но вот, наконец, та села рядом, отдуваясь, сказала вполголоса:
- Сделала, что смогла. Изнутри тоже приладила камень, теперь если зажжем огонь, из коридора виден не будет. Тебе поспать надо, Хаи. Ты слаба.
- Я уже спала… – медленно ворочая языком, заперечила княгиня, – я уже… долго…
- Не долго. Это боль растягивает время. Больно тебе?
Хаидэ сквозь сон слушала, как ноет живот, скручивая огненный клубок между ног, как дергает грудь, из которой кровь уводит налитое в нее молоко. И голова кружится, хотя может это от кислого чужого вина, что отобрали у варваров.
- Больно, – ответила и заснула, на этот раз надолго.
Ей снился Техути, как он скачет по ночной, зачеканенной серебром света степи, а рядом скачет безымянная подданная Ахатты и ветер от быстрого бега оголяет колени. Во сне Техути взглядывал на спутницу, пока его взгляд не стал таким сильным, что бег замедлился и девушка, закинув поводья на шею косматой злой лошадки, спрыгнула, почти слетела, взмахивая юбкой. А он уже ждал, раскинув руки, и принял ее, валя на богатую сочную траву. Траву взрослой весны, что вырастает для всех, кто любит… Как же мечтала она, что когда-нибудь упадет вот так, глядя на лицо любимого над собой. Лицо вместо луны, глаза вместо звезд. И чтоб это любимый, чтоб сердце растаяло и утекло в корни трав, питая их женской любовью.
Она застонала, неловко наваливаясь на подвернутую руку. Мечтала. И не дано ей такой простой радости, которая дается обычным девчонкам с голыми коленками. Даже сон говорит ей о других, в нем нет ее самой. А она уже мать, значит, кончилась ее весна и началось лето. В лете тоже будет свое счастье, но весеннего не будет уже никогда.
Заплакал ребенок, и она проснулась, с трудом шевеля рукой, которую отлежала. Отрывая взгляд от голой спины египтянина, мерно двигающейся над обнаженным телом девушки, раскрыла глаза в мерцающий красный полумрак. Черная тень Ахатты рядом скорчилась, держа руками маленькую тень ее сына.
- Он поел. Хочешь взять его? Я достану тебе воды.
Ахатта передала ребенка матери и зашарила рукой по полу, разыскивая флягу. Княгиня, с трудом сев, прогоняя боль в разбитом теле, прижала к себе сына, стараясь в темноте рассмотреть черты его личика.
- Плохой сон, да?
- … да. Гайя бы его прогнала.
- Скоро увидишь свою Гайю, княгиня. Теренций пришлет за наследником. Сама отвезешь его.
- Скажи, Ахи. Там наверху, ты убила людей. Мужчин. Что чувствовала ты, отбирая жизни?
Голос Ахатты стал чужим и резким.
- А что должна? Они забрали бы тебя. А меня насиловали бы так же, как эту девчонку. Я защищалась.
- Нет. Я не корю тебя. Но что было в тебе? Когда шла наверх. Когда убивала. И потом, когда вернулась рассказать нам, что все сделала сама. Что было?
- Не хочу говорить об этом.
Ахатта забрала фляжку и напилась сама. Уселась, обнимая руками колени. Княгиня вздохнула и мягко, но настойчиво продолжила:
- Но ты должна. Помнишь тех, в пещере? Ты была зверем тогда, смерть доставила тебе радость. Я видела. А сегодня ты вернулась и плакала, когда говорила. Ты взрослеешь, Ахи. А еще твой яд…
- Что мой яд? Опять ты про мой яд!
- Да. Ты кормишь моего сына. И ты сказала, что ему не повредит. Я верю тебе. Но ты должна учиться разумом отличать, кому несешь смерть, а кто будет сбережен тобой. Тут мало владеть своим даром, нужно знание. Я думаю так.
- Это Патахха научил тебя? Или Цез?
- Нет, сестра. Это говорит мое собственное разумение. Я не просто боюсь за сына. Я люблю тебя. Пусть ты станешь сильной по-настоящему. Владей ядом, как владеешь кинжалом. Или – лучше. Разве это сложно понять умом? Не нужен шаман и не нужна провидица, чтоб понимать простые вещи.
- Хаи! Ты тоже не все понимаешь! Они болят!
Ахатта подползла ближе, оперлась на руки, приближая лицо поверх спящего мальчика, зашептала быстро, глотая слова.
- Болят! Эти простые вещи, они болят и стонут. Я знаю, я поняла сама себе, о чем говоришь. И Убог своими странными словами тоже… тоже говорил про такое. Но что же теперь? Я никогда не смогу себе лгать! Вот ты, ты мне подруга и сестра. А в моей голове переливаются капли. Из одной плошки в другую, па-адают, отмеряются. Кап-кап. Люблю тебя и ненавижу. Да! Завидую – твой муж жив, и радуюсь, ты же не любишь его, и не было тебе счастья. Я накормила твоего сына, а вдруг бы он умер? Ты бы рыдала, над мертвым, и я горевала бы. Но на птичий короткий хвост все равно бы радовалась… Вот что родит моя отрава, поняла? Вот это смешивает она, чтоб из груди потекло темное молоко, чтоб моя слюна стала ядовитей, чем змеиный укус. Да я.. я ненавижу тебя за твою силу! Ты советуешь мне, ты… ты… княгиня дочь вождя, да что там, просто ты – Хаидэ. Ты можешь так жить, и думаешь, все могут? Меня тащишь туда. Где все такое… будто с него содрали кожу, и оно плачет, но живет. И я должна радоваться? У меня спина ломается каждый день! И никак не сломается навсегда! Потому что мой сын…
Она замолчала и опустила голову.
Хаидэ кивнула.
- Да. Все так. Но тебе нет другого пути. Есть этот.
- Ага. Путь к смерти, которую мне принесет мой сын в день нашей встречи.
- Всегда есть надежда. Цез сказала, у меня нет судьбы. Мое будущее в моих собственных руках. Так вот…
Она подняла перед собой спящего мальчика.
- Нашим сыном, сыном двух матерей я клянусь тебе, Ахатта, что я делю свою жизнь с тобой. И свою судьбу ты тоже сложишь сама.
- Да разве это возможно? – но в горьком ответе подруги послышалась надежда, слабая, будто слепая, нащупывала перед собой путь чуткими пальцами, – ты думаешь… возможно?
- Да. Потому что это я говорю тебе. Моей силы хватит на нас обеих.

Наверху солнце лилось на радостные травы, ветер пригибал свежие молодые колосья, брал горстями, кидал, трепля из стороны в сторону. И они, шумя, перекрикивали ветер, вознося вечный весенний шум к птичьим крикам, что полнили небо. Старые камни цвели желтыми пятнами лишайника, будто цветной ковер покрыл их. И лезли из щелей стебли мелких степных цветов.
А внизу, под землей и скальным потолком, две женщины, сидя рядом, ткали ковер общей судьбы. На руках у одной спал сын. В закраинах круглого потолка белесые пауки, суетясь, плели тонкие бахромки паутин. Еле заметный ветерок, проходя сквозь узкие невидимые щели, колыхал тонкое пламя на конце лучины. Вот дунул чуть сильнее, и огонек, запрыгав, погас. Хаидэ медленно легла, стискивая зубы, чтоб не застонать. Придерживая спящего мальчика, закрыла глаза.
…
- Он был красив в луне, этот парень, когда лежал на девчонке, – сказала Ахатта из темноты.
- Я занесла кинжал и успела подумать, мой сын, если жрецы будут с ним…. Он станет таким же. Ты не слышала их, а я знаю. Мой яд не яд, когда есть их речи.
- Да, Ахи.
- И я убила его. Как кто-то, может быть, убьет моего мальчика. А толстого не было жаль. Сейчас я думаю, верно и у него есть где-то жена, дети. Но там – нет, не было. Он уже стал собой и ему нет надежды измениться. Думаю так.
…
- А потом я стала пьяна. Кровь пахнет. Снова пришло это, от зверя. Когда кажется – все могу! Все позволено. Тогда я уже танцевала и пела.
Она замолчала. С усилием продолжила сдавленным голосом:
- И теперь, тут в темноте я сто раз снова и снова втыкаю кинжал в его глаз. А потом в висок около уха. Так и будет, да?
- Нет. Память сгладит все и сложит на дно души. Иногда оно будет подниматься. Но ты научишься жить с этими камнями. И станешь сильнее во много раз.
- Хочу, чтоб так.
- Должна. Ведь теперь у тебя есть подданная. Чтоб она не стала такой, каким сделали парнишку. Теперь она твоя глина, тебе лепить.
Она нащупала в темноте руку Ахатты:
- Возьми мальчика.
- Ты куда это?
- Куда. Поищу угол подальше от нас. Вон сколько выпили воды и вина.